Во имя чего тогда добро творишь? - продолжал тихо Рябинин больше для себя, чем для Селиванова. Неверующий, если и творит добро, то во имя свое!
- И я во свое имя! - пробурчал Селиванов, тяготясь Ивановыми рассуждениями.
Иван решительно мотнул бородой.
- Врешь! Не поверю! Коли не веруешь, значит, образ в себе сохранил!
- Да ну тебя с образами! Али забыл, сколько людишек за свою жизнь к твоему Богу до времени отправил! Убиец я! Сам говорил! Забыл, что ли!
- Не забыл, - ответил Иван, - оттого и не понимал тебя!
- Кончай, Ваня! Не люблю я эти разговоры!
Его уже карежило: болтлив Иван стал к старости!
- Давай иди на автобус, а я - на попутке... К вечеру жди, прибегу. Собак покормить не забудь! Зачахнут собаки без тайги, непривычные к веревке...
- Накормлю. А завтра давай в тайгу... Пора мне! Сперва не тянуло в лес, а нынче - надо.
- Сбегаем, Ваня, куда хошь, сбегаем! Хреновину ты пер тот раз, что тайга тебе чужая! Дыхнуть ее тебе надо! Беги! автобус!
Селиванов пошел к развилке, откуда шла дорога на Лучиху, а Иван - к автобусу; тот уже показался из-за поворота.
В автобусе оказалось много рябиновских. Они рассматривали Ивана. Те, что помоложе, - открыто и нагловато, другие - украдкой, но с еще большим любопытством. Мест свободных не было. И вдруг - нашлось, рядом со скрюченной бабкой.
- Здравствуй, Иван! - сказала она, когда он сел рядом. - Не узнаешь, конечно!
Рябинин присмотрелся.
- Светличная никак!
Она горько вздохнула.
- Девку прогнала, чтоб поговорить с тобой! Сами-то место уступить не догадаются! Что хорошего видел, Иван, в далеких местах?
Он удивился такому вопросу. Ведь знала же, где он был! Может, оговорилась? Но нет. Светличная хотела знать, что хорошего бывает в плохом месте.
- Да как тебе сказать...
А сказать, и верно, не легко. Что хорошего?! Да ведь ничего, если меркой человеческого счастья примеряться.
- Да-а-а! - протянула она, будто поняла, как нелегко говорить ему. Похоже, не озлобился ты?
- Не знаю, - честно ответил он. - Когда кажется, что не озлобился, а когда - нехорошо на душе бывает, оно вроде бы не злоба, а нехорошо...
- В Бога уверовал там?
- Откуда знаешь?
- Вижу.
Он посмотрел на нее с любопытством.
- Я вот с церквы еду, из Слюдянки. Батюшка проповедь читал, говорил, тайгу беречь надо, костры попусту не палить, потому как тайга есть Богом данное благо людям! О жадности говорил, через которую тайга порча бывает... Хороший батюшка!
Рябинин кивнул. Да, не все так просто было для него в этом деле. Привыкший чувствовать Бога через силу молитвы, через волю свою, боялся он церкви, где тесно и душно; а главное, боялся услышать из уст священника что-нибудь непрямое и неправое, боялся обиду получить за Бога, если нечистоту увидит в святом месте. Один на один с иконой - это привычно, икона чиста и свята, в ней образ Божий Божьей благодатью запечатлен!
Ту икону, что теперь повесил в доме, подарил ему один мученик за веру, хранивший и прятав-ший ее несколько лет, как потом хранил и прятал ее Рябинин, правда, недолго - меньше года оставалось ему до выхода. По закону ничего нельзя уносить на волю, что в неволе нужнее. Неписаный закон. Но старец велел спасти икону, потому что доносы были и искали ее уже по всем возможным тайным местам. А не так уж их много в лагере... Через подкупного надзирателя вышла икона за проволоку, и унес ее Рябинин.
- Скажи, Ваня, - зашептала Светличная ему в пиджак, - ты больше моего видел да слыхал, власть-то нынешняя, она что, антихристова али как? Всяка власть от Бога опять же... А эта?
- А сама-то как думаешь? - только и нашелся ответить Рябинин.
- Так по-разному понимать можно! Поначалу вроде бы ясно было. Против Бога бунт... А ежели так, то больно долго что-то, и не понять, то ли бунт, то ли власть... Батюшка о том не сказывает! Говорит, против Бога не ропщите, дескать, все в руце Его! А может, антихрист уже и крылья расправил, и клюв почистил, а Богом уже меч занесен для Суда! Господи, хоть бы помереть успеть!
- Успеешь! - усмехнулся Рябинин. - Антихрист или нет, про то ничего не знаю, только не на короткое время времена наши! Дай Бог внукам разобраться, что к чему!
