Вместе с этим ездовым, с двуколкой от него уходило все прошлое – не только московский дом, а даже казарма, даже соседний пост. Они оставались одни в глухой нагорной тайге.
Этот резкий переход от безудержного веселья к тихой грусти уловил старшина и понял, что наступил тот момент, когда нужно сразу, раз и навсегда взять в руки своих солдат, подчинить их твердой командирской воле, чтобы с первых же минут жизнь на далеком седьмом посту была по возможности точной копией теперь уже далекой казарменной жизни. Ничто, никакие события и перемены не должны были поколебать суровой и справедливой воинской дисциплины и порядка. Старшина быстро застегнул воротничок гимнастерки, подтянулся и крикнул в спины провожающих взглядами ездового и двуколку примолкнувших солдат:
– Становись!
Солдаты встрепенулись, привычно нашли свои места в маленьком строю. Правофланговый Сенников, потом Губкин и замыкающий Почуйко. Все трое очень разные и в то же время чем-то неуловимо похожие друг на друга. Старшина подождал, пока они приведут себя в порядок, внутренне подбирая верный и нужный тон, которым следует отдать команду. Крикнешь громко, как когда-то перед строем роты, выйдет смешно, и смех этот не выбьешь потом никакими строгостями. Отдашь команду тихим голосом – могут подумать, что он как бы предлагает установить легкие, панибратские отношения. Это еще страшнее, чем смех. Нужен был единственно правильный для данной обстановки тон, и старшина отыскивал его.
Солдаты не знали об этих поисках своего командира и торопливо расправляли гимнастерки, счищали случайно приставшие травинки. Когда почти все было закончено, старшина подобрался, словно сжался, и мягко, но с легким металлом в голосе произнес:
– Равняйсь!
Но металла еще явно не хватало, и солдаты, чувствуя это, повернули головы вправо не слишком быстро, словно решив в душе, что все это построение, команды – одна лишь форма, которая в новых условиях не так уж важна и нужна. Пряхин уловил это движение и, заранее приготовившись увидеть его, сделал то, что думал сделать раньше. Он резко сократил паузу, необходимую для выравнивания в большом строю и властно, отрывисто бросил:
– Смирно!
Это отсутствие привычной паузы, этот властный, решительный тон сразу сказали солдатам, что построение серьезно и поход в сопки не изменил их судьбы. Они резко повернули головы, замерли.
Старшина уловил и это движение душ своих подчиненных, и, чтобы сохранить и упрочить его, опять, вопреки традиции, сократил паузу, и заговорил все так же властно, отрывисто:
– Седьмой пост считаю принятым. Понятно? Приказываю приступить к несению службы.
Он примолк, заглядывая в настороженные глаза подчиненных, и уже мягче продолжал:
– Слушай обстановку. На побережье начинаются учения. Установлено, что главный хребет Сихотэ-Алиня зачастую мешает или даже не допускает радиосвязи. Понятно? Поэтому на нашу линию… возлагается особо ответственное задание. Учтите, что противолежащая сторона, – Пряхин прищурился и чуть наклонился к строю, чтобы люди лучше поняли, что скрывается за этими мудреными словами «противолежащая сторона», – по сведениям разведки, тоже сосредоточила свои корабли… Возможно, для учений. Поэтому от нас требуется бдительность, точное несение службы и дисциплина.
После этого Пряхину, чтобы усилить впечатление, хотелось назвать своего заместителя. Внутренне он был почти убежден, что для этого больше всего подходит Сенников. Старшина взглянул на него и увидел, что глаза Сенникова улыбаются насмешливо и покровительственно. Это было так неожиданно и почему-то так обидно, что старшина нахмурился и недовольно бросил:
– Вольно… Вопросы есть?
Вопросов не было. Заполняя неловкую паузу, скрывая внезапно возникшую обиду, Пряхин спросил:
– Сенников, это вы распорядились сложить все в кучу?
– Да. А что?
– Во-первых, не «да», а «так точно». А во-вторых, если сегодня вам придется вести бой, где вы возьмете патроны?
Сенников смотрел на старшину прямо, взгляд у него был смелый, ясный, и это почему-то не понравилось Пряхину. Он нахмурился, а Сенников усмехнулся:
– А он обязательно будет, товарищ старшина?
Пряхин понял, о чем думал Сенников, когда задавал этот каверзный вопрос: «Понятно, товарищ старшина, сразу начинаете дисциплину подтягивать? Ну да здесь не казарма. Обойдется».
