Дай свой винторез, бери мой! А я — к комбату.
Он ворвался в штаб батальона как раз в тот момент, когда адъютант старший доложил командиру полка об обстановке и смерти комбата, и потому жилинский вопрос: "Где комбат?" — вызвал по-своему справедливый гнев.
— Я у тебя спрашиваю — где комбат?! Где ты шлялся?! Отсиживался?!
Жилин слышал и не такие крики и не раз стоял перед направленным на него пистолетом — в окружениях, да и в бою всякое бывало… Криком его не возьмешь. Да и внутренняя его правота не позволяла ему сгибаться. Он тоже заорал:
Где был — там нету! Где комбат??
Адъютант старший, который знал о ходе боя лишь по звонкам из рот, конечно, не видел, как действовали снайперы, но он помнил, что Лысов просил у него сопровождающего, взял его автомат… Значит, Лысов наверняка знал, где Жилин и что он делает. Да н прошлая, спокойная жизнь батальона, ежедневные выходы жилинского отделения на снайперскую охоту тоже сказали свое, и адъютант старшин обмяк.
— Убили комбата.
Жилин сглотнул воздух — все навалилось с такой силой, что он сразу слетел со своей внутренней высоты, но в этом беспорядочном полете, словно по инерции, успел сказать:
— Слушай, старшой, ребят из траншей надо вывести… налет будет… костей…
Больше говорить он не смог — горло перехватил спазм. Он пытался сглотнуть, отчего по землянке прокатились гулкие, булькающие звуки, и молчаливый телефонист почти с ужасом взглянул на Жилина.
Костя справился с собой и, не замечая своих слез, стал ругаться… Выскочив из штаба, он бегом, не пригибаясь, побежал к переднему краю.
Глава седьмая
До крайней, девятой роты замполит Кривоножко так и не добежал. Обстановка менялась стремительно, и он уже пробивающимся военным чутьем и, главное, натренированным в предыдущих боях умом понял, что место его — в восьмой роте.
И здесь, в деле, он сразу почувствовал себя спокойней и собранней, особенно потому, что командир восьмой роты — человек тихий, хозяйственный и вполне примирившийся со своим положением не слишком удавшегося командира, — хоть и выполнил приказ — он всегда выполнял любые приказы безропотно — уже стал собирать контратакующую группу, — все-таки явно колебался. И, пожалуй, не мог не колебаться: в случае неудачи с пего обязательно спросят за то, что он, выполняя приказ комбата, оголил участок своей роты. Вечное положение командира — между приказом вышестоящего командира и действиями противника.
Кривоножко достаточно хорошо знал ротного и, злясь на него, все-таки понимал.
Поэтому, не добежав до девятой роты, он, в сущности, превысил своп полномочия — решил перегруппировать силы. Из землянки восьмой роты он позвонил в девятую и приказал растянуться влево, на юг, перекрыть опустевшие траншеи восьмой. Это, в сущности, еще могло входить в круг его обязанностей, определенных приказом Лысова.
Но он пошел и дальше. Позвонил командиру поддерживающей противотанковой батареи и приказал выдвинуть всех свободных батарейцев вперед, чтобы прикрыть и свои огневые и поддержать девятую роту.
Командир батареи попытался было возражать — ведь его батарея не придана батальону, а только поддерживает его, и формально он может и не подчиняться приказам Кривоножко. Наверное, в другое время комиссар Кривоножко или комбат Кривоножко заорал бы, обругал, но замполит Кривоножко поступил иначе.
— Слушайте, товарищ старший лейтенант Зобов, я передаю приказ при свидетелях. Вы сами понимаете, что будет, если противник прорвется… Вот и действуйте.
И командир батареи Зобов, чертыхаясь, выполнил приказ, а Кривоножко помчался к контратакующей группе — как замполит он обязан быть именно там, чтобы в случае нужды возглавить контратаку.
Однако, в отличие от капитана Лысова, он совершенно не думал о том, как он будет выглядеть в этой передряге. Его волновал батальон — ведь будучи комиссаром, он всегда думал именно о батальоне. И он понял, что возглавлять контратаку ему не стоит: бежать впереди контратакующих по траншеям — значит не возглавлять, а отрываться от людей: ни он ничего не увидит, ни люди не увидят его личного примера. И он сделал то, что подсказывал ему комиссарский опыт:
— Коммунистов и комсомольцев ко мне!
Их было не так уж много, коммунистов и комсомольцев, человек десять, но для цементирования группы и этого было вполне достаточно.