И сразу вспомнил внучонка своего, что пугался одного его вида. И ничего ни в нем, ни в родителях внучонка, ни в единой черточке мира ихнего не намекало Ивану на то, что суждено внуку Ивана Рябинина понять самую главную тайну из всех тайн человеческих. Но опять же, кто знает пути? Они неисповедимы...
- Что говоришь-то? - прослушал он слова Светличной.
- Про Андрияна говорю, дружка твоего! Берег он дом твой. Ждал тебя. Смятенный он человек, помоги ему!
Рябинин промолчал. Наверное, потому, что не уверен был, нуждается ли Селиванов в помощи. А еще - сомневался в том, что хоть и обрел он веру в Истину несомненную, да тверже ли сам на ногах стоит, чем его "смятенный" друг. Словно и не пригнулся к старости пройдоха Селиванов, а напротив росту в нем вроде прибавилось, по крайней мере, в глазах Рябинина.
- Сама-то как прожила? - спросил он Светличную.
Она хлопнула безресничными веками, шевельнула высохшими губами, повела острым плечом и виновато взглянула на Рябинина.
- Не знаю... Не заметила, как прожила! Какая жизнь у бабы одинокой? Да ведь живешь-то не в лесу, люди кругом, с людьми без дела не проживешь. Может, заглянете ко мне с Андрияном? Он-то заходил ко мне. Тоже бобыль... Шибко убивался он, что женку твою не сберег! Я ведь ее тоже знала. Ранее тебя. И отца ее...
- Знаю, - ответил Рябинин. - Добрая ты женщина! Заходи и ты ко мне, рад буду!
Показалась деревня. Рябиновцы проталкивались к выходу. Рябинин со Светличной поднялись тоже. Он взял ее тяжелую сумку. Приноравливаясь к ее старческому шаркающему шагу, проводил до дома, зайти однако отказался и заспешил через рябинник к себе.
Из недалекой густоты леса доносились до него звуки и запахи, волнующие и тревожные. Он понял, почему не спешил в тайгу, почему лишь косился с крыльца в ту сторону, даже не вгляды-вался как следует, будто одергивал себя. Понял! Не уверен он в себе, в ногах своих, в руках, столько лет ружья не державших, в глазах, - кто знает, какое зрение его нынче, не проверялся ведь. А что может быть страшнее неспособности к таежному делу!
И вот теперь только, хотя и остались страхи, нестерпимо потянуло на старые места, на полуза-бытые тропы, в заброшенные зимовья. Первые годы в неволе сколько ночей пробродил он тайгой, сколько мысленно шагал привычными таежными путями, припоминая каждый поворот, и дерево, и камень на повороте, и ручей, и камешки на его дне...
Так он и дошел до своего дома - глазами в тайгу, даже шея устала. "Завтра!" - решил от твердо. И собак кормил как положено - за день до серьезного таежного дела, и разговаривал с ними, обещал им волю вволю, а собаки понимали, волновались и ели плохо.
Селиванова ни разу не видели в Лучихе при таком шике - при костюме, в белой рубашке да еще в полуботинках. У знакомых (а незнакомых там не было), что здоровались с ним, округлялись или суживались глаза, в зависимости от природы каждого, и смотрели ему вслед, и меж собой переглядывались, если их оказывалось двое или более. Последние годы как виделся Селиванов людям? В старье, с тростью, кряхтящий, охающий. Понимали, что притворяется, но привыкли к притворству. И вдруг он шпарит, как молодой, по деревне, разодетый, как фраер, без всяких тростей, а на лице - будто дичь нагоняет!
Сам Селиванов видел, какое он производит впечатление, но только ухмылялся про себя довольно и забывал тут же, потому что голова его трещала от мыслей таких трудных, что даже в затылке заломило.
"Что ж это такое!? - думал он. - Неужели Ивану Рябинину еще не все кары небесные отпущены! Неужели мало еще! Пусть этого не будет!" - твердил он искренне, но так же искренне хотел знать правду.
Что мог он вспомнить о том парне, на поиски которого кинулся в Лучиху? Появился он в промхозе лет пять назад. В первую же неделю ни разу не пришел трезвым на работу. Так слышал Селиванов. Хотели уволить его, но сначала не было замены, а потом обнаружилось, что в той куче металлолома, которая именовалась промхозовским трактором, он разбирается толково, и что нетрезвость есть его нормальное рабочее состояние. Оказался парень в общем-то покладистым и уступчивым, по пьянке слишком не задирался, хотя и тогда уже зубы у него были наполовину выбиты. Что до синяков, всегда присутствующих на лице, то получал он их от трактора: была у него редкая способность непременно хоть раз да стукнуться обо что-нибудь лицом, а уж когда лез в тракторные потроха за капризом, то матюговые его проклятия какому-нибудь магнету были громче тракторной пальбы, и появлялся он на свет с большим прищуром на один глаз или с лиловым рогом на лбу. Не парень это был, а умора куриная! Лично Селиванов его даже как-то за живое существо не принимал, а как прикладность к трактору, тем более, что и тракторист и трактор одинаково жили на горючем.
