«Что ж, — подумал он, — как видно, слуги миссис Вандевилт принимаются за работу куда раньше своих английских коллег».
Когда наконец он встал, окончательно потеряв надежду заснуть среди такого шума, то, к собственному удивлению, обнаружил, что его замок оккупировала целая армия каких-то людей, а бригада рабочих возводит в саду некое титаническое сооружение, напоминающее колоссальную корону из цветов.
Герцог подумал, что желание Вандевилтов добавить еще цветов к тем, которые уже произрастали в саду, совершенно излишне, но решил, что не стоит из-за таких пустяков ссориться с будущей американской родней.
«И всё же, — со злостью подумал он, — могли хотя бы посоветоваться со мной».
Рядом с входом в комнаты, где должен был происходить прием, уже стояла беседка из цветов, а другая загромождала лужайку, где гости в случае хорошей погоды могли бы прогуляться и побеседовать, наслаждаясь теплыми солнечными лучами.
Впрочем, день еще только начинался и увиденное было лишь началом бесконечной череды огорчений, ожидавших герцога впереди.
Он слишком поздно обнаружил, что шампанское, заказанное им целыми ящиками, было предложено работникам и фермерам-арендаторам, хотя для них уже были приготовлены пиво и сидр.
Поить простых людей шампанским было герцогу не по карману; кроме того, он знал, что его работники не привыкли к этому вину и неминуемо перепьются.
Потом он был поражен распоряжением миссис Вандевилт украсить лестницу в холле гирляндами из цветов.
Едва ли не каждая комната в замке была набита белыми лилиями, за которыми не было видно ни мебели, ни картин.
Одеваясь, герцог решил последний раз в жизни облачиться в военный мундир.
От этого его настроение еще больше ухудшилось, так как он все еще медлил с официальным уходом в отставку, надеясь, что в последний момент его брак не состоится и он сможет вернуться к карьере военного.
А когда герцог увидел, сколько фотографов и репортеров суетится вокруг, заглядывая, по его словам, «в каждую дыру и щель в замке», его гнев выплеснулся наружу.
— Какого черта эти газетчики здесь делают? — потребовал он объяснений у леди Эдит, но ее ответ не принес ему облегчения.
— Я так и думала, что ты будешь раздосадован, Сэлдон.
— Раздосадован! — почти закричал герцог. — Известно ли тебе, что двоих я обнаружил у себя в спальне пару минут назад: они фотографировали постель и спросили меня, на этой ли кровати я буду спать с моей женой!
— Мне очень жаль, Сэлдон.
— И это все, что ты можешь сказать? — воскликнул герцог. — Они рассказали мне, что приехали из Нью-Йорка по приглашению миссис Вандевилт. Я сообщил им все, что думаю об их поведении, а они записали это в свои проклятые блокноты!
— Боюсь, миссис Вандевилт хочет, чтобы про вашу свадьбу написали во всех американских газетах, — смиренно заметила леди Эдит. — Но я почти уверена, что в Англии не появится ни одной подобной статьи.
Герцог смотрел на нее, онемев от ярости, а когда к нему вернулся дар речи, сказал:
— Меня тошнит от всего этого! Я настоял на том, чтобы свадьба состоялась в Англии, желая избежать этой безвкусицы, которую нахожу унизительной не только для себя, но и для всей нашей семьи.
— Полностью с тобой согласна, — ответила леди Эдит, — и могу лишь добавить, что действительно сожалею об этом. Клянусь тебе, я не знала, что миссис Вандевилт привезет с собой репортеров.
Герцог издал нечленораздельный звук и опрометью выбежал из комнаты.
Леди Эдит бросила тревожный взгляд в окно на людей, работающих на лужайке.
У нее были все основания для тревоги.
Когда жених и невеста закончили принимать поздравления от длинной вереницы гостей, берущей начало в холле и заканчивающейся в саду, наступил кульминационный момент этого столь ужасного для герцога дня.
Так как погода была прекрасная, а гостей оказалось больше, чем ожидалось, леди Эдит в последний момент отдала распоряжение перенести свадебный торт, вернее свадебные торты, из столовой в сад.
Это событие само по себе вызвало у герцога приступ раздражения, но, когда он увидел торт, привезенный миссис Вандевилт из Нью-Йорка, леди Эдит с трудом удержала его от попытки выкинуть это произведение кулинарного искусства на помойку.
