Он всегда недолюбливал тех, кто навязывался герцогу только потому, что тот был богат, но по крайней мере Милица, думал он, была не из такой породы людей. Гарри гадал, как долго княжна сохранит свое непримиримое отношение к англичанам и будет отказываться от предлагаемых герцогом добрых услуг.
Гарри вспомнил об изумрудах, которые Долли надеялась заполучить в Каире, и это было еще одним поводом для нее, чтобы устроить сцену своему мужу.
Она никогда не нравилась Гарри, хотя и была, несомненно, одной из самых красивых женщин, каких он видел. Но в ее жадности было нечто отталкивающее. Долли олицетворяла собой, как остроумно говорят американцы, «золотоискательницу», подразумевая вымогательницу.
«Бак достоин лучшей женщины», — говорил себе Гарри.
Глядя на герцога, Гарри думал, что его красота, богатство и, главное, титул действительно будут затруднять ему поиск женщины, которая любила бы его самого, а не его положение.
Гарри ухватился вдруг за эту поразившую его мысль: ведь в жизни герцога не хватает как раз того, чего он действительно так хочет, — любви, которая исходила бы от сердца и не имела бы никакого отношения к богатству и к другим преимуществам, которыми он щедро одарен.
Гарри знал наверняка, что Долли перед отъездом улучила момент, чтобы еще разок попытаться удержать его.
— Ты будешь скучать по мне, Бак? — спросила она, пока Роберт уносил ее ларец с драгоценностями вниз по трапу к автомобилю, который должен был отвезти их на пароход.
— Конечно, — отвечал он.
— Я буду думать о том чудесном времени, которое мы могли бы провести вместе в Каире.
Голос Долли был очень нежным и ласкающим. Герцог не отвечал, и она продолжила:
— Если мать Роберта не настолько больна, как он говорит, я присоединюсь к тебе в Монте-Карло.
Герцог пытался найти слова, чтобы убедить ее отказаться от этой затеи, но возвратился граф и сказал:
— Пошли, Долли! Ты же знаешь, нам надо быть на пароходе пораньше и найти приличное место для Нэнси и Джорджа.
— О, не суетись! — ответила Долли. — Я иду! До свидания, Бак!
Она подняла к герцогу свое лицо, и он поцеловал ее в щеку и протянул руку герцогу.
— До свидания, Роберт, — сказал он, — надеюсь, когда ты возвратишься в Англию, здоровье твоей матушки намного улучшится.
— Я тоже надеюсь, — ответил граф.
Они уехали.
Герцог и Гарри вышли на палубу, и Гарри сказал ему с улыбкой:
— Мои чемоданы почти пусты, князья произвели опустошение в моем гардеробе.
— Ив моем тоже, — ответил герцог, — но не могли же они появиться в Каире такими, какими мы впервые увидели их «
Гарри засмеялся:
— Верно, да я и не жалею своей одежды, просто хотелось бы выглядеть получше в предстоящие несколько дней.
— Ты напрашиваешься на комплимент, — упрекнул его герцог. — Она стала на семь лет старше после того, как вы виделись в последний раз, а ты, без сомнения, покажешься ей таким, как и прежде.
— В таком случае я прибуду к тебе в Монте-Карло уже через сутки!
— Ты знаешь, что я буду только рад тебе, — ответил герцог.
Гарри сошел на берег, и яхта отчалила.
Герцог вышел на мостик, чтобы посмотреть, как они будут выходить из гавани. Он никак не ожидал, что его посещение Египта окажется столь коротким.
Гости разъехались, и теперь он остался с очень больным стариком и девушкой, у которой не было желания говорить с ним.
Ему пришло в голову, что сейчас, возможно, удастся изменить ее отношение к нему.
Если все планы герцога фактически рухнули, то вызов, брошенный ему Милицей, по-прежнему сохранился.
Он вспомнил, как обвинил ее в жгучей гордости и как она сказала, что, кроме этого, у нее ничего не осталось.
» Как мне убедить ее, — думал он, — что гордость может быть очень серьезной помехой и в дружбе, и, конечно, в любви?«
Герцог сам удивился последнему слову и вспомнил, как князь Иван сказал, что он смог бы найти ей мужа.
» В Монте-Карло будет много мужчин, которым она понравится «, — говорил он себе.
Он задумался: раз она так не любит англичан, то мужчины какой национальности окажутся ей по душе.
» Сирена» проплывала между множеством небольших парусников, которые раскачивались на ветру.