— Товарищи, противник хочет узнать, растянулись мы или нет, чтобы потом ударить.
Сами понимаете: Сталинград, он и есть Сталинград. Поэтому в данном конкретном случае самое главное — наш ответ, наш удар должен быть стремительным, на одном дыхании: нельзя, чтобы фрицишки (он и сам не заметил, как произнес это несвойственное ему, но пришедшееся своим оттенком к месту словечко) не то что поняли, а даже почувствовали бы, что у нас тут слабинка. Ясно? Я иду с вами. Впереди — командир взвода и замполит роты. Надо, ребята, толкнуть так толкнуть! Чтоб у фрица косточки хрустнули. Силенки хватит — и седьмая атакнет, и комбат сверху навалится.
Вот это — смесь словечек, высокого Сталинграда и понятное каждому (навстречу ударит седьмая рота, а сверху — комбат) объяснение тактической задумки контратаки — сразу подняло дух людей, изгнало колебания, в которых всегда гнездится страх.
Командир роты облегченно вздохнул: решение замполита освобождало его от ненужного и даже вредного в этих условиях двоевластия. Ему же нужно командовать всем этим участком обороны, вести людей в контратаку.
Когда взвод пошел вперед, Кривоножко вылез наверх, залег в посеченном кустарнике и осмотрелся. Он понял, хотя и не так быстро, как Лысов и Жилин, расстановку сил, оценил действия снайперов, которые стреляли неподалеку от него, и даже пожалел, что Жилин убежал к комбату (он ведь так и не знал, что Жилин все время стрелял). Потом он снова спустился в траншею и догнал взвод, кому-то помог, а кого-то попросту вытолкнул на поверхность, а потом, заражаясь яростью рукопашной, что-то орал, куда-то стрелял, двигался все вперед и вперед, ступая на что-то мягкое, податливое под каблуками…
Он видел, как немцы выскакивали из траншей, иногда волоча за собой раненых, но чаще просто убегая, видел, как иные из них падали, но в убегающих не стрелял — берег патроны для тех, кого мог встретить. Но — никого так и не встретил. Люди разделались с противником и без него.
И уж потом, пробегая траншеями, он встречал своих в не узнавал их — расширенные яростью зрачки, то закушенные до белизны, то, наоборот, раскрытые, как после погони, рты, безумная чернь под глазами и у крыльев носа. Не было огня, но люди опалились, а может быть, закалились на своем и вражьем внутреннем огне. И многих била крупная нервная дрожь — уходило напряжение.
Пока шли в контратаку, пока дрались — иного ж выхода не было — драться нужно: не ты убьешь, так тебя убьют, — страха не ощущалось. Впрочем, он был, но не стал главным.
Главное — убить. А вот теперь, когда кого можно было уже убили и они лежали под ногами, когда все явственней пахло свежей кровью — приторно и муторно, — вот теперьто, представив, что могло произойти с ними, люди запоздало испугались и за себя, и за то, что они наделали.
Кривоножко сам был близок к этому состоянию и понял и людей, и обстановку. Как н Жилин несколько минут назад, он тоже находился на своей внутренней высоте и с этой высоты увидел то же, что увидел и Жилин: если противник обрушит сейчас артналет — будет плохо… Очень плохо. А комбат, по-видимому, еще не понял обстановки…
Но тут сработали иные центры — ведь за батальон отвечает не только комбат, но и замполит. И Кривоножко отдал приказ, как полноправный заместитель командира:
— Выбросить трупы! Своих — в тыл. Приготовиться к отражению контратаки противника.
Приказ оказался неточным и половинчатым. Ведь атаковали немцы, а наш батальон контратаковал. Но так уж сложилось, что немцы чаще всего словно бы контратаковали.
Этим поддерживался боевой наступательный дух. А половинчатым этот приказ оказался потому, что Кривоножко хотел отдать приказ отойти в укрытия, но не решился сделать этого. Он только рассредоточил людей, надеясь и на их выучку, и на боевой инстинкт, — кого как бы подвел к укрытиям, а кого-то увел в тыл — они выносили трупы.
И уж только потом, узнав о смерти комбата, он, ужаснувшись и впервые на войне выругавшись, снял каску, опять выругался, но уже мягче, покаянней — он все-таки привязался г Лысову — и вздохнул: что ж… придется командовать.