Баламут, тракторный балда, как он жил, где жил, откуда взялся, никто толком не знал да и никого это не интересовало. Никто не называл его по имени, говорили просто: "Где этот, с трактора?" Отвечали: "За трактором валяется!"
На лице его всегда была глупая улыбка и похоть до водки. Похоже было, что ничего его в жизни более не беспокоило кроме того, где еще выпить. И ни о чем он долго не мог говорить, чтоб не вспомнить, сколько "давеча" "зажрал" и где б еще малость... Работал он ровно столько, сколько нужно, чтоб всегда иметь на выпивку. Не работая, он только спал. А если не было работы в промхозе и не было калыма, то ходил и навязывался, то есть гонял трактор по деревням, предлагая привезти, увезти, вспахать, раскорчевать или просто покататься.
Всегда в рванье, всегда в мазуте, он был ходячим анекдотом. Селиванов, собственно, только раз имел с ним дело, и кончилось тем, что этот балда отстрелил себе палец из его мелкашки. Фамилия тракториста тоже была анекдотом. Он прозывался Оболенским. Зная, какое впечатление производит на людей, особенно чужих - дачников и туристов, - представлялся всем и без надобности. Теперь его фамилия оборачивалась для Ивана Рябинина болью. Селиванов успел. Трактор стоял на лужайке напротив конторы. Оболенский валялся на траве рядом с трактором. Увидев Селиванова, ошалело приподнялся.
- Селиваныч! Никак жениться собрался?
- Куда наряд? - быстро спросил Селиванов.
- Никуда пока. А чего?
Глаза его забегали - калымом пахло. Селиванов опустился перед ним на корточки. От Оболенского перло профессиональным перегаром алкаша. Селиванов поморщился.
- Дело есть!
- Полбанки! - тут же откликнулся тракторист.
- Будет тебе столько полбанок, сколько захочешь!
- Не! Сперва пол банки, а после - разговор!
- А если сперва по шее? - дипломатично спросил Селиванов.
- Но-но! - чуть отодвинулся тот. - У меня шея не казенная!
- Тебя как зовут?
- Меня-то? А чо? Ванька!
У Селиванова захватило дух. Он зажмурил глаза и так, с закрытыми глазами, спросил еще:
- А по батюшке?
- Гы! - удивленно отозвался Оболенский. - Иваныч!
- Родители-то где живут?
- Да иди ты! Чего пристал? Детдомовский я... Говори дело и гони полбанку!
- Со мной пойдешь, - сказал Селиванов, подымаясь и разминая затекшие ноги.
- Куда идти-то?
- К тебе сперва. Переоденешься, умоешься. Дело будет чистое.
Оболенский онемел от изумления, потом замычал:
- Не-е-е! Украсть, да? Я это дело в гробу видал!
Селиванов презрительно осмотрел его с головы до ног.
- Да нешто ты украсть можешь! Чтоб красть, мозги надо иметь!
- У тебя больно много мозгов! - обиделся тот. - Кончай темнить, говори дело!
- Я и говорю. Дело чистое. Помочь человеку надо. А в таком виде тебя разве в дом пустить можно?!
- А чо трактор? - никак не мог взять в толк Оболенский.
В барак, где он жил, Селиванов не зашел, присел на завалинку и остался ждать, пока оболтус приведет себя в порядок, если это возможно.
Думы, одна печальней другой, как медленные волны, наплывали и откатывались, и наплывали снова. Может быть, не нужно ничего этого делать? Что путного выйдет? Ивану - лишняя боль... Нет, это только подумать, как судьба обошлась с Иваном! И за что бы? А что ж Иванов Бог? где ж Его мудрость к человеку! Если бы так случилось с ним, Селивановым, куда ни шло... А с Иваном - нешто это справедливо? А может, не надо...
Селиванов поднялся с завалинки. Еще мгновение, и он бы отказался от затеи, но появился Оболенский. Был он в чистых мятых брюках, в такой же рубашке. Но вид его, хоть он помылен и даже причесался, едва ли изменился к лучшему. Чувствовал он себя не в своей тарелке, а руки его вообще не отмылись, и он не знал, куда их девать. Только непреодолимое желание получить "полбанки" принудила его совершить над собой такое насилие.
- В Рябиновку поедем! - сказал Селиванов.
- А трактор?
Без трактора он не мыслил себя.
- Пойдем к одному человеку, - продолжал Селиванов. - Сколько раз матюгнешься там, столько раз потом по шее получишь! Понял!
Оболенский скис.
- Если не матюгнешься ни разу и никакой хреновины пороть не будешь, пою тебя неделю.
Тот оживился, хотя не без сомнения и тревоги. Они пешком дошли до развилки на Рябиновку, километра полтора. Шли молча. Молчали и в попутке. Молчали в магазине сельпо, где Селиванов взял бутылку, чем разочаровал Оболенского до меланхолии. Через всю деревню прошли к рябининскому дому.
- Дело есть, - буркнул Селиванов на вопросительный взгляд Ивана. Приготовь закусь.
Оболенскому налил полный стакан, себе и Ивану чуть-чуть. Выпили и закусили молча. Селиванов все никак не решался начать разговор, косился на Ивана и ежился.
- Значит, как, говоришь, тебя зовут по имени-отчеству?
- Да ну тебя с отчеством! - весело огрызнулся парень.
- Говори, коли спрашивают! Постарше тебя люди сидят!
- Иван Иваныч! Гы!
Представлять себя в имени-отчестве ему было искренне смешно.
- А фамилия твоя, стало быть, это, фу ты, черт! Заклинило в мозгу!
- Ну Оболенский!
Мельком взглянув на Ивана, Селиванов увидел, как побелели его губы и помертвели глаза.
- Мамку с папкой не помнишь, значит?
- Я ж тебе сказал - детдомовский!
- А место рождения как в паспорте указано?
- Написано - в Иркутске, только я там и не бывал. Детдом в Заларях был, а курсы в Черемхово кончал, после сюда послали...
Он кидал взоры на недопитую бутылку, но Селиванов делал вид, что не замечает.
- Пьешь давно?
- А чо! Я на свои пью, не на ворованные! Кому плохо?!
- Когда пить начал, спрашиваю?
Голос Селиванова был угрюмым, Оболенский вертелся под его взглядом, а в сторону Рябинина даже не смотрел.
- В детдоме пили... - ответил он робко.
- Чего, там все, что ли, пили?
- Ну, не все... - и не вытерпел. - Ну чего с допросом пристал! Говори дело!
- Пойдем! - Селиванов встал. Они вышли во двор, Селиванов осмотрелся вокруг.
- Вишь поленницу? Нехорошо стоит. Надо к тому забору перетаскать, чтоб ветер не порушил. Литр за мной, как сделаешь!
Оболенский даже рот раскрыл от удивления.
- Ты чо, Селиваныч, того? Зачем мыться заставил?
- Какое твое дело! - закричал Селиванов. - Хошь литр иметь, - делай, что говорят!
И вернулся в избу. Рябинин сидел, обхватив голову руками. Когда Селиванов сел рядом, поднял голову,спросил тихо:
- Неужто правда, Андриан?
- Вот какая штука, Ваня! Пригляделся я к нему сегодня... Похож он на мать. Испохаблена морда свинской жизнью, а все равно похож! Только пошто ж она ему свою фамилию прописала? Хотя опять же: твою-то еще хуже - враг народа... - Покачал головой. - Вот какая она, жизнь наша! Да чтоб я перед ей башку склонял?! Надо думать, Ваня, Бог твой, ежели Он правильный, когда-нибудь пошлет на ее потоп смертельный, потому что не жизнь это, а б... Когда война была, тут кое-кто шипел: дескать, вот кара идет... Я и тогда понимал: не человеческого ума дело - судить эту жизнь, потому что сотворена она не руками человеческими!
Он сердито взглянул на икону над Ивановой головой.
- Ну что делать, Ваня? Ведь можно его еще вернуть к человеческому облику! Ведь того не может быть, чтобы порода напрочь протухла в человеке?
- Ошибка, может? - без всякой надежды сказал Иван и сам же отмахнулся от этой мысли. - Неужто сына нашел? А если нашел, так ведь это ж сын! Мой и ее... Открыться надо!
- Не спеши. Не сразу это делать надо. Видишь, алкаш он... Попробовать бы оторвать от него бутылку сперва.
- Постой! - встрепенулся Рябинин. - А годов ему сколько? Когда родился? Ему нынче сколько должно, а? Двадцать пять? Так?
Селиванов громыхнул табуреткой и выскочил во двор. Вновь перепачканный смолой и берестой, Оболенский таскал поленья от забора к забору и как попало складывал их.
- Слышь ты! Ты какого года рождения будешь?
- Чего?
- Сколько лет, говорю?
- Двадцать пять! А чо?
- Ничо! Поленницу кладешь, как дите молокососное!
Селиванов повернулся и хлопнул дверью. Снова сел рядом с Иваном.
- Значит, он?
- Он, Ваня!
- Что он там делает?
- Поленницу таскает с места на место.
Иван положил ладони на стол и выпрямился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16