Море было очень голубым и в солнечных лучах отсвечивало золотистым сиянием.
«Неплохо бы княжне полюбоваться таким пейзажем», — подумал герцог, и ее неприступность снова вызвала в нем раздражение.
«ЖГУЧАЯ ГОРДОСТЬ, ПРЕЗРЕНЬЕ К ВРАГАМ», — мысленно процитировал он и снова подумал, что эти слова как нельзя лучше характеризуют ее.
Но это же сплошная чепуха, подумал он, для такой молоденькой и неопытной девушки.
«Будь я проклят! — поклялся он. — Я заставлю ее подчиниться мне».
Он так долго простоял на мостике, что когда наконец покинул его, солнце уже слабо пригревало.
Герцог направился было к Великому князю, когда перед ним появился Доукинс и сказал:
— Ее светлость хочет с вами поговорить у вас в каюте, ваша светлость.
— Я сейчас иду туда, — ответил герцог. — Его высочество не спит?
— Спит, ваша светлость, лекарство доктора помогло ему, когда у него начались приступы боли.
— Пускай спит сколько захочет, — сказал герцог. — Я велел капитану двигаться к Монте-Карло как можно быстрее.
Он пошел к себе, гадая, что Милица хочет сказать ему?
Когда герцог сказал ее отцу, что ему необходима операция и что лучший хирург в этом деле находится в Монте-Карло, Великий князь воспринял известие довольно философски, но Милица от волнения сильно побледнела и сжала руки.
Она ничего не сказала тогда, и герцог продолжал:
— Мне рекомендовали доктора Шмидта как блестящего хирурга, именно такого, какой требуется вашему отцу. Я разузнал, что у него современная, хорошо оборудованная и комфортабельная клиника в Монте-Карло.
— Мне очень жаль, что вам пришлось изменить ваши планы, — сказал Великий князь. — Это очень великодушно с вашей стороны.
Речь его высочества была старомодно вежливой, что в прежние времена придавало ему неотразимое обаяние.
— Если честно, — ответил герцог, — то я не жалею, что не попал в этот раз в Каир, который всегда считал шумным местом. Кроме того, я уверен, что князь Иван будет представлять там мои интересы не хуже, а может, даже лучше меня.
— Он очень благодарен за вашу доброту, как и я, за вашу заботу об Александре, — сказал Великий князь.
— Главное теперь, — ответил герцог, — доставить вас доктору Шмидту, и мы отправимся, как только заказанная провизия будет на борту.
Великий князь улыбнулся:
— Я бы не хотел, чтобы мы оставили ее на берегу!
В ожидании княжны герцог вспомнил, как перед его уходом ее отец вновь выразил ему признательность, а она не проронила ни слова благодарности.
Ее глаза показались ему тогда очень большими и темными на ее бледном лице. Видимо, она все еще была в шоке от известия, что ее отцу предстоит операция, и ни о чем другом не в состоянии была думать.
Дверь открылась.
— Ее светлость к вашей светлости? — объявил Доукинс.
Она вошла, и герцог сразу уловил в ней перемену, но не мог догадаться о причине.
Она была в легком цветастом платье, купленном князем Иваном до его отъезда.
Это было простенькое платьице из тонкого муслина, какие носят женщины в тропиках, и, видимо, недорогое, приобретенное в одном из магазинчиков, теснившихся вблизи причалов.
Пестрая расцветка ткани была нанесена на белом фоне, и хотя платье было несколько великовато княжне, у него длина была модной и не доходила до щиколоток. Герцог обратил внимание, что она наконец надела чулки, очевидно, тоже купленные князем, и теперь они облегали ее тонкие, изящные ножки. Но на ней были все те же изношенные туфли, в которых она впервые вступила на яхту.
Все равно княжна выглядела теперь совсем другой без своего прежнего старенького платья и красной скатерти, в которую куталась, пока они не очутились под солнцем Египта.
Герцог нашел, что светлый тон платья очень ей к лицу и придает более юный вид.
Она будто вся светилась в этом платье. Однако герцог заметил, что княжна сильно озабочена, видимо, предстоящей операцией отца. Он решил, что должен попытаться как-то ее успокоить.
— Я хочу… поговорить… с вами, — сказала княжна.
Герцога удивил ее смущенный и несколько неуверенный голос, так не похожий на ее прежний отчужденный, надменный тон.
— Я рад этому, — ответил герцог. — Может быть, мы присядем?
Он указал ей на кресло, в котором княжна сидела в тот первый раз и старалась скрыть, что она без чулок.
