Без брюк, но выше пояса одетый по всей форме, он исполнял фантастическую джигу. Внезапно он завопил нечто совершенно неописуемое и задрал ногу, между пальцами которой билась маленькая рыбешка. После этого Стентон уже не удивлялся ничему. А потом он неожиданно столкнулся с Корой, и они вместе вышли на берег. Карманы Стентона были набиты рыбешками, а Кора наполнила ими полиэтиленовый пакет. Кто-то уже развел костер, над которым кипело в котелке масло. Коллинсов и Бутча они в темноте потеряли и потому пристроились к компании у этого костерка. Рыбок кидали в кипящее масло; и они моментально покрывались тонкой хрустящей корочкой, как картофельные хлопья, зажаренные по-французски. Ели их как пресноводную корюшку – вместе с головой и потрохами, и это было удивительно вкусно, и Кора сидела рядом, так близко, что Стентон мог коснуться ее, стоило только чуть-чуть шевельнуть рукой… И Стентон знал, что ей это не будет неприятно.
Правда, на следующий день Стентон проснулся с заложенным носом, а к полудню уже чихал вовсю, словно нанюхавшийся перца кот.
«За все надо платить, – улыбаясь, сказала Кора и принесла ему какие-то капли из аптечки. – Это – за грехи вчерашней ночи, капитан!»
Стентон долго пытался понять, что именно имела она в виду.
Как давно это было! И как нужно это было бы не тогда, а сейчас, сейчас! Впрочем, нет – и тогда и сейчас. Пожалуй, только теперь Стентон понял, насколько нужна ему Кора и что страх потерять дирижабль – в значительной степени страх потерять ее. Если бы можно было сейчас встать и пойти к ней! Но именно теперь этого нельзя. Ни в коем случае. После того, что он сегодня сделал, это было бы похоже на предъявление счета.
В дверь постучали.
– Да, – сказал Стентон.
Дверь приоткрылась, бросив в каюту треугольник желтого электрического света.
– Можно, капитан?
Кора! До чего же нелепо устроен человек: тосковать, мечтать увидеть, увидеть хоть на миг, а когда этот миг приходит – не знать, постыдно и глупо не знать, что делать!..
– Да, Кора, – как можно спокойнее сказал Стентон. – Прошу.
Кора вошла, беззвучно закрыв за собой дверь.
– Сумерничаете, Сид?
– Да. Сижу, смотрю. Красиво… Сейчас зажгу свет, – спохватился он. – Что-нибудь случилось, Кора?
– Не надо света. И не случилось ничего. Просто мне захотелось немного посидеть с вами. Не возражаете, капитан?
Сколько нежности может быть в одном человеческом голосе! У Стентона перехватило дух. Сколько ласки может быть в человеческом голосе… Одном-единственном. Ее голосе.
– Конечно, можно, – сказал он. – И пожалуйста, Кора, не называйте меня больше капитаном, хорошо? Какой я капитан…
Кора села на диван. Их разделял теперь только угол стола. Стентон пытался разглядеть, что на ней надето, – явно не форма, – но для этого в каюте было слишком темно: луна поднялась уже так высоко, что лучи ее не попадали в каюту; прямоугольник окна слабо светился, но не освещал.
– Сид, – сказала Кора после минутного молчания, – я хочу поблагодарить вас, Сид. И не думайте, что я такая уж стерва. Если я приняла вашу помощь… вашу жертву… то не потому, что считаю это естественным. То, что сделали сегодня вы, – это не помочь даме выйти из машины. Я знаю. Но… поймите меня, Сид! Ведь, в сущности, вы очень мало обо мне знаете. Пожалуй, я знаю о вас и то больше. Знаю, что вы начинали почти с нуля. Знаю, как добивались приема в Колорадо-Спрингс. Но… нас с вами нельзя равнять. Вы – американец. Англосакс. Вы – Сидней Хьюго Стентон. А я – Кора Химена Родригес. Понимаете – Родригес. Пуэрториканка. «Даго». Такие, как вы, всегда лучше нас – потому уже, что их предки прибыли сюда на «Мэйфлауэре». Не знаю только, как «Мэйфлауэр» смог вместить такую толпу… А вы знаете, каково это – быть «даго»? Паршивым «даго»? А быть девчонкой-«даго» еще хуже… Да, я пробилась. Просто потому, что однажды попала на обложку журнала – фотографу чем-то понравилось мое лицо. И благодаря этому мне удалось устроиться в «Транспасифик» стюардессой. Через три года я стала старшей. И дальше я пойти не могла. Если бы не эти неожиданные курсы суперкарго для дирижаблей – кем бы я стала? И кем я стану, если потеряю то, чего достигла? А вы – вы всегда сможете добиться своего. Вы достаточно сильны, Сид. И – полноправны. Теперь вы понимаете меня?
