- Вот как! - теперь удивился он. - Тебе известно, что я вредитель?
- Известно! - подтвердил я.
- А больше тебе обо мне ничего не известно? - спросил он все с тем же странным оттенком в голосе, который не только не нравился мне, но и действовал на меня как-то расслабляюще.
- Известно, что вы троцкист, - ответил я.
Он вдруг всплеснул руками и расхохотался. Не знаю, почему, но я не мог вынести этот смех, он переворачивал во мне все, все спутывал, он раздражал меня, даже злил. Наверное потому я вдруг закричал на него, схватив ружье в руки:
- Чего смеетесь! Чего смеетесь! Вот сейчас трахну из ружья и уйду домой! Вы думаете, я буду с вредителями нянчиться, да!
Он перестал смеяться, скривился, как от боли, и сказал тихо:
- А куда ты мне стрелять будешь? В грудь? В лицо? Или в спину? Можно стрелять по ногам. Я тогда жив останусь и уйти не смогу. Ружье-то у тебя чем заряжено?
Почему мне тогда хотелось плакать? Как называется всё, что я тогда испытывал? Что это было за чувство? Помню только, что мне было плохо, даже хуже, чем идти с ружьем наизготовку. Это было хуже, чем усталость и изнеможение! Я вскочил на ноги и крикнул: "Пошли!"
Невероятно, что я тогда дошел. Три или четыре раза я падал, но тут же вскакивал на ноги и целился в человека, идущего впереди меня. Проходило некоторое время, и ружье опускалось вниз и чуть не волочилось по земле. Тогда он поворачивался и делал угрожающий жест. Иногда это бывал только жест, а иногда его лицо перекашивала такая злоба, что палец сам ложился на спусковой крючок. Но я его убирал вскоре, потому что боялся случайно выстрелить. Когда руки мои окончательно ушли из-под контроля, отчаянным усилием я спустил боек и положился на судьбу.
Был еще один перекур. Мне почему-то на этот раз хотелось, чтобы он заговорил. Очень хотелось! Но он не сказал ни слова, был хмур и печален...
За полкилометра от дома я снова остановился. Совесть моя была неспокойна. Практически он пришел сам. При желании он сто раз мог уйти от меня. Если так, зачем же мне вести его под ружьем через весь поселок?
Но пока я всё это обдумывал, он неожиданно спросил меня:
- Ну, что, устал?
- Устал.
Он болезненно улыбнулся.
- В общем-то ты молодец! Настоящим мужчиной станешь... - Тут он сделал паузу. Потом добавил: - Если из тебя человек получится.
- Вы действительно вредитель? - спросил я.
- Вот так номер! - проговорил он своим прежним неприятным тоном. Арестовал человека, чуть не застрелил его, а теперь спрашиваешь! Такие вещи, сынок, задним числом не делаются. Уж если кого взял под ружье, тащи до конца!
- Чего вы хотите? - вырвалось у меня почти криком.
- Чего хочу? Хочу, чтобы ты привел меня под ружьем в милицию.
- Зачем? Зачем вам это надо?
- Мне этого не надо. Это тебе надо. И еще кое-кому...
И снова на его лице я увидел уже знакомое выражение мстительности и злости. Росла моя неуверенность. События теряли привычные для понимания черно-белые тона и требовали каких-то других критериев, требовали напряжения и времени для оценки. Я же хотел простоты и ясности. Мне было всего четырнадцать лет. По силам ли мне было понять людей странного времени.
- Вы правда вредитель? - снова спросил я.
Он молча смотрел на меня, и мне неприятен был его взгляд. В нем я почти реально ощущал пропасть между моим представлением о мире и самим миром.
...Никакой милиции в нашем поселке не было. Я мог привести его только к леснику. Дома поселка были разбросаны без всякого плана. Ближним был наш дом. Мимо него не пройти. Так мы и появились около калитки. Впереди он, с руками за спиной, сзади я с ружьем. Перед поселком он зачем-то выбросил шапку, а без нее выглядел еще страшней. Небритый, нестрижен-ный, в рваной телогрейке, в квадратных ботинках, из которых высовывались грязные портянки, - таким он предстал перед отцом и матерью, неожиданно появившимися возле калитки.
Всё произошло очень быстро. Второй раз в этот день я видел, как бледнеет человек. Теперь это был отец. И в это время мать закричала. Закричала так страшно, что я чуть не выронил ружье из рук. Отец бросился к ней, неуклюже пытался не то обнять ее, не то увести в дом, но она отталкивала его, и обезумевшие глаза ее замирали, то на лице незнакомца, то на моем ружье. От страха я лишился речи. Мой пленник стоял ко мне спиной, и я не мог видеть его лица, но я догадывался, что он смотрит на мать. И как только я подумал об этом, он повернулся ко мне, и я увидел, что по его грязному бородатому злому лицу текут слезы...
...События этого дня имели много последствий. Назавтра же мы вернулись в город, а мать положили в больницу. Мне сказали, что причина ее болезни нервное потрясение из-за опасности, которой я подверг себя.
Через несколько дней меня пригласили в четырехэтажный дом на Зеленой улице и подарили карманные часы с надписью.
Через пять лет я разбил их об угол этого же дома и купил билет на пароход, который вот уже третьи сутки увозит меня все дальше и дальше от моего прошлого...
6
Колесо расплаты раскручивалось медленно, но неотвратимо. Когда она увидела сына и отца, то поняла, что произошло самое худшее, неправдоподобно худшее. И осознав в следующее мгновение чудовищность и непоправимость случившегося, она на миг почти лишилась рассудка, и крик боли, ужаса и протеста вырвался из ее груди и чуть было не выбил ружье из рук ее четырнадцатилетнего сына...
Провожать их пришел лесник, давнишний друг дома. Он был сильно пьян, что случалось с ним крайне редко. Пока они укладывали вещи и переносили их в машину, он стоял в стороне, нахмуренный, молчаливый, что-то иногда хмыкал себе под нос и пощипывал брови. В последний момент подошел сам, пожал всем руки, но руку мальчика чуть задержал в своей и, повернувшись к отцу, пробормотал:
- Хорошего сына вырастили... далеко пойдет...
Мальчик засмущался, приняв эти слова за чистую монету, но тот, кому они адресовались, понял их правильно. Потому испуганно оглянулся и, убедившись, что мать ничего не слышала, необычно резким тоном приказал сыну идти к машине, а сам отвел лесника в сторону, и они некоторое время о чем-то говорили. Потом снова обменялись рукопожатием, и через минуту машина тронулась с места. При первых же рывках отъезжающие стали приспосабливать свои сидения к дальней дороге, и потому никто из них не увидел, как сплюнул в их сторону пьяный лесник.
...Шли годы.
Той, которой когда-то было девятнадцать, теперь было уже тридцать четыре. Но еще год назад на вид ей давали двадцать пять. Теперь же она выглядела за сорок.
...Шли годы.
Вокруг произошло много важных событий. И хотя события непосредственно не коснулись их, они имели к ним прямое отношение. Они приблизили тот день, когда однажды она увидела человека, о существовании которого давно забыла: это был бывший директор завода, где когда-то она работала вместе со своим первым мужем. Их забрали тогда в один день. Увидев его, она почувствовала, что сейчас должно произойти то, чего она ждала все последние годы, ждала, как ждут приговора. Она могла пройти мимо и отсрочить приговор, но напротив, бросилась к этому человеку, как мотылек на огонь. Он не узнал ее. Она напомнила.
- Ах, это вы... - сказал он вяло и равнодушно. - Ну, вот видите, всё кончилось... Мне жена писала, что вы отреклись от мужа... Это правда?
Она молчала и ждала приговора.
- Его расстреляли за побег. Он напал на конвойного, ушел. Но кто-то выдал его на воле... А вы, извините, поторопились.
И он ушел от нее, не прощаясь.
А она долго стояла посередине тротуара. Люди обходили ее, оглядывались, но не останавливались. Она пугала...
7
Мама! Мама! Что же со мной такое было? Как мог я наговорить тебе такое! Откуда были во мне злость и жестокость? Кому я мстил и с кем сводил счеты?
Вчера я вдруг проснулся среди ночи. Мне показалось, будто снова слышу твой крик, как тогда, несколько лет назад, когда привел под ружьем собственного отца. Теперь только твой голос шел откуда-то издалека и звучал долго, и много раз повторялся. Я вскочил и почему-то бросился к двери. Мне показалось, что за дверью стоишь ты! Впечатление рассеялось, и я снова был один в каюте парохода, идущего на север, к чёрту на кулички, где я всерьез собирался свести счеты с жизнью.
Не буду говорить, что был трусом, готовясь к самоубийству. Я не был трусом. Трус на это не способен. Я - могу. Но и сейчас, когда рыбачий катер везет меня на юг, всё ближе и ближе к дому, сейчас, когда я передумал и решил жить, знаю, что не струсил.
...Не буду перечитывать всё, что написал в этой тетради за три дня. У меня еще будет время. И не пять дней. Я всё перечитаю, переосмыслю всё написанное и ненаписанное, всё сказанное и невысказанное. Но это потом.
А сейчас я молю судьбу только об одном - чтобы за эти дни ничего не случилось дома!
...Вот как странно было со мной! Мысль работала трезво и четко. Доводы были убедительны, чувства искренни. И вдруг среди ночи я увидел глаза матери, услышал голос ее - и всё перевернулось, и бросился я на ее зов, забыв обо всем. Я ведь ничего не опроверг, ничего не перерешил, просто подчинился зову...
Мама! Мы всё равно расстанемся. Но это случится не раньше, чем глаза твои забудут про слезы, не раньше, чем улыбка твоя снова и навсегда поселится в нашем доме! Я еще распрямлю твои морщины, я научу тебя снова смеяться. Я не позволю больше поседеть ни одному твоему волосу. Ты только дождись меня. Я много должен сказать тебе. Я должен сказать тебе что-то такое, что сразу снимет с нашей семьи печать проклятия, наложенную временем и событиями. Сейчас я не знаю, что скажу. Но когда увижу тебя, уверен, слова найдутся сами.
Мертвое - мертвым. О мертвых будет разговор особый! Но живым - жить! И я буду звать его отцом. А кто же он мне, в конце концов!
...А потом мы всё-таки расстанемся, мама! Но ты поймешь, что так нужно... Ты поймешь и благословишь меня.
Потому что я хочу быть честным! Хочу быть честным! Хочу!

1 2 3 4 5