Он сел напротив нее и приготовился слушать.
Помня ее черствость в общении с ним, герцог не счел нужным облегчать ей задачу.
— Я… я не знаю, как… начать, — сказала она как-то беспомощно.
— Если вы хотите выразить вашу благодарность, — сказал герцог, — то ваш отец уже очень красноречиво это сделал, и, честно говоря, я не люблю, когда меня благодарят.
— Ну почему же, — отвечала княжна, видимо, думая, что правильнее будет возразить. — Каждому приятна оценка его заслуг.
Герцог улыбнулся:
— Ну что ж, я выслушаю вас, раз уж вы хотите сказать:
«благодарю вас».
— Я действительно благодарю вас, — сказала княжна, — но это… не все.
Герцог огорчился.
— Я, конечно, более благодарна, — продолжала она, — чем смогу когда-либо выразить это словами. Вы не только пожертвовали своими планами в Каире, чтобы доставить папу в Монте-Карло, но и заплатите за его операцию.
Последние слова вырвались у нее скороговоркой, и герцогу стало ясно, почему она хотела видеть его и почему так смущена и застенчива.
— Я просто рад сделать все, что в моих силах, чтобы помочь вашему отцу, — сказал он.
— Дело , не в этом.
— В чем же?
Она вновь заколебалась, потупя взор, и темные ресницы оттеняли ее бледные щеки.
— Я… думаю, как я смогу… отплатить вам.
Вот чего ему следовало ожидать, подумал герцог.
Вообще-то герцогу не приходило в голову, что Милица, подшивая одежду Нэнси на всем пути до Александрии, все еще считает своим долгом отплатить и за операцию отца, которая обойдется в очень круглую сумму.
Герцог знал, что в Монте-Карло, как нигде, любой врач хочет получить такой же гонорар, что и врачи на Харлей-стрит в Лондоне, а может быть, и вдвое больше.
Однако эти затраты для герцога были совершенно несущественны. Узнав наконец, что беспокоит Милицу, он заинтересовался, а каким образом она собирается расплатиться с ним за его щедрость.
Она ждала его ответа, и он сказал:
— От вас же не требуется расплачиваться за долги вашего отца.
— Но… я должна оставаться с ним, — резко возразила княжна.
— Конечно, — согласился герцог.
— А это будет стоить вам денег.
— Естественно.
Она нарушила наступившее молчание и сказала:
— Я… я знаю, что вам… не нравится моя г-гордость… но я с ней родилась.
— Это мы уже установили, — ответил герцог, — но в данном случае вам придется спрятать вашу гордость, как бы ни было это неприятно вам, и принять мое милосердие — называйте так, если хотите, мой поступок.
Он сказал это с намеренным вызовом, уверенный, что сейчас увидит, как она бросит на него гневный взгляд.
Княжна по-прежнему сидела, потупясь и разглядывая свои руки, лежащие на коленях. Он подумал, какие у нее длинные, изящные пальцы настоящей аристократки.
— Я хочу… предложить… — едва слышно, с расстановкой произнесла княжна.
— Мне интересно узнать о вашем предложении, — ответил герцог.
В уме у него пронеслась мысль, что она, возможно, хочет дать ему долговую расписку на будущее, когда найдет доходную работу.
Его позабавило, что она хочет столько заработать, ведь в любом случае работать придется очень долго.
Вдруг до герцога дошло, что княжне было трудно произнести то, что она собиралась ему предложить.
Впервые за время их знакомства она держалась очень напряженно и даже слегка вздрагивала.
Он заговорил с ней, как и прежде, спокойно и беспристрастно:
— Неужели вам так трудно сказать, что вы задумали?
— Э-это… трудно, — сказала княжна, — но… я знаю, что должна… это сказать.
— Итак, я слушаю.
— Леди Рэдсток, — робко начала она так, что он едва мог расслышать ее, — рассказывала мне, что… п-прекрасная леди Чатхэм была… вашим… очень близким… другом.
Герцог удивился. Он услышал от княжны совсем не то, чего ждал, и ничего не понимал.
Он не перебивал ее, и она продолжила:
— Я думаю, что леди Рэдсток хотела сказать, что леди Чатхэм была… больше чем д-друг… и, насколько я знаю из прочитанного и услышанного мною, мужчинам… нужна… женщина, и я подумала… возможно… если я займу ее место… это избавит меня от… большей части… долга вам.
Герцог был совершенно ошеломлен.
Он ожидал от княжны всего что угодно, но только не этого.
И тем не менее мысль ее была ясна: ей нечего предложить ему, кроме своего тела.
Если учесть, что он был англичанином, которых она так невзлюбила, да ее гордую натуру, то степень ее жертвенности просто потрясала.
Герцогу даже показалось, что он, возможно, неверно ее понял.
Они оба молчали, она подняла голову, вопросительно уставившись на герцога, и на ее лице выделялись одни огромные испуганные глаза.
— Вы… шокированы… — сказала она тем же тихим неуверенным голосом, — но у меня… нет ничего взамен.
Ничего, кроме, подумал герцог, красоты, ошеломляющей любого мужчину, невинной и нетронутой красоты еще не пробужденной.
Милица была воистину уникальным экземпляром в этом современном мире, в котором эмансипированные женщины с легкостью использовали силу своих чар и прелестей для достижения любых прихотей.
Она была точно инопланетянка, попавшая в совершенно другой, неведомый мир, который в ее отсутствие пережил переход от одной системы моральных принципов и идеалов в другую.
Княжна на стадии этих преобразований оставалась сама собой, изысканной, прекрасной и чистой, как та греческая статуя, которую, надеялся герцог, князь Иван когда-нибудь отыщет для него в Греции.
Она тревожно вглядывалась ему в лицо, словно по его выражению хотела угадать ответ на свое предложение.
Герцог тоже не находил подходящих слов, поэтому поднялся с кресла и подошел к иллюминатору.
Море было еще голубым, хотя окоем уже подернулся туманом, солнце скрывалось, и вскоре должны были опуститься сумерки.
Герцога охватило странное чувство, словно он погрузился в какой-то мифический мир, не имевший ничего общего с его жизнью в последние шесть лет.
Услышанные только что слова княжны заставили его повернуться к Милице, потому что она ждала, затаив дыхание.
Он заговорил с ней в том же сдержанном, спокойном тоне.
— Должен вам сказать — начал он, — что в вашем предложении нет никакой необходимости, мне бы хотелось предоставить вам и вашему отцу все, что вам потребуется, без каких-либо обязательств с вашей стороны.
Милица сделала слабый жест впервые за все время, пока неподвижно и напряженно сидела в кресле, но не сказала ничего.
Герцог продолжил:
— Однако я понимаю и вашу гордость, и ваше чувство долга передо мной, поэтому, конечно, принимаю ваше предложение.
Ему показалось, что она тихо вздохнула, то ли с облегчением, то ли с отчаянием.
Она наконец-то поднялась с места.
— Вы… понимаете, — сказала она, — что я очень… несведуща в таких… вещах и… не знаю, что… делать.
Герцог почувствовал, с каким трудом она выговорила последнее слово. Она отвела от него взгляд и уже разглядывала книги на полках позади него.
Герцог понимал, что вряд ли она видит их, а скорее всего подавляет слезы, пытается внушить себе радость, что настояла на своем и удовлетворила свою гордость.
— Предлагаю вам, — сказал герцог, — предоставить все мне. Не стоит спешить, у нас впереди не только долгое путешествие, но и жизнь в Монте-Карло, где вашему отцу предстоит, несомненно, продолжительное лечение.
Милица склонила голову, и он продолжил:
— А пока я бы хотел, чтобы вы поужинали со мной. Как англичанин я не люблю ужинать один.
— Я… я… сделаю это.
Голос у нее был такой тихий, что он едва ее расслышал.
Словно исчерпав остаток последних сил, она сказала:
— Могу я… теперь… пожалуйста… пойти и посмотреть… проснулся ли папа?
— Да, конечно, — согласился герцог, — и если он чувствует себя достаточно хорошо, то, пожалуйста, пошлите Доукинса за мной, я должен поговорить с вашим отцом.
С этими словами он открыл дверь каюты.
Она прошла мимо, не взглянув на герцога, но он интуитивно улавливал, как сильно она воспринимала его близость и была напугана.
Он закрыл за ней дверь и сел за стол, уставившись перед собой невидящим взглядом.
Даже наедине с самим собой он все еще ощущал флюиды страха, которые оставила после себя Милица.
Глава 7
Герцог любовался восходом, облокотившись о поручни, когда дверь на палубу открылась и появилась Милица.
Не поворачивая головы, он видел краем глаза, как она сделала несколько шагов к носу яхты и затем заметила его.
Она стояла не шелохнувшись, и он знал, что она решает, не поспешить ли ей уйти, раз он не обратил на нее внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15