– Да, – сказал Стентон. – Понимаю. Но благодарить меня не надо. Я сделал так, как считал нужным. Я не знал всего того, что вы рассказали, но это не важно. Я только хочу, чтобы вы поняли – я… – Он замолчал, подбирая слова, но Кора не дала ему продолжить.
– Не надо ничего объяснять, Сид. Я ведь не дура.
Стентон встал. Разговор явно зашел куда-то не туда, и теперь непонятно было, как же его кончить.
– Я знаю, – серьезно сказал он.
Кора тоже поднялась. Теперь они стояли почти вплотную.
– И еще одно, Сид. Я пришла не только поблагодарить вас. Я пришла к вам. На сегодня или навсегда – как захотите…
Так, наверное, чувствуют себя при землетрясении – земля качается и плывет под ногами, сердце взмывает куда-то вверх, к самому горлу, и нет сил загнать его на место… Стентону не нужно даже было идти к ней – он только протянул руки и обнял Кору. И так было бесконечно долго, пока где-то на краю сознания не всплыл тот давний день, и Стентон отчетливо услышал веселый голос Коры: «За все надо платить, капитан!»
Он резко отстранился.
– За все надо платить, Кора? – спросил он с сухим смехом, разодравшим ему гортань. Он закашлялся.
Мгновение Кора стояла, ничего не понимая. Потом вдруг поняла.
– Ка-акой дурак! Боже, какой вы дурак, Сид!
Хлопнула дверь, и Стентон остался один. Он подошел к окну и прижался лбом к стеклу. Броситься за ней, догнать, вернуть! Но сделать этого он не мог. И знал, что никогда не простит себе этого.
Стентон подошел к туалетной нише, открыв кран, сполоснул лицо. Потом закурил и довольно долго сидел, глядя на мертвые циферблаты контрольного дубль-пульта над столом. Почему так? Если с тобой происходит что-то на море или в воздухе, то стоит отстучать ключом три точки, три тире и снова три точки, стоит трижды крикнуть в микрофон «Мэйдей!» – и все сразу придет в движение. И если можно сделать хоть что-то, если есть хоть один шанс на миллион, чтобы выручить тебя из беды, – будь уверен, что этот шанс используют непременно. Но когда приходит настоящая беда – беда, горше и больнее которой для тебя нет, кто поможет тогда? Кому ты крикнешь «Мэйдей!»? Кому кричать «Мэйдей!»?
Стентон встал и вышел из каюты. Дойдя до соседней, двери, он постучал:
– Бутч!
Полуодетый Андрейт впустил его в каюту.
– В чем дело, Сид?
– Бутч, ты хвастался на днях, что у тебя припрятана где-то бутылка ямайского рома. Какого-то невероятного и исключительного. Он еще цел?
– Цел. Старый ром, двадцатилетней выдержки.
– Давай.
– Он обошелся мне в тридцать монет, Сид.
Стентон достал бумажник и отсчитал деньги. Бутч отошел к шкафчику и извлек из него пеструю картонную коробку.
– Держи. В оригинальной упаковке. Если нужно еще что-нибудь…
– Нет, – сказал Стентон. – Спасибо, Бутч. Спокойной ночи.
Он вернулся к себе. Достав из бумажника салфетку с записанным телефоном, он проверил, подключен ли селектор дирижабля ко внутренней сети Гайотиды, и набрал номер.
Трубку долго не снимали. Стентон уже собирался дать отбой, когда голос Захарова на том конце провода произнес:
– Захаров слушает.
Стентон назвал себя.
– Вы предложили мне гостеприимство, товарищ Захаров. Разрешите воспользоваться им? И вашим чаем по-адмиральски. Ром я принесу – ямайский, двадцатилетней выдержки, в оригинальной упаковке.
– Добро, – сказал Захаров и стал объяснять, как найти его квартиру.
Положив трубку, Захаров с кряхтеньем встал с постели. Вот и выспался, подумал он, ну да ничего, завтра отосплюсь. В самолете. На часах было двадцать два десять – значит, лег он полчаса назад… Захаров улыбнулся, быстро оделся, поставил на электрическую плиту чайник и принялся убирать постель.
XI
Едва баролифт, закачавшись, стал на дно, Аракелов сравнил показания внешнего и внутреннего манометров. Все в порядке: давление внутри было чуть-чуть выше наружного. Он нажал кнопку замка, и диафрагма люка начала раскрываться. Аракелов был уже наготове: пригнувшись, он оперся руками о закраины горловины, чтобы, едва отверстие достаточно расширится, одним толчком («Трап – для умирающих батиандров», как говаривал старик Пигин) бросить тело вниз, в темноту.