Повара замка день и ночь трудились над традиционным тортом, бывшим неизменным украшением свадьбы любого из членов семьи.
Он состоял из трех ярусов, был приготовлен по старинному рецепту, а на глазури красовался фамильный герб Оттербернов — меч в поднятой руке.
Тот же символ, прекрасно исполненный из сахара, венчал верхний ярус торта.
Когда повара показали герцогу торт, он искренне поздравил их с удачей, добавив, что ему будет очень жаль есть такое произведение искусства.
— Поверьте, на вкус он ничуть не хуже, чем на вид, мастер Сэлдон, я хотел сказать, ваша светлость, — произнес старший из поваров, который прослужил в замке более сорока лет.
Герцог улыбнулся и ответил, что с нетерпением ждет того момента, когда сам сможет попробовать кусочек.
И вот, войдя в сад, чтобы, согласно обычаю, разрезать торт фамильным мечом, герцог и его невеста рядом с тортом, испеченным в замке, увидели еще один, который выглядел настолько вульгарно, что первым побуждением герцога было его уничтожить.
Но вместо этого пришлось резать оба торта, и герцога отнюдь не радовал тот факт, что американский торт вызвал среди гостей особый ажиотаж.
Ведь он состоял не из трех, а из семи ярусов, причем нижний не уступал по размеру тележному колесу.
Естественно, его оформление, состоящее из подков «на счастье», пучков вереска и несметного числа серебряных колокольчиков, было лишено всякого намека на изящество. Венчали этот торт две куклы: одна изображала герцога в бриллиантах, другая — его же, только в военной форме.
Когда торты были разрезаны и розданы гостям, специалист по тостам, конечно же тоже привезенный миссис Вандевилт, призвал всех к тишине.
С гнусавым американским акцентом он пригласил присутствующих выпить за здоровье жениха и невесты.
Все послушно подняли бокалы — ив это мгновение раздался громкий взрыв, от которого задрожали стекла. Беседка из роз, стоявшая посреди поляны, раскрылась, и высоко в небо взвилась огромная птица, взорвавшись над головами гостей тысячами алых роз.
Испуганные возгласы быстро перешли в презрительный ропот по поводу этой безвкусной выходки, несомненно рассчитанной только на представителей прессы.
От герцога не укрылось оживление на лицах фотографов, державших камеры наготове, и репортеров, раскрывших блокноты. Он подумал, что, несмотря на уверения леди Эдит, свадьба станет достоянием не только американских, но и английских газет.
Лишь привычка к самоконтролю и железная воля помогли герцогу сохранить хладнокровие и не высказать вслух того, что он думает об этой вульгарной выдумке.
Только когда новобрачные покинули замок в открытом экипаже, уносимом лошадьми, украшенными венками из роз, герцог с облегчением почувствовал, что выплыл из водоворота ужаса и унижения, который отныне не сможет забыть никогда в жизни.
Но тем не менее его испытания еще не кончились: дорога к станции проходила через деревеньку, которая считалась частью поместья, и здесь им пришлось въехать под арку, украшенную лентами, цветами и флажками.
Коляска остановилась; старейший житель деревни поздравил герцога, а маленькая девочка преподнесла Магнолии букет, с которым рассталась с большой неохотой.
У станции герцог с тревогой заметил толпу, явно ждущую их; как он и боялся, украшений различного рода и тут было более чем достаточно.
— Будем надеяться, что это последний прием, который нам придется выдержать, — резко бросил он и неожиданно понял, что впервые после отъезда из замка заговорил со своей женой.
На самом деле он даже ни разу не взглянул на нее: ни когда шел с нею к алтарю, ни когда вел ее из церкви в замок.
Церковь находилась так близко, что нелепо было бы в такой чудесный день ехать в коляске, и герцог, взяв Магнолию под руку, быстро пошел по гравиевой дорожке, покрытой ради торжественного случая красным ковром.
Он не сразу сообразил, что его невесте трудно поспевать за ним из-за нелепого длинного шлейфа, который поддерживали три маленьких пажа, облаченные в белые атласные костюмы времен Людовика XIV.
Шлейф явно был для них слишком тяжел, и детишкам помогали их матери.
Узнав в них своих дальних родственниц, герцог предположил, что затею с пажами придумала Эдит, но дурацкий шлейф был, несомненно, американского происхождения, и герцог возненавидел его так же, как и все остальное, превратившее скромное венчание, задуманное им, в нечто прямо противоположное.
Например — тоже, как он полагал, по настоянию миссис Вандевилт, — их венчал епископ, которому помогали еще четыре священника, а хоры были переполнены певчими, которых зачем-то привезли из Лондона, хотя в приходе и без того был весьма недурной хор.
И даже их ангельское пение не могло заставить герцога забыть, что, несмотря на все его старания, венчание превратилось в малопристойное зрелище.
Огромные сооружения из лилий украшали алтарь, а над каждым сиденьем большим белым бантом был прикреплен букет.
Когда экипаж подъехал к станции, герцог уже не удивился, что маленькая платформа покрыта красным ковром, рядом со входом стоят огромные вазы с лилиями, а из кустов выглядывают американские фотографы и репортеры.
Они налетели на новобрачных, словно пчелиный рой, и засыпали их вопросами. Герцог слышал, как его жена пыталась отвечать на, как ему казалось, наиболее дерзкие слегка испуганным голосом.
К счастью, их уже ждал частный поезд, доставивший Вандевилтов из Лондона; герцог с трудом протащил Магнолию сквозь толпу фотографов и влетел в вагон, приказав проводникам никого не впускать.
Двери закрылись, но камеры лезли в окна, и герцог указал своей новоиспеченной супруге на самый дальний конец вагона.
— Предлагаю, — сказал он, — устроиться там и повернуться к окнам спиной. В этом случае газетчики будут бессильны.
Магнолия, не ответив, повиновалась. Наконец, к несказанному облегчению герцога, поезд тронулся и под приветственные возгласы провожавших медленно покатил мимо машущих руками людей.
В этот момент самообладание, хранимое герцогом весь день, внезапно покинуло его, и он воскликнул:
— Никогда не думал, что мне придется принимать участие в столь омерзительном и вульгарном спектакле!
Сказав это, он встал и вышел в коридор, надеясь отыскать место, где сможет остаться один.
Его настроение не улучшилось от того, что поезд оказался больше, чем он ожидал, и в вагоне ехали еще несколько фотографов и журналистов.
Не имея никакого желания связываться с ними, герцог вернулся в купе, из которого только что вышел.
Он заметил, что Магнолия, которая смотрела в окно, при его появлении поспешно открыла журнал.
Поэтому герцог не стал садиться в кресло напротив нее и, заняв место в другом конце купе, развернул газету.
Так они ехали в полном молчании, пока стюард не предложил им еду и напитки.
К этому времени герцог уже остыл и решил, что его долг — наладить с супругой цивилизованные отношения независимо от того, что он думает о ней и о выходках ее матери.
С мистером Вандевилтом, которого привезли на коляске лорда Фаррингтона незадолго до начала венчания, ему удалось перекинуться лишь парочкой слов.
Негромкий голос без следа акцента, представительная наружность и манеры, с которыми он приветствовал будущего зятя, понравились герцогу, и он решил, что этот человек заслуживает уважения.
Он всегда считал себя знатоком человеческих душ и с первого взгляда понял, что мистер Вандевилт совсем не похож на свою супругу, но, к сожалению, у них не было времени побеседовать.
Когда стюард поставил перед Магнолией столик и выложил на него бутерброды, торт и бисквиты к чаю, которые она заказывала, герцог пересек купе и сел напротив нее.
— Мне кажется, — сказал он тоном, который, как он надеялся, был достаточно дружелюбным, — что мы с вами были единственными на этом приеме, кто ничего не ел и не пил.
Магнолия ответила не сразу, но при этом не подняла головы, и герцог никак не мог разглядеть ее лицо.
Он вспомнил, что во время венчания старался не смотреть на нее, боясь, что обнаружит в ней сходство с матерью.
Прошлой ночью, когда миссис Вандевилт покинула замок, он боялся даже представить себе, в какой кошмар превратится его семейная жизнь, если жена окажется хоть немного похожей на свою мать.
Внезапно Магнолия, словно сделав над собой усилие, подняла голову, и герцог увидел, что она очень далека от того, чего он так боялся.