И он командовал. Как ни просил командир восьмой роты вернуть взвод, он оставил его восстанавливать траншеи и дзоты седьмой роты, и Чудинов с признательным удивлением поглядывал на Кривоножко — ничего, комиссар, разумно. Разумно…
И уж только тогда, когда позвонили из полка и потребовали от него расследования обстоятельств смерти комбата, он словно вспомнил, кто он такой, н внутренне отстранился от управления батальонам — все равно ж пришлют другого комбата.
Политработников на строевую работу посылают редко… Хотя в приказе Верховного говорилось и о таком варианте… Но ведь то приказ, а то традиции…
Глава восьмая
Лысова похоронили там же, где и всех, — на опушке леса, на высотке, с которой открывались далекие и тихие тыловые дали. Когда капитана хотели переодеть в шинель, Жилин сказал:
— Он не любил шинели. Говорил, в ногах путается…
— И капитана похоронили в стеганке.
Ночью восстанавливали траншеи, землянки, дзоты. И немцы тоже работали — собирали трупы; выползали на ничейку с длинной веревкой, на конце которой была привязана отточенная «кошка» — якорь. «Кошку» швыряли к трупу, подцепляли его и тащили к себе.
Просто и удобно. Потом трупы закладывали в плотные бумажные мешки и на машине отправляли на кладбище. Могилы рыл небольшой экскаватор, три мешка клали один на другой и ставили над ними один березовый крест. Быстро и организованно.
Еще не остывшие от ярости контратаки, наши бойцы сдували пулеметами сборщиков с их "кошками".
В этот час прибыл новый комбат — не слишком молодой, красивый, со шрамикомподковкой над переносицей. Из штаба полка его привел Жилин.
Новый комбат старший лейтенант Бас ин пожал руку адъютанту старшему, писарю, телефонисту, но на Жилина рукопожатия не хватило — ни в ту минуту, когда он встречал комбата, ни сейчас. Комбат выслушал адъютанта старшего и решил:
— Немцам не мешать. Пусть таскают мертвяков — меньше вони будет. — Подумал, добавил:
— Проволочные заграждения самим не восстанавливать, саперы попарятся. — Помолчал, спросил:
— Где комбатовский автомат?
Жилин молча выскочил из штаба и побежал в комбатовскую землянку. Торопливо засветил гильзу с фитилем. Землянка отдавала нежилью — на столе курганчики осыпи с накатов, топчан комбата не убран, и над ним одиноко висит полевая сумка. Костя ощутил такую боль, такое одиночество, что со свистом вобрал в себя воздух и покривился. Быстро убрал сумку в лысовский чемодан, сунул туда же его старые уставы и наставления, перестелил топчан и только после этого захватил автомат и каску. Лысов, как всегда, пошел в бой без каски не любил он ее, говорил, сползает часто. И Костя понял, что вражеские автоматчики подстрелили его неспроста — все были в касках или пилотках, а капитан в старой, еще довоенной фуражке, которую Костя сохранил на Соловьевской переправе. Она тогда свалилась с Лысова, и ее подобрал прибившийся к остаткам их роты ефрейтор Жалсанов. который тащил свою снайперку, немецкий и наш автоматы. Он прибился к Косте потому, что увидел его снайперку с зачехленным оптическим прицелом.
Потом уже они соорудили носилки и пронесли Лысова до какого-то медсанбата, а может, госпиталя. Лысова там перевязали, а остатки роты, вместе с прибившимися, дня три отсыпались в ближнем лесу. Потом их всех направили на переформировку. Вскоре там появился и Лысов…
Все вспоминалось разом, но путано, с перескоками. Впрочем, он весь этот день жил как бы с перескоками, то клял себя, то сжимался от боли, то становился нахальным: "А-а, переживем!" Но понимал: чего-то он не переживет. В чем-то и он стал другим, и все вокруг тоже сменилось.
Новый комбат, старший лейтенант Басин, молча принял оружие и каску, вышел из штаба.
Шел он быстро, решительно, правильно поворачивая, в путанице старых и новых ходов сообщения и отсечных позиций. Косте Жилину это понравилось — у человека есть военное чутье. Ориентируется…
Старшего лейтенанта Чудинова они нашли в дзоте. Привалившись к стене, ротный дремал. Когда хлопнула дверь, он вскочил и сразу же ухватился за пистолет; — Басина он не знал. Но потом увидел Жилина и засмеялся:
— Думал, диверсант. — Н представился, небрежно коснувшись пилотки: и он не любил каски, а фуражки не имел.
Комбат тоже представился, и Чудинов неуловимо подобрался, но так же весело и беззаботно доложил, чем занята рота.