И вдруг он понял, что привычной темноты нет. Снизу, из люка, шел ровный, холодный, рассеянный свет, и это не был свет прожекторов. Диафрагма раскрылась полностью, и Аракелов увидел уходящие вниз металлические ступеньки трапа. На одной из них сидел… сидело… Нет, не осьминог. И не кальмар тоже. Скорее, что-то среднее между ними – ярко-оранжевое бесформенное туловище удобно устроилось на ступеньке. Два огромных круглых глаза в упор смотрели на Аракелова, и в них читалось откровенное ехидство. Восемь ног спускалось вниз, и существо болтало ими в воде – ни дать ни взять, мальчишка, сидящий на мостках у реки. А в двух длинных ловчих щупальцах был зажат стандартный ротный спаренный лазер образца двадцать первого года. Стволы его смотрели прямо в грудь Аракелова.
«Опять струсил?» – спросило чудовище, и Аракелов ничуть не удивился – ни тому, что оно говорит, ни тому, что говорит оно голосом Жорки Ставраки.
«Нет, – сказал он, спрыгнул в воду и, отведя ствол лазера в сторону, примостился рядом с чудовищем. Ему было весело. – Маска, маска, я тебя знаю».
«Ну и знай себе. Ведь ты же не пошел…»
«Я пошел. И сделал. Без меня «Марта» ничего бы не смогла».
«Да, – по-свойски подмигнуло существо, и Аракелов впервые удивился по-настоящему: он никогда не слышал, чтобы спруты мигали. – Да, ты пошел – вторым. Вторым уже не страшно…»
«Я пошел бы и первым».
«Бы… Существенная разница. Ты просто испугался, дружок».
«Нет. Я боялся, пока не знал. А когда узнал – перестал бояться. Я тебя знаю. И не боюсь».
Спрут помолчал, играя лазером, потом насмешливо спросил:
«А кто тебе поверит?»
«Поверят, – ответил Аракелов, но прозвучало это у него не слишком уверенно. – А не поверят – плевать. Я-то знаю…»
«Вот и расскажи это своим – там, наверху. Посмотрим, поверят ли они».
«Поверят. Потому что знают меня. А я знаю тебя».
«Не знаешь! – Чудовище расхохоталось. Смотреть на хохочущий роговой клюв было жутковато. – И никогда не узнаешь».
Аракелов заметил, что оно стало как-то странно менять форму, расплываться. Так расплывается чернильное облачко каракатицы.
«Знаю. Ты – сероводород. И мне на тебя наплевать».
«Нет, дружок. Я – пучина. Сегодня я сероводород, ты прав. А завтра? Я сама не знаю, кем и чем буду завтра, как же можешь это знать ты?»
«Ничего, – сказал Аракелов. – Теперь я тебя всегда узнаю. Всегда и везде».
«Посмотрим, – хихикнуло облачко сепии, окончательно расплываясь, растворяясь в сгустившейся вокруг тьме. – Посмотрим… А пойдешь ли ты еще хоть раз вниз? Разве трусы ходят вниз? И разве их пускают сюда?..»
«Пойду! – заорал Аракелов, бросаясь вперед, на голос. – Вот увидишь, пойду!»
Он сделал мощный рывок, но голова уперлась во что-то жесткое, холодное, и он проснулся.
Было совсем темно. Значит, проспал он долго и уже наступила ночь. Он лежал на боку, упираясь лбом в холодный пластик переборки. Хотелось пить. Аракелов повернулся и сел. И тогда увидел, что за столом кто-то сидит. Кто – разобрать было невозможно: из-за плотно зашторенного иллюминатора свет в каюту не проникал. Он протянул руку к выключателю.
– Проснулся? – Это была Марийка.
– Ты? Здесь? – От удивления Аракелов даже забыл, что собирался сделать.
– Да… – В голосе ее прозвучала непривычная робость. – Понимаешь, мне нужно было увидеть тебя первой. До того, как ты увидишь других. Вот я и пришла.
Аракелов ничего не понимал. Голова спросонок была тяжелой – может быть, из-за снотворного. Он протянул руку и нащупал часы. Поднес их к глазам: слабо светящиеся стрелки показывали почти полночь.
– Ты не хочешь разговаривать со мной?
– Сейчас, – хрипло сказал Аракелов. Он пошарил по столику: где-то здесь должен быть стакан с соком. Он всегда в первую ночь после работы внизу ставил рядом с постелью сок и, просыпаясь, пил. Это так и называлось: постбаролитовая жажда. Ах да, спохватился он, Зададаев… снотворное… Значит, соку нет. Но стакан неожиданно нашелся. Ай да Витальич! Кисловатый яблочный сок быстро привел Аракелова в себя.
– Саша… – Марийка подошла, села рядом. – Ты не простишь мне этого, Сашка, да?