Этот внутренний, только им двоим понятный разговор был опасен. Старшину он застиг врасплох. Но старшина не мог не то что признаться, а даже показать это. Он равнодушно отвернулся от Сенникова и приказал:
– Рядовой Почуйко, отройте ровик для боеприпасов и отдельно для канистр с керосином. Хранилище для тола сделаю сам. Все замаскировать…
Почуйко дернул гимнастерку за подол, хотел было приложить руку к ушанке, но потом вспомнил, что он в строю, ухмыльнулся:
– Слушаюсь. Але где ж копать?
Пряхин указал места, потом посмотрел на Губкина, и тот, не ожидая приказа, подтянулся и с веселой, еще мальчишеской готовностью уставился на старшину.
– Вам, товарищ Губкин, оборудовать палатку, согреть чай, а потом приготовиться к дневальству. Рядовому Сенникову… – Аркадий выпрямился, но посмотрел не на старшину, а несколько поверх его ушанки из искусственной цигейки. Пряхин знал, о чем думал Сенников: «Сейчас вы, товарищ старшина, подберете мне работенку понеприятней: надо же наказать… если не за нарушение дисциплины, так за недозволенные мысли».
И потому, что мысли эти нужно было сломить, а Сенникова обескуражить, Пряхин дал ему самое легкое задание:
– Рядовому Сенникову приготовить подстилку в палатку и принести воды.
– Слушаюсь, – с деланным спокойствием, но все-таки несколько удивленно ответил Аркадий и добавил то, что не догадался добавить ни один солдат: – Разрешите выполнять?
Пряхин кивнул головой и, когда Сенников стал спускаться к реке, проводил его долгим, изучающим взглядом, потом взялся рассортировывать багаж, откладывая в сторону полушубки, плащ-палатки, связки запасного обмундирования и белья – все, из чего можно было устроить постель.
Саша Губкин сходил к порубке, вытесал из подлеска несколько кольев, соединил застежками две плащ-палатки и укрепил их на кольях. Третью плащ-палатку он сложил угольником и сделал из нее заднюю стенку жилья. Когда Сенников принес большую связку подсохшей травы, он расстелил ее на земле, покрыл сверху тремя полушубками и одеялом.
– На такой постели и подъем проспишь, – сказал Почуйко.
В долине реки накапливался туман. По склонам сопок поползли фиолетовые тени, а снега на вершинах вспыхнули ослепительно-оранжевым светом. Потом они порозовели, стали голубоватыми, а когда в закопченном очаге под чайником разгорелся костерчик, снега померкли и казались уже затерянными облачками.
Может быть, потому, что все вокруг было покойно, мягко, почти ласково, ужинали молча. Потрескивал костер. Снизу доносился лепет воды. Прихлебывая чай из кружки, Пряхин искоса рассматривал осунувшиеся, сонные лица солдат и, поддаваясь настроению, теплея сердцем, подумал: «Молодые они очень, почти мальчики. Ох, нелегко им придется, особенно зимой. Приберегать их нужно. – Он вздохнул. – А как приберегать? – И сейчас же ответил себе: – На себя побольше брать».
В недалеких кустах раздались отчаянный писк, клекот, шум крыльев и снова уже замирающий писк. Солдаты встрепенулись. Сенников вскочил с обрубка бревна, выхватил из составленного в козлы оружия свой карабин. Нагнувшись чуть вперед, вскинув оружие, он смотрел в сумрачную тишину прищуренным взглядом. Его подтянутая, освещенная костром фигура была напряжена, как перед броском, и так красива, что даже старшина залюбовался своим строптивым подчиненным.
«Ох и хороший солдат со временем будет», – подумал он, а вслух мягко произнес:
– Сова кого-то прихватила. Может, бурундучка, а может, фазанью курочку.
– А я, понимаешь, думал – медведь… – дурашливо вздохнул Почуйко.
Сенников поставил карабин в козлы, иронически улыбаясь, посмотрел на Андрея, но промолчал. Старшина отметил эту необычную для Аркадия слегка горделивую сдержанность и сказал:
– Вообще, товарищи, каждому придется дневалить. Так что учтите: сюда и медведь может подойти, и рысь, и пантера, и даже тигр. Ухо держать востро. – Он потянулся и приказал: – А теперь спать, товарищи. Завтра подъем, как всегда: в шесть. – И, перехватив Сашин взгляд, разъяснил: – Вы тоже ложитесь, Губкин. На дневальство я вас разбужу.
Оживленные, почти веселые, солдаты нехотя поднялись из-за стола. Лениво подбрасывая в костер сухие ветки, Пряхин долго слушал, как они переговариваются и смеются.
«Вот так и сдружатся, – думал он. – И опасности одни, и работа одна… Чего же ссориться?»
Он успокоился и прислушался. Все так же невнятно лепетала река, потрескивали сучья в костре. Издалека доносилось уханье ночной птицы. И все-таки тишина казалась такой густой и таинственной, что Пряхину стало не по себе.
С неба то и дело срывались звезды, украшая бледно-желтыми росчерками темное небо. Беззвучно-стремительный, внезапно рождающийся, а потом словно растворяющийся в огромном небе полет метеоритов только усиливал смутную тревогу. Старшина встал, отошел от костра к телефонному столбу. Зрение начало привыкать к темноте, он различил пятна кустарника и даже склоны сопок.
После полуночи он поднялся, чтобы разбудить Губкина, и вдруг увидел внизу, почти у самой реки, зеленоватый блеск чьих-то глаз. Пряхин осторожно вскинул карабин, щелкнул затвором. Зеленые огоньки пропали, в белесом, редком тумане проплыла чья-то тень. Послышалось чавканье и сопение.
Пряхин посидел возле столба еще минут двадцать, потом разбудил Губкина и предупредил:
– Внизу, за рекой, наблюдал движение. Присматривайте.
Сонный Губкин встрепенулся, испуганно и доверчиво посмотрел на старшину:
– А кто там? Как, по-вашему?
– Трудно сказать… Вообще… посматривайте. Понятно?
Кто же трус?
Сдерживая почти беспрерывную мерзкую дрожь, возникающую не то от неуверенности в себе, не то от предутреннего холодка, Губкин сидел возле телефона и всматривался в темноту. Приречный туман стал гуще. Река точно вышла из берегов и начала подниматься вверх. Белесые, бесшумные волны захлестывали ближний лес, заливали кустарник. Из этого светло-серого потока, как крик о спасении, часто доносилось жуткое гуканье ночной птицы.
Чем чаще кричала эта невидимая птица, тем отвратительней чувствовал себя Саша. Поначалу ему казалось, что кричит вовсе не птица, что это – условный сигнал к нападению на пост и что его уже обходят сзади. Тогда он резко оборачивался, нырял в жесткий бурьян, как в воду, приникал к земле, прислушивался. И в самом деле, на верхней порубке подозрительно шуршали опавшие листья, робко потрескивали сучья. Губкин изготавливался к бою, затаивал дыхание. Но в это время становилось так тихо, что он слышал, как гулко бьется его сердце. Обостренное зрение улавливало очертания ближних, еще не залитых туманом кустарников, гребень перевала и небо, усеянное крупными звездами, между которыми то и дело проносились метеоры.
Саша опять садился у телефона и, успокаиваясь, смотрел поверх тумана в слабо мерцающее небо.
В эту ночь было особенно много падающих звезд. Они бороздили небо то робкими росчерками, то ослепительно-яркими полукружьями. Иногда с неба срывался особенно крупный метеорит. Его раскаленная сине-алая головка, разбрызгивая яркие искорки, беззвучно неслась, казалось, к самой земле, но, вспыхнув, тоже растворялась в темноте ночи.
«Звездный дождь, – подумал Саша. – Он почти всегда бывает осенью, когда земля проходит мимо остатков какой-то развалившейся планеты».
Уже под утро, когда звезды стали меркнуть, а на дальних вершинах явственно проступили почти фиолетовые пятна снега, усталый, изнервничавшийся за ночь Губкин увидел, как из поднимающегося тумана вывалилась большая, безмолвная тень и полетела прямо на землянку. Саша вскочил и вскинул автомат. Безмолвная тень вдруг заорала таким противным, надрывным голосом, что Саша пригнулся, точно спасаясь от самолета. Почти сейчас же в близких кустах захлопали крылья. Стайка фазанов поднялась в воздух и перелетела к порубке.
– Тьфу ты, черт! – в сердцах выругался Саша. – Проявляй здесь бдительность. Ты диверсанта ждешь, а тут… птица.
Он вытер потный лоб и с горечью сказал:
– Ну как мне научиться не бояться? Ведь до того же противно, просто сил никаких нет.
Быстро светало. Снежные пятна зажглись розоватым светом далекой зари и наконец вспыхнули ослепительно-ярким белым огнем: из-за моря встало солнце и осветило вершины гор. Туман редел и тянулся по течению в горловину узкого ущелья. Саша поежился и начал было разжигать потухший костер, но резко обернулся: в палатке кто-то испуганно закричал странным, сдавленным голосом. Губкин бросился было к палатке, но ему навстречу вылетел босой, в одном нижнем белье Сенников. Точно защищая грудь, он обеими руками держал перед собой одеяло. Широко открытые глаза не мигая смотрели в одну точку. Брезгливо оттопыренная нижняя губа чуть вздрагивала.
– Змея… Змея… – почему-то шептал он.
В палатке медленно раскручивала кольца небольшая, почти черная змея. Покачивая изящной плоской головкой, подсвечивая желтоватой грудью, она словно струилась вверх и угрожающе шевелила хвостом, на котором, как на стержне, были нанизаны костяные шайбочки. Они постукивали и шуршали, будто пуговицы в коробке.
«Укусит!» – мгновенно решил Саша, схватил лежащий у костра топор и замахнулся. Но из палатки прямо под ноги Губкину колобком выкатился Почуйко, и Саше не пришлось нанести удар.
В этот же момент из-под полушубка, на котором спал Почуйко, медленно стала выползать большая серая змея. Сенников как зачарованный не двигался с места и, сам того не замечая, медленно поднимал левую ногу. Но серая змея, не обращая на него внимания, стремительно бросилась на черную. Та зашипела, отшатнулась и, распуская кольца, пустилась наутек. Неуловимо струясь по скомканным постелям, серая бросилась вдогонку.
Обе змеи проползли мимо Пряхина и исчезли. Старшина выскочил из палатки и вместе с солдатами настороженно стал перебирать и рассматривать одеяла и полушубки. Змей в них больше не было.
Никто не заметил, как в палатку вернулась серая змея. Она возбужденно вертела головой, часто выбрасывая раздвоенный язычок. Казалось, что она облизывается. Змея деловито обползла остатки постелей и свернулась в кольцо у входа. Пробраться под полог теперь казалось невозможным, а убить этого нежданного серого помощника что-то мешало.
Еще не очнувшиеся от сладкого зоревого сна, люди нерешительно топтались перед входом в палатку. Сенников опустил наконец поднятую ногу и нерешительно спросил:
– Что же это такое?.. А?
Старшина молчал. Почуйко, присев на корточки, склонил голову набок и внимательно рассматривал серую змею. Потом он покосился на Сенникова и насмешливо сказал:
– Будьте добры отложить свою одеялу. Она вам как раз ни к чему. И не греет и не светит. И кричать сейчас не трэба.
– Брось ты! – рассердился Сенников, совсем забыв, что он не кричал, а только шептал. – Под тебя бы гремучая змея подползла. Ты бы не так закричал. Да еще спросонья.
– Под меня тоже как раз подползла. Осчастливила. Но у меня не кусачая, а у тебя погремучая. – И, совсем забыв о прошедших страхах, неунывающий Почуйко добавил: – Вот бы в казарму таких змеюк! Дежурному и «Подъем» кричать не придется: сами все вскочат. Вроде как по тревоге!
Все засмеялись неловко и настороженно. Сенников закусил губу и стал складывать одеяло. Никто не заметил, как из кустарника вышел паренек лет четырнадцати в стеганой куртке, мягких охотничьих сапогах – ичигах, с мелкокалиберной винтовкой на плече. Он подошел к палатке, осмотрелся и, осторожно кашлянув, спросил:
– Ужака приручаете?
Все четверо обернулись. Паренек смотрел на них немного удивленными светло-серыми глазами под длинными ресницами. Загорелое чистое лицо с чуть выпирающими скулами было усталым, а на легком золотистом пушке верхней губы дрожали росинки пота.
– Что это за «ужака»? – строго спросил Пряхин.
– Ну… Уж. Змея такая. У нас в деревне их вместо кошек держат.
– То есть как держат? – все так же строго уточнил Пряхин.
– Так и держат… – смутился мальчик и торопливо пояснил: – Он же тараканов и мышей ест. А главное, змей он не терпит. Как только заметит ядовитую змею, так сейчас же начинает с ней драться. А он же здоровый и обязательно побеждает. Так что змеи его боятся.
– Ну и как же с ним обращаются?
– А никак не обращаются. Живет и живет в доме. Детвора с ним играет, молока ему дают, мяса. И все знают: если в доме живет уж, ни одна змея, ни один ядовитый паук и близко не подлезет. Вот я и подумал, что вы тоже приручаете…
Мальчик нерешительно посмотрел на трех взрослых парней в нижнем белье и на одного одетого в форму солдата с топором в руках и принял его за начальника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15