— Это вы приказали не мешать фрицам убирать трупы? — закончил он доклад вопросом.
— Я.
— Вроде перемирия?
— Зачем — перемирия? — поморщился Басни. — Во-первых, вони будет меньше, вовторых, зачем уточнять наши огневые точки. Ведь они зачем шли? Разведку боем вели, вызывали огонь на себя. Может, в спешке и не все увидели, а вы им подскажете.
Чудинов помолчал, подумал и кивнул:
— Резонно. Ну вот я пулеметчиков и отпустил новый дзот доделывать, а сам здесь кукую на всякий случай. — И, уже не обращая внимания на комбата, весело спросил у Жилина:
— Это твои ребята со вторых линий били?
— Мои… — прохрипел Жилин. Горло почему-то перехватило.
Чудинов доверительно и весело пояснил Басину:
— Я, понимаете, смотрю, немцы так и валятся, а пулемета не слышно. Потом, когда они уже ворвались, жду ихнего тяжелого оружия — пулеметов там, минометов. А они как появятся на бруствере, так и падают. Мне ж не видно, кто их сечет, — позади все в дыму.
Что это, мыслю, за секретное такое оружие появилось — и не видно, и не слышно, а фрицы падают… Послушайте, комбат, а нельзя ли там еще снайперок расстараться?
И Басин, и Жилин невольно вскинули взгляды на Чудинова: уж слишком вольно он вел себя. Но в сумерках дзота его лицо освещалось только с одной стороны — с той, с которой горел фитиль в сплющенной гильзе зенитного снаряда. Лицо ротного казалось безмятежным и веселым. И в самом деле, чего ему побаиваться, Чудинову?
На взвод его не понизят — есть третья звездочка, на батальон не повысят — молод еще. И должно быть, Басин понял это, а может, ему оказалась близкой эта юношеская бесшабашность еще не остывшего от боевого накала ротного.
— Полагаете, товарищ старший лейтенант, что снайперы в наших условиях достаточно серьезны?
— Да я и сам не очень в них верил. Еще с Лысовым поругивался — и так людей мало, а он еще снайперов отрывает. Но сегодня — поверил. Особенно когда Мкрытчан рассказал, что они натворили у них.
— Мкрытчан — это командир девятой роты?
— Так точно. Ведь тут как все произошло? На шоссе утром ка-ак грохнет. Мы все повскакивали, смотрим — дым, взрывы… Гадаем: наша артиллерия или саперы пробрались и заминировали шоссе? Пока гадали, пока спорили, а тут налет. Ну, думаем, ясно: фрицы мстит. Нет, оказывается, дело по серьезному… А уж потом… — Чудинов запнулся, и голос у него зазвучал глуше, — Мкрытчан рассказал…
Чудинов примолк, словно только что понял: ведет он себя не соответственно обстановке.
Пришел новый комбат, прямой и непосредственный начальник, а он тут о снайперах, да еще… как с товарищем…
Басин не спешил прерывать паузу, но когда она слишком уж затянулась, он сел на патронный ящик и предложил:
— Садитесь, старший лейтенант. Закурим.
Чудинов уселся на обрубок бревна и достал кисет. Жилин продолжал стоять у притолоки.
Чем-то нравился ему Басин, но чем — еще понять не мог. Да и обида на него не проходила. Вернее, она только что прорезалась: для него, связного, за все время он не то что рукопожатия, слова порядочного не нашел. Конечно, формально он прав — связной есть связной. Комбат не обязан быть с ним запанибрата. Но ведь кроме формальностей есть еще настрой, стиль поведения. Со всеми Басин как человек, а с ним — в отдалении.
И Жилин впервые за эти сутки почувствовал, что на нем висит какой-то грешок, о котором Баси ну доложили, а он его не знает или не считает за грех. Но кто доложил?
Когда?
— И вы присаживайтесь, товарищ младший сержант, — не оборачиваясь, не предложил, а словно приказал комбат. И как только Жилин сел на второй обрубок, спросил:
— Так что вы там натворили, в девятой роте? Рассказывайте, товарищ младший сержант. — Жилин вскочил, но Басин, не повышая голоса, так же строго официально, почти приказал:
— Сидите, сидите.
Пришлось рассказать все как было, объяснять, почему поступали так, а не иначе, и все это походило на допрос, а может, и на обмен опытом. Чудинов обмяк — ему хотелось спать.
Состояние боевого подъема, которое давало ему право и возможность говорить так, как он говорил, исчезало.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Варшавка'
1 2 3 4 5 6
Он ворвался в штаб батальона как раз в тот момент, когда адъютант старший доложил командиру полка об обстановке и смерти комбата, и потому жилинский вопрос: "Где комбат?" — вызвал по-своему справедливый гнев.
— Я у тебя спрашиваю — где комбат?! Где ты шлялся?! Отсиживался?!
Жилин слышал и не такие крики и не раз стоял перед направленным на него пистолетом — в окружениях, да и в бою всякое бывало… Криком его не возьмешь. Да и внутренняя его правота не позволяла ему сгибаться. Он тоже заорал:
Где был — там нету! Где комбат??
Адъютант старший, который знал о ходе боя лишь по звонкам из рот, конечно, не видел, как действовали снайперы, но он помнил, что Лысов просил у него сопровождающего, взял его автомат… Значит, Лысов наверняка знал, где Жилин и что он делает. Да н прошлая, спокойная жизнь батальона, ежедневные выходы жилинского отделения на снайперскую охоту тоже сказали свое, и адъютант старшин обмяк.
— Убили комбата.
Жилин сглотнул воздух — все навалилось с такой силой, что он сразу слетел со своей внутренней высоты, но в этом беспорядочном полете, словно по инерции, успел сказать:
— Слушай, старшой, ребят из траншей надо вывести… налет будет… костей…
Больше говорить он не смог — горло перехватил спазм. Он пытался сглотнуть, отчего по землянке прокатились гулкие, булькающие звуки, и молчаливый телефонист почти с ужасом взглянул на Жилина.
Костя справился с собой и, не замечая своих слез, стал ругаться… Выскочив из штаба, он бегом, не пригибаясь, побежал к переднему краю.
Глава седьмая
До крайней, девятой роты замполит Кривоножко так и не добежал. Обстановка менялась стремительно, и он уже пробивающимся военным чутьем и, главное, натренированным в предыдущих боях умом понял, что место его — в восьмой роте.
И здесь, в деле, он сразу почувствовал себя спокойней и собранней, особенно потому, что командир восьмой роты — человек тихий, хозяйственный и вполне примирившийся со своим положением не слишком удавшегося командира, — хоть и выполнил приказ — он всегда выполнял любые приказы безропотно — уже стал собирать контратакующую группу, — все-таки явно колебался. И, пожалуй, не мог не колебаться: в случае неудачи с пего обязательно спросят за то, что он, выполняя приказ комбата, оголил участок своей роты. Вечное положение командира — между приказом вышестоящего командира и действиями противника.
Кривоножко достаточно хорошо знал ротного и, злясь на него, все-таки понимал.
Поэтому, не добежав до девятой роты, он, в сущности, превысил своп полномочия — решил перегруппировать силы. Из землянки восьмой роты он позвонил в девятую и приказал растянуться влево, на юг, перекрыть опустевшие траншеи восьмой. Это, в сущности, еще могло входить в круг его обязанностей, определенных приказом Лысова.
Но он пошел и дальше. Позвонил командиру поддерживающей противотанковой батареи и приказал выдвинуть всех свободных батарейцев вперед, чтобы прикрыть и свои огневые и поддержать девятую роту.
Командир батареи попытался было возражать — ведь его батарея не придана батальону, а только поддерживает его, и формально он может и не подчиняться приказам Кривоножко. Наверное, в другое время комиссар Кривоножко или комбат Кривоножко заорал бы, обругал, но замполит Кривоножко поступил иначе.
— Слушайте, товарищ старший лейтенант Зобов, я передаю приказ при свидетелях. Вы сами понимаете, что будет, если противник прорвется… Вот и действуйте.
И командир батареи Зобов, чертыхаясь, выполнил приказ, а Кривоножко помчался к контратакующей группе — как замполит он обязан быть именно там, чтобы в случае нужды возглавить контратаку.
Однако, в отличие от капитана Лысова, он совершенно не думал о том, как он будет выглядеть в этой передряге. Его волновал батальон — ведь будучи комиссаром, он всегда думал именно о батальоне. И он понял, что возглавлять контратаку ему не стоит: бежать впереди контратакующих по траншеям — значит не возглавлять, а отрываться от людей: ни он ничего не увидит, ни люди не увидят его личного примера. И он сделал то, что подсказывал ему комиссарский опыт:
— Коммунистов и комсомольцев ко мне!
Их было не так уж много, коммунистов и комсомольцев, человек десять, но для цементирования группы и этого было вполне достаточно.