– Чего? – не понял Аракелов. Он обнял Марийку и вдруг почувствовал, что плечи у нее мелко-мелко вздрагивают. – Да что с тобой?
Марийка откровенно всхлипнула.
– Я так и знала, что не простишь…
– Ничего не понимаю. – Аракелов растерялся.
Марийка подняла голову.
– Значит, ты не знаешь? Тебе не сказали?
– Да чего?!
– Сашка, это ведь я…
– Ты?! – Все сразу встало на свои места. Перед Аракеловым мгновенно возникла залитая солнцем палуба и Марийка, томно раскинувшаяся в шезлонге… «Мне надо в „Марте“ посидеть, на следующей станции она по моей программе работать будет». И зададаевские умолчания и увертки стали ясны. Эх, Витальич!..
– Значит, ты… – повторил Аракелов.
– Да, – сказала Марийка. – Понимаешь… Это все так получилось…
– Понимаю. – Аракелов отодвинулся от нее и оперся спиной о переборку. Ему было больно от обиды и обидно до боли. – Дух струсил, надо нос ему утереть. Понимаю.
– Ничего ты не понимаешь! Я же люблю тебя, дурак!
И знаю, что ты не струсил, не мог ты струсить! Это они гово рили, что ты струсил…
– Они?
– Ну да. Я в «Марте» сидела, люк был открыт, а они рядом встали…
– Кто?
– Жорка, Поволяев и еще кто-то, я их не видела, только слышала. И говорили, что ты струсил. Мол, батиандры со своей исключительностью носятся, подумаешь, дефицитная профессия, нужно им себя беречь для грядущих подвигов… А что человек погибает – ему наплевать, духу нашему… И в таком роде.
– Та-ак, – сказал медленно Аракелов. – Ясно. – Это он предвидел еще внизу.
– И я к ним не вышла. Понимаешь, не вышла. Сама не знаю почему. Побоялась, что ли?
– Чего?
– Не знаю. Я бы, наверно, им по рожам надавала.
«Стоило бы, – подумал Аракелов. – Но это я могу и сам».
– И что же ты сделала?
– Когда они отошли, вылезла, поставила слип на авто спуск. Я видела, как это делают…
– Ясно, – сказал Аракелов.
В принципе, в этом не было ничего невозможного. Отмотать метров двадцать троса на барабан носовой лебедки «Марты», застопорить судовую лебедку, а потом помаленьку стравливать трос, соразмеряясь с опусканием слипа. Для опытного водителя это не представляло особого труда. Но как справилась с этим Марийка? Ведь опыта работы с «Мартой» у нее с гулькин нос… И как никто ей не помешал? Ведь слип скрежещет так, что только в баролифте не слышно! Конечно, когда «Марта» уже пошла к воде, остановить ее было бы нельзя, но до того? Куда смотрел вахтенный? «Мда-а, – подумал он, – дисциплинка… Пораспустил народ Ягуарыч…»
– И никто тебя не остановил?
– Нет…
– Молодцы! – искренне восхитился Аракелов. На мгновение ему даже стало весело. – Хоть судно укради, не заметят, если есть о чем посудачить!.. Но на кой черт ты полезла? Зачем?
– Затем, что я слышать не могла, как они про тебя… Понимаешь? Я уже все знала – и про патрульники, и про «рыбку». Я понимала, что ты там сидишь и думаешь…
– Вот и не лезла бы. Лучше бы сама подумала…
– Я и думала. Что тебе экспериментальные данные нужны. И что если даже «Марта»… не пройдет… Ты скорее сообразишь, что к чему.
До Аракелова дошло не сразу: слишком уж нелепо это было. Нелепо, немыслимо, невозможно!
– Дура! – заорал он, забыв, что уже ночь, что за тонкими переборками каюты давно уже спят. – Ты соображаешь, что говоришь?
– Да, – тихо сказала Марийка, и Аракелов осекся. – И когда делала, тоже соображала. Только что все вот так получится – не сообразила.
Аракелов обнял ее, прижал к себе, гладил по волосам, целовал мокрое от слез лицо, шею, руки…
– Дура, – задыхаясь, бормотал он, – сумасшедшая, не нормальная… Что бы я без тебя делать стал, а?
– А что ты будешь делать со мной? – печально спроси ла Марийка. – Ведь ты… Ты же мне не простишь. И прав будешь.
– Ничего, – сказал он. – Это все ерунда. Понимаешь, ерунда. И прощать или не прощать я тебя не могу. Я ведь люблю тебя. Просто люблю и не могу ни винить, ни прощать.
– Я им скажу, я им все скажу, слышишь?
– Я им сам скажу, – пообещал Аракелов. – Это все не так страшно. Это все утрясется… Главное, что есть мы. Понимаешь – не ты, не я. Мