Сытость располагала к покою. Как молодые свинки, перекатывались питомцы по койкам и вели ленивые разговоры.
«Крохоборы» разбирали мерзлые «чинаши», тщательно отдирая бумагу от табака и распределяя по сортам. Махорку клали к махорке, табак к табаку. Потом эта сырая, промерзлая масса раскладывалась на бумаге и начиналась сушка.
Сушили после вечернего чая, когда с наступлением зимних сумерек появлялась уборщица и, громыхая кочергой и заслонками, затапливала печку.
Серенький, скучный день проходил тускло, и поэтому поминутно брызгающая красными искрами печка с веселыми язычками пламени всегда собирала вокруг себя всю школу. Усевшись в кружок, ребята рассказывали друг другу свои похождения, и тут же на краю печки сушился табак – самая дорогая валюта школы.
Полумрак, теплота, догорающие в печке поленья будили в ребятах новые мысли. Затихали. Каждый думал о своем. Тогда Воробей доставал свою балалайку и затягивал тоскующим голосом любимую песню:

По приютам я с детства скитался,
Не имея родного угла.
Ах, зачем я на свет появился,
Ах, зачем меня мать родила…

Песню никто не знал, но из вежливости подтягивали, пока Гога, ухарски тряхнув черной головой, не начинал играть «Яблочко» на «зубарях».
«Зубари», или «зубарики», были любимой музыкой в Шкиде, и всякий новичок прежде всего старательно и долго изучал это сложное искусство, чтобы иметь право участвовать в общих концертах.
Для зубарей важно было иметь слух и хорошие зубы, остальное приходило само собой. Техника этого дела была такая. Играли на верхних зубах, выщелкивая мотив ногтями четырех пальцев, а иногда и восьми пальцев, когда зубарили сразу двумя руками. Рот при этом то открывался широко, то почти совсем закрывался. От этого получались нужной высоты звуки. Спецы по зубарям доходили до такой виртуозности, что могли без запинки сыграть любой самый сложный мотив.
Таким виртуозом был Гога. Будучи заикой, он не мог петь и всецело отдался зубарикам. Он был одновременно и дирижером, и солистом шкидского оркестра зубарей. Обнажив белые крупные зубы, Гога мечтательно закидывал голову и быстрой дробью начинал выбивать мелодию. Потом подхватывал весь оркестр, и среди наступившей тишины слышался отчаянный треск зубариков.
Лица теряли человеческое выражение, принимали тупой и сосредоточенный вид, глаза затуманивались и светились вдохновением, свойственным каждому музыканту. Играли, разумеется, без нот, но с чувством, запуская самые головоломные вариации, и в творческом порыве не замечали, как входил заведующий.
Это означало, что пора спать.
В первые дни штат Шкиды был чудовищно велик. На восемь воспитанников было восемь служащих, хотя среди них не было никого лишнего. Один дворник, кухарка, уборщица, завшколой, помощница зава и три воспитателя.
Завшколой – суровая фигура. Грозные брови, пенсне на длинном носу и волосы ежиком. Начало педагогической деятельности Виктора Николаевича уходило далеко в глубь времен. О днях своей молодости он всегда вспоминал и рассказывал с любовью. Воспитанники боялись его, но скоро изучили и слабые стороны. Он любил петь и слушать песни. Часто, запершись во втором этаже в зале, он садился за рояль и начинал распевать на всю школу «Стеньку Разина» или «Дни нашей жизни».
Тогда у дверей собиралась кучка слушателей и ехидно прохаживалась на его счет:
– Эва, жеребец наш заржал!
– Голосина что у дьякона.
– Шаляпин непризнанный!..
Завшколой переехал в интернат с первого дня его основания и поселился во втором этаже.
От интерната квартиру заведующего отделял один только зал, который в торжественные минуты назывался «Белым залом». Стены Белого зала были увешаны плохими репродукциями с картин и портретами русских писателей, среди которых почетное место занимал портрет Ф. М. Достоевского.
В качестве помощницы заведующего работала его жена, белокурая немка Элла Андреевна Люмберг, или просто Эллушка, на первых порах взявшая на себя роль кастелянши, но потом перешедшая на преподавание немецкого языка.
Они-то и являлись основателями школы.
Воспитателей было немного.
Один – студент, преподаватель гимнастики, получивший кличку Батька. Другой – хрупкий естествовед, влюбленный в книжки Кайгородова о цветах, мягкий и простодушный человек, потомок петербургских немцев-аптекарей. Прежде всего «ненормальный» питомник не принял его трудно выговариваемого имени. Герберта Людвиговича сперва переделали в Герб Людовича, потом сократили до Герб Людыча, потом любовно и просто стали звать Верблюдычем и наконец окончательно закрепили за ним имя Верблюд.
Однако Верблюда любили за мягкость, хотя и смеялись над некоторыми его странностями. А их у него было много. То подсмотрят ребята, как Верблюдыч перед сном начинает танцевать в кальсонах, напевая фальшивым голосом мазурку, то вдруг он начнет мучить шкидцев, настойчиво разучивая гамму на разбитом пианино, которое не в добрый час оказалось у него в комнате.
Музыка у Верблюдыча была второй страстью после цветов. Однако все же он играть ни на чем не умел и за все свое пребывание в школе не поразил шкидцев ни одним новым номером, кроме гаммы.
Третий педагог был ни то ни се. Он скоро исчез со шкидского горизонта, обидевшись на маленький паек и на слишком тяжелую службу у «дефективных». Впоследствии он был спортинструктором Всеобуча, а оттуда перешел в мясную лавку на должность «давальца».