— Товарищи, противник хочет узнать, растянулись мы или нет, чтобы потом ударить.
Сами понимаете: Сталинград, он и есть Сталинград. Поэтому в данном конкретном случае самое главное — наш ответ, наш удар должен быть стремительным, на одном дыхании: нельзя, чтобы фрицишки (он и сам не заметил, как произнес это несвойственное ему, но пришедшееся своим оттенком к месту словечко) не то что поняли, а даже почувствовали бы, что у нас тут слабинка. Ясно? Я иду с вами. Впереди — командир взвода и замполит роты. Надо, ребята, толкнуть так толкнуть! Чтоб у фрица косточки хрустнули. Силенки хватит — и седьмая атакнет, и комбат сверху навалится.
Вот это — смесь словечек, высокого Сталинграда и понятное каждому (навстречу ударит седьмая рота, а сверху — комбат) объяснение тактической задумки контратаки — сразу подняло дух людей, изгнало колебания, в которых всегда гнездится страх.
Командир роты облегченно вздохнул: решение замполита освобождало его от ненужного и даже вредного в этих условиях двоевластия. Ему же нужно командовать всем этим участком обороны, вести людей в контратаку.
Когда взвод пошел вперед, Кривоножко вылез наверх, залег в посеченном кустарнике и осмотрелся. Он понял, хотя и не так быстро, как Лысов и Жилин, расстановку сил, оценил действия снайперов, которые стреляли неподалеку от него, и даже пожалел, что Жилин убежал к комбату (он ведь так и не знал, что Жилин все время стрелял). Потом он снова спустился в траншею и догнал взвод, кому-то помог, а кого-то попросту вытолкнул на поверхность, а потом, заражаясь яростью рукопашной, что-то орал, куда-то стрелял, двигался все вперед и вперед, ступая на что-то мягкое, податливое под каблуками…
Он видел, как немцы выскакивали из траншей, иногда волоча за собой раненых, но чаще просто убегая, видел, как иные из них падали, но в убегающих не стрелял — берег патроны для тех, кого мог встретить. Но — никого так и не встретил. Люди разделались с противником и без него.
И уж потом, пробегая траншеями, он встречал своих в не узнавал их — расширенные яростью зрачки, то закушенные до белизны, то, наоборот, раскрытые, как после погони, рты, безумная чернь под глазами и у крыльев носа. Не было огня, но люди опалились, а может быть, закалились на своем и вражьем внутреннем огне. И многих била крупная нервная дрожь — уходило напряжение.
Пока шли в контратаку, пока дрались — иного ж выхода не было — драться нужно: не ты убьешь, так тебя убьют, — страха не ощущалось. Впрочем, он был, но не стал главным.
Главное — убить. А вот теперь, когда кого можно было уже убили и они лежали под ногами, когда все явственней пахло свежей кровью — приторно и муторно, — вот теперьто, представив, что могло произойти с ними, люди запоздало испугались и за себя, и за то, что они наделали.
Кривоножко сам был близок к этому состоянию и понял и людей, и обстановку. Как н Жилин несколько минут назад, он тоже находился на своей внутренней высоте и с этой высоты увидел то же, что увидел и Жилин: если противник обрушит сейчас артналет — будет плохо… Очень плохо. А комбат, по-видимому, еще не понял обстановки…
Но тут сработали иные центры — ведь за батальон отвечает не только комбат, но и замполит. И Кривоножко отдал приказ, как полноправный заместитель командира:
— Выбросить трупы! Своих — в тыл. Приготовиться к отражению контратаки противника.
Приказ оказался неточным и половинчатым. Ведь атаковали немцы, а наш батальон контратаковал. Но так уж сложилось, что немцы чаще всего словно бы контратаковали.
Этим поддерживался боевой наступательный дух. А половинчатым этот приказ оказался потому, что Кривоножко хотел отдать приказ отойти в укрытия, но не решился сделать этого. Он только рассредоточил людей, надеясь и на их выучку, и на боевой инстинкт, — кого как бы подвел к укрытиям, а кого-то увел в тыл — они выносили трупы.
И уж только потом, узнав о смерти комбата, он, ужаснувшись и впервые на войне выругавшись, снял каску, опять выругался, но уже мягче, покаянней — он все-таки привязался г Лысову — и вздохнул: что ж… придется командовать.