Она была очень изящна, ее тонкое лицо казалось нежным и хрупким, но главным на этом лице были глаза.
Они были очень большие, и, хотя герцог не мог разобрать, серые они или голубые, он ясно видел, что в глубине их таится страх.
Зрачки были расширены — по сути, хотя герцог с трудом мог в это поверить, его невеста смотрела на него глазами, полными ужаса.
Потом черные ресницы, которые подчеркивали бледность ее щек, затрепетали, и она еле слышно произнесла:
— Мне показалось… вы, должно быть, рассердились… когда… взорвались эти розы.
На герцога огромное впечатление произвел ее голос, тоже очень сильно отличавшийся от того, что он ожидал услышать. Он был мягок, музыкален, и в ее речи полностью отсутствовал раздражающий герцога акцент.
— Да, в Англии такое не принято, — ответил он, прежде чем успел обдумать свои слова, и поймал себя на мысли, что говорит с ней резко, как с провинившимся солдатом или нерадивым слугой.
— Мне… мне очень… жаль.
Слова были едва слышны, но все же герцог разобрал их.
— Я и не виню вас в случившемся, — произнес он и подумал про себя, что это звучит как-то высокомерно.
— М-мама не говорила мне… о своих планах, но… когда это произошло, я увидела… что вы… недовольны.
Герцог считал, что это еще преуменьшение, но никакие слова все равно не могли изменить того, что сделано. Он промолчал, думая о том, как по этому поводу будут судачить его родственники и соседи, а потом, не желая вообще обсуждать свою тещу и свадьбу, которая уже позади, взял бокал с шампанским, который принес ему стюард, хотя его об этом никто не просил, и сделал большой глоток.
Магнолия выпила чай, но совсем не притронулась к еде, а герцог принялся за сандвич с огурцом, чувствуя потребность сделать что-то простое, обыкновенное, чтобы подавить раздражение, растущее в нем подобно приливу, который невозможно ни остановить, ни повернуть вспять.
Немного успокоившись, герцог проговорил:
— Вы, я полагаю, устали, но железная дорога сделала путь до Лондона очень коротким. К восьми часам мы уже будем в лондонской резиденции Оттербернов.
— Это… очень хорошо.
Магнолия вновь опустила голову так низко, что герцог не мог видеть ее лица.
Он решил, что она стесняется, и подумал, что любой женщине тяжело выходить замуж за человека, которого она впервые увидела только перед алтарем.
Но тем не менее это был ее выбор, и оставалось лишь надеяться, что со временем она станет общительнее. Если же нет, то его ждет ужасное будущее.
Герцог хотел было придумать какую-нибудь нейтральную тему для разговора, чтобы ослабить напряжение, несомненно присутствующее между ними, но решив, что под шум поезда беседовать вообще довольно затруднительно, по-прежнему хранил молчание.
Появился стюард, чтобы спросить, не желают ли пассажиры чего-нибудь еще, но герцог отказался от второго бокала шампанского и удалился в другой конец вагона, пока стюард убирал столик Магнолии.
Развернув газету, он сделал попытку погрузиться в чтение, но все его мысли были заняты лишь одним: теперь он женат, и с этим уже ничего не поделаешь, каким бы унизительным ни казалось ему это положение.
Стучали колеса, и герцогу казалось, что они смеются над его унынием, напоминая в то же время, что финансовые трудности подошли к концу и какой бы неприятной, ни была мысль о том, что у него есть жена, все остальные его неприятности уже позади.
День за окном угасал, и герцог обнаружил, что голова его все чаще склоняется на грудь: сказывался недостаток сна прошлой ночью.
Он закрыл глаза и проснулся лишь от голоса проводника над ухом:
— Мы подъезжаем к вокзалу, ваша светлость. Экипаж будет ждать вас.
Герцог с трудом вспомнил, где, собственно, он находится.
— Да, да. Спасибо.
Он бросил взгляд в противоположный конец вагона и увидел затылок жены, которая смотрела в окно.
Герцог подумал, что она, вероятно, обижена и возмущена такой невнимательностью с его стороны — ведь он заснул и не сделал даже попытки ее развлечь.
Лишь только стюард вышел, он попытался загладить свою оплошность словами:
— Вы должны извинить меня за то, что я заснул: я почти не спал прошлой ночью.
— Я… я понимаю, — ответила Магнолия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14