Цыган из Александро-Невской лавры


Здравствуйте, сволочи! – Викниксор. – Бальзам от скуки. – Первый поэт республики. – Однокашник Блока. – Цыган в ореоле славы.


Недолго тянулись медовые дни ничегонеделания. Постепенно комплект воспитанников пополнился, появились и приходящие ученики, такие, которых отпускали после уроков домой. Открылись три класса, которые завшколой назвал почему-то отделениями.
Начались занятия. Меньше стало свободного времени для прогулок. К тому же завернули морозы, и ребята все больше отсиживались в спальне, мирно коротая зимние вечера.
В один из таких вечеров, когда весь питомник, сгрудившись, отогревался у печки, в спальню вошел Виктор Николаевич, а за ним показалась фигура парня в обтрепанном казенном пальто.
«Новичок», – решили мысленно шкидцы, критически осматривая нового человека.
Завшколой откашлялся, взял за руку парня и, вытолкнув вперед, проговорил:
– Вот, ребята, вам еще один товарищ. Зовут его Николай Громоносцев. Парень умный, хороший математик, и вы, надеюсь, с ним скоро сойдетесь.
С этими словами Виктор Николаевич вышел из комнаты, оставив ребят знакомиться.
Колька Громоносцев довольно нахально оглядел сидевших и, решив, что среди присутствующих сильнее его никого нет, независимо поздоровался:
– Здравствуйте, сволочи!
– Здравствуй, – недружелюбно процедил за всех Воробьев. Он сразу понял, что этот новичок скоро будет в классе коноводом. С появлением Громоносцева власть уходила от Воробья, и, уже с первого взгляда почувствовав это, Воробышек невзлюбил Кольку.
Между тем Колька, нимало не беспокоясь, подошел к печке и, растолкав ребят, сел у огня.
Ребята посторонились и молча стали оглядывать новичка. Вызывающее поведение и вся его внешность им не понравились.
У Кольки был зловещий вид. Взбитые волосы лезли на прямой лоб. Глаза хитро и дерзко выглядывали из-под темных бровей, а худая мускулистая фигура красноречиво утверждала, что силенок у него имеется в достатке.
Путь, но которому двигался Громоносцев к Шкиде, был длинный путь беспризорного. Пяти лет он потерял отца, а позже и мать. Без присмотра, живя у дальних родственников, исхулиганился, и родственники решили сплавить юнца поскорее с рук, сдав его в Николо-Гатчинский институт.
Родственники получили облегчение, но институт не обрадовался такому приобретению. Маленький шкетик Колька развернулся вовсю: дрался, ругался, воровал и неизвестно чем закончил бы свои подвиги, если б в это время институт не расформировался.
Но Колька – сирота, и его переводят в другое заведение, потом в третье. Колька так много сменил казенных крыш, что и сам не мог их перечислить, пока наконец воровство не привело его в Александро-Невскую лавру.
Когда-то лавра кишела черными монашескими скуфьями и клобуками, но к прибытию Кольки святая обитель значительно изменила свою физиономию. Исчезли монахи, а в бывших кельях поселились новые люди.
Тихие кельи превратились в общие и одиночные камеры, в которых теперь сидели несовершеннолетние преступники.
Лавра была последней ступенью исправительной системы. Отсюда было только две дороги: либо в тюрьму, либо назад в нормальный детдом.
Попасть в лавру считалось в те годы самым большим несчастьем, самым страшным, что могло ожидать молодого правонарушителя. Провинившихся школьников и детдомовцев пугали Шкидой, но если уж речь заходила о лавре – значит, дело было швах, значит, парень считался конченным.
И вот Колька Громоносцев докатился-таки до лавры. Три месяца скитался он по камерам, наблюдая, как его товарищи по заключению дуются самодельными картами в «буру», слушал рассказы бывалых, перестукивался с соседями, даже пытался бежать. В темную зимнюю ночь он с двумя товарищами проломили решетку камеры и спустились на полотенцах во двор. Поймали их на ограде, через которую они пытались перелезть. Отсидев тридцать суток в карцере, Колька неожиданно образумился. Однажды, явившись к заведующему, твердо заявил:
– Люблю математику. Хочу быть профессором.
Категорическое заявление Кольки подействовало. Громоносцева перевели в Шкиду.
В тот же день, рассмотрев поближе новичка, шкидцы держали совет:
– Как его прозвать?
– Трубочистом назовем. Эва, черный какой!
– Жуком давайте.
– Нет.
– Ну, так пусть будет – Цыган.
– Во! Правильно!
– Цыган и есть.
Колька снисходительно слушал, а когда приговор был вынесен, улыбнулся и небрежно сказал:
– Мне все равно. Цыган так Цыган.
… – А почему вы школу зовете Шкид? – спрашивал Колька на уроке, заинтересованный странным названием.
Воробышек ответил:
– Потому что это, брат, по-советски. Сокращенно. Школа имени Достоевского. Первые буквы возьмешь, сложишь вместе – Шкид получится. Во, брат, как, – закончил он гордо и добавил многозначительно: – И все это я выдумал.
Колька помолчал, а потом вдруг опять спросил:
– А как зовут заведующего?
– Виктор Николаевич.
– Да нет… Как вы его зовете?