И он командовал. Как ни просил командир восьмой роты вернуть взвод, он оставил его восстанавливать траншеи и дзоты седьмой роты, и Чудинов с признательным удивлением поглядывал на Кривоножко — ничего, комиссар, разумно. Разумно…
И уж только тогда, когда позвонили из полка и потребовали от него расследования обстоятельств смерти комбата, он словно вспомнил, кто он такой, н внутренне отстранился от управления батальонам — все равно ж пришлют другого комбата.
Политработников на строевую работу посылают редко… Хотя в приказе Верховного говорилось и о таком варианте… Но ведь то приказ, а то традиции…
Глава восьмая
Лысова похоронили там же, где и всех, — на опушке леса, на высотке, с которой открывались далекие и тихие тыловые дали. Когда капитана хотели переодеть в шинель, Жилин сказал:
— Он не любил шинели. Говорил, в ногах путается…
— И капитана похоронили в стеганке.
Ночью восстанавливали траншеи, землянки, дзоты. И немцы тоже работали — собирали трупы; выползали на ничейку с длинной веревкой, на конце которой была привязана отточенная «кошка» — якорь. «Кошку» швыряли к трупу, подцепляли его и тащили к себе.
Просто и удобно. Потом трупы закладывали в плотные бумажные мешки и на машине отправляли на кладбище. Могилы рыл небольшой экскаватор, три мешка клали один на другой и ставили над ними один березовый крест. Быстро и организованно.
Еще не остывшие от ярости контратаки, наши бойцы сдували пулеметами сборщиков с их "кошками".
В этот час прибыл новый комбат — не слишком молодой, красивый, со шрамикомподковкой над переносицей. Из штаба полка его привел Жилин.
Новый комбат старший лейтенант Бас ин пожал руку адъютанту старшему, писарю, телефонисту, но на Жилина рукопожатия не хватило — ни в ту минуту, когда он встречал комбата, ни сейчас. Комбат выслушал адъютанта старшего и решил:
— Немцам не мешать. Пусть таскают мертвяков — меньше вони будет. — Подумал, добавил:
— Проволочные заграждения самим не восстанавливать, саперы попарятся. — Помолчал, спросил:
— Где комбатовский автомат?
Жилин молча выскочил из штаба и побежал в комбатовскую землянку. Торопливо засветил гильзу с фитилем. Землянка отдавала нежилью — на столе курганчики осыпи с накатов, топчан комбата не убран, и над ним одиноко висит полевая сумка. Костя ощутил такую боль, такое одиночество, что со свистом вобрал в себя воздух и покривился. Быстро убрал сумку в лысовский чемодан, сунул туда же его старые уставы и наставления, перестелил топчан и только после этого захватил автомат и каску. Лысов, как всегда, пошел в бой без каски не любил он ее, говорил, сползает часто. И Костя понял, что вражеские автоматчики подстрелили его неспроста — все были в касках или пилотках, а капитан в старой, еще довоенной фуражке, которую Костя сохранил на Соловьевской переправе. Она тогда свалилась с Лысова, и ее подобрал прибившийся к остаткам их роты ефрейтор Жалсанов. который тащил свою снайперку, немецкий и наш автоматы. Он прибился к Косте потому, что увидел его снайперку с зачехленным оптическим прицелом.
Потом уже они соорудили носилки и пронесли Лысова до какого-то медсанбата, а может, госпиталя. Лысова там перевязали, а остатки роты, вместе с прибившимися, дня три отсыпались в ближнем лесу. Потом их всех направили на переформировку. Вскоре там появился и Лысов…
Все вспоминалось разом, но путано, с перескоками. Впрочем, он весь этот день жил как бы с перескоками, то клял себя, то сжимался от боли, то становился нахальным: "А-а, переживем!" Но понимал: чего-то он не переживет. В чем-то и он стал другим, и все вокруг тоже сменилось.
Новый комбат, старший лейтенант Басин, молча принял оружие и каску, вышел из штаба.
Шел он быстро, решительно, правильно поворачивая, в путанице старых и новых ходов сообщения и отсечных позиций. Косте Жилину это понравилось — у человека есть военное чутье. Ориентируется…
Старшего лейтенанта Чудинова они нашли в дзоте. Привалившись к стене, ротный дремал. Когда хлопнула дверь, он вскочил и сразу же ухватился за пистолет; — Басина он не знал. Но потом увидел Жилина и засмеялся:
— Думал, диверсант. — Н представился, небрежно коснувшись пилотки: и он не любил каски, а фуражки не имел.
Комбат тоже представился, и Чудинов неуловимо подобрался, но так же весело и беззаботно доложил, чем занята рота.
— Это вы приказали не мешать фрицам убирать трупы? — закончил он доклад вопросом.
— Я.
— Вроде перемирия?
— Зачем — перемирия? — поморщился Басни. — Во-первых, вони будет меньше, вовторых, зачем уточнять наши огневые точки. Ведь они зачем шли? Разведку боем вели, вызывали огонь на себя. Может, в спешке и не все увидели, а вы им подскажете.
Чудинов помолчал, подумал и кивнул:
— Резонно. Ну вот я пулеметчиков и отпустил новый дзот доделывать, а сам здесь кукую на всякий случай. — И, уже не обращая внимания на комбата, весело спросил у Жилина:
— Это твои ребята со вторых линий били?
— Мои… — прохрипел Жилин. Горло почему-то перехватило.
Чудинов доверительно и весело пояснил Басину:
— Я, понимаете, смотрю, немцы так и валятся, а пулемета не слышно. Потом, когда они уже ворвались, жду ихнего тяжелого оружия — пулеметов там, минометов. А они как появятся на бруствере, так и падают. Мне ж не видно, кто их сечет, — позади все в дыму.
Что это, мыслю, за секретное такое оружие появилось — и не видно, и не слышно, а фрицы падают… Послушайте, комбат, а нельзя ли там еще снайперок расстараться?
И Басин, и Жилин невольно вскинули взгляды на Чудинова: уж слишком вольно он вел себя. Но в сумерках дзота его лицо освещалось только с одной стороны — с той, с которой горел фитиль в сплющенной гильзе зенитного снаряда. Лицо ротного казалось безмятежным и веселым. И в самом деле, чего ему побаиваться, Чудинову?
На взвод его не понизят — есть третья звездочка, на батальон не повысят — молод еще. И должно быть, Басин понял это, а может, ему оказалась близкой эта юношеская бесшабашность еще не остывшего от боевого накала ротного.
— Полагаете, товарищ старший лейтенант, что снайперы в наших условиях достаточно серьезны?
— Да я и сам не очень в них верил. Еще с Лысовым поругивался — и так людей мало, а он еще снайперов отрывает. Но сегодня — поверил. Особенно когда Мкрытчан рассказал, что они натворили у них.
— Мкрытчан — это командир девятой роты?
— Так точно. Ведь тут как все произошло? На шоссе утром ка-ак грохнет. Мы все повскакивали, смотрим — дым, взрывы… Гадаем: наша артиллерия или саперы пробрались и заминировали шоссе? Пока гадали, пока спорили, а тут налет. Ну, думаем, ясно: фрицы мстит. Нет, оказывается, дело по серьезному… А уж потом… — Чудинов запнулся, и голос у него зазвучал глуше, — Мкрытчан рассказал…
Чудинов примолк, словно только что понял: ведет он себя не соответственно обстановке.
Пришел новый комбат, прямой и непосредственный начальник, а он тут о снайперах, да еще… как с товарищем…
Басин не спешил прерывать паузу, но когда она слишком уж затянулась, он сел на патронный ящик и предложил:
— Садитесь, старший лейтенант. Закурим.
Чудинов уселся на обрубок бревна и достал кисет. Жилин продолжал стоять у притолоки.
Чем-то нравился ему Басин, но чем — еще понять не мог. Да и обида на него не проходила. Вернее, она только что прорезалась: для него, связного, за все время он не то что рукопожатия, слова порядочного не нашел. Конечно, формально он прав — связной есть связной. Комбат не обязан быть с ним запанибрата. Но ведь кроме формальностей есть еще настрой, стиль поведения. Со всеми Басин как человек, а с ним — в отдалении.
И Жилин впервые за эти сутки почувствовал, что на нем висит какой-то грешок, о котором Баси ну доложили, а он его не знает или не считает за грех. Но кто доложил?
Когда?
— И вы присаживайтесь, товарищ младший сержант, — не оборачиваясь, не предложил, а словно приказал комбат. И как только Жилин сел на второй обрубок, спросил:
— Так что вы там натворили, в девятой роте? Рассказывайте, товарищ младший сержант. — Жилин вскочил, но Басин, не повышая голоса, так же строго официально, почти приказал:
— Сидите, сидите.
Пришлось рассказать все как было, объяснять, почему поступали так, а не иначе, и все это походило на допрос, а может, и на обмен опытом. Чудинов обмяк — ему хотелось спать.
Состояние боевого подъема, которое давало ему право и возможность говорить так, как он говорил, исчезало.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Варшавка'
1 2 3 4 5 6