– Мы? Мы Витей его зовем.
– А почему же вы его не сократили? Уж сокращать так сокращать. Как его фамилия?
– Сорокин, – моргая глазами, ответил Воробышек.
– Ну, вот: Вик. Ник. Сор. Звучно и хорошо. – И правда, дельно получилось.
– Ай да Цыган!
– И в самом деле, надо будет Викниксором величать.
Попробовали сокращать и других, но сократили только одну немку. Получилось мягкое – Эланлюм.
Оба прозвища единогласно приняли.
Однажды Викниксор, бывший Виктор Николаевич Сорокин, любитель всего нового и оригинального, зашел к ребятам и, присев на подоконник, мягко, по-отечески заговорил:
– Вы, ребята, скучаете?
– Скучаем, – печально ответили ребята.
– Надо, ребята, развлекаться.
– Надо, – поддакнули опять шкидцы.
– Ну, если так, то у меня есть идея. Школа наша расширяется, и пора нам издавать газету.
Ребята погмыкали, но ничего не ответили, и Викниксору пришлось повторить предложение:
– Давайте издавать газету.
– Давайте, Виктор Николаевич. Только… – замялся Косарь, – мы это не умеем. Может, вы сделаете?..
Предложение было смелое, но Викниксор согласился:
– Хорошо, ребята, я вам помогу. На первых порах нужно руководство. Так что – ладно, устроим.
Скоро о беседе забыли.
Но завшколой, увлеченный своей идеей, не остыл.
Каждый вечер в маленькой канцелярии дробно стучала пишущая машинка. Это готовился руками самого Викниксора первый номер шкидской газеты.
В то же время питомник стал замечать рост популярности Цыгана.
Колька ужо не ходил мокрой курицей, новичком, а запросто, по-товарищески беседовал с завшколой и долгие вечера коротал с ним за шахматной доской.
– Ишь, стерва, подлизывается к Викниксору, – злобно скулили ребята, поглядывая на ловкого фаворита, но тот и в ус не дул и по-прежнему увивался около зава.
– Не иначе как кляузником будет, – разжигал массы Воробей.
Ребята слушали и озлоблялись, но Цыган не обращал внимания на хмурившихся товарищей, хотя было обидно, что до сих пор с ним никто не желал дружить, а тем более повиноваться ему так, как повиновались Воробышку.
Дело в том, что Шкида только тогда начинала уважать своего товарища, когда находила в нем что-нибудь особенное – такое, чего нет у других.
У Воробья это было. У него имелась балалайка, паршивая, расстроенная в ладах балалайка, и умение кое-как тренькать на ней. Из всех воспитанников никто этой науки не осилил, и поэтому единственного музыканта уважали.
У Цыгана еще не было случая завоевать расположение товарищей, но он искал долго, упорно и наконец нашел.
Однажды, сидя в кабинете завшколой за партией в шахматы, Колька, победив три раза подряд, четвертую игру нарочно провалил.
Приунывший Викниксор повеселел. Несмотря на свои пятнадцать лет, Колька хорошо играл в шахматы, и завшколой редко выигрывал. Поэтому он очень обрадовался, когда загнанный и зашахованный его король вдруг получил возможность дышать, а через шесть ходов Колька пропустил важное передвижение и получил мат.
– Красивый матик. Здорово вы мне влепили, – притворно восторгался Цыган, разваливаясь в кожаном кресле. – Очень красивый мат, Виктор Николаевич.
Викниксор расцвел в улыбке.
– Что? Получил? То-то, брат. Знай наших.
Цыган минуту выждал, тактично промолчав, и дал Викниксору возможность насладиться победой. Потом, переменив тон, небрежно спросил:
– Виктор Николаевич, а как насчет газеты? Будете выпускать или нет?
– Как же, как же. Она уже почти готова, – оживился Викниксор. – Только вот, брат, материалу маловато. Ребята не несут. Приходится самому писать.
– Да, это плохо, – посочувствовал Колька, но Викниксор уже увлекся:
– Ты знаешь, я и название придумал, и даже пробовал сам заголовок нарисовать, но ничего не вышло, плохо рисую. Зато весь номер уже перепечатан, только уголок заполнить осталось. Я пробовал и стихи написать, да что-то неудачно выходит. А ведь когда-то гимназистом писал, и писал недурно. Помню, еще, бывало, Блок мне завидовал. Ты знаешь Блока – поэта знаменитого?
– Знаю, Виктор Николаевич. Он «Двенадцать» написал. Читал.
– Ну вот. Так я с ним в гимназии на одной парте сидел, и вот, бывало, сидим и пишем стихи, все своим дамам сердца посвящали. Так ведь, представь себе, бывало, так у меня складно выходило, что Блок завидовал.
– Неужели завидовал? – удивлялся Колька.
– Да. А вот теперь совсем не могу писать – разучился.
– А я ведь с вами, Виктор Николаевич, как раз об этом и хотел поговорить, – деликатно вставил Цыган.
Завшколой удивленно взглянул.
– Ну-ну, говори.
Колька помялся.
– Да вот тоже, вы знаете, попробовал стишки написать, принес показать вам.
– Стишки? Молодец. Давай, давай сюда.
– Они, Виктор Николаевич, так, первые мои стихи. Я их о выпуске стенгазеты написал.
– Вот, вот и хорошо.
Тон заведующего был такой ободряющий и ласковый, что Колька уже совсем спокойно вытащил свои стихи и, положив на стол, отошел в сторону.
Завшколой взял листочек и стал читать вслух;

Ура, ребята! В нашей школе
Свершилось чудо в один миг.
И вот теперь висит на стенке
Своя газета – просто шик.

Прочтя первый куплет, Викниксор помолчал, подумал и сказал:
– Гм. Ничего.
Колька, чуть не прыгая от радости, выскочил из кабинета.
В спальню он вошел спокойный.
Ребята по-прежнему сидели у печки. При его входе никто даже не оглянулся, и Кольку это еще больше обозлило.
– Ладно, черти, узнаете, – бормотал он, укладываясь спать.


* * *

Через пару дней Шкида действительно узнала Громоносцева.
– Ты видел, а?
– Что?
– Вот чумичка. Что! Пойди-ка к канцелярии, Позек-сай, газету выпустили школьную. «Ученик» называется.
– Ну?
– Ты погляди, а потом нукай. Громоносцев-то у нас…
– Что Громоносцев?
– Погляди – увидишь!
Шли толпами и смотрели на два маленьких листика. Четвертую часть всей газеты занимал заголовок, разрисованный карандашами.
Читали напечатанные бледным шрифтом статейки без подписи о методах воспитания в школе, потом шмыгали глазами по второму листку и изумленно гоготали:
– Ай да Цыган! Ловко оттяпал.
– Прямо поэт.
Колька и сам не поверил, когда увидел свои стихи рядом с большой статьей Викниксора, но под стихами стояло: «Ник. Громоносцев». Оставалось верить и торжествовать.
Стихи были чуть-чуть исправлены и первое четверостишие звучало так:

Ура, ребята! В нашей школе
Свершилось чудо в один миг!
У канцелярии на стенке
Висит газета «Ученик».
1 2 3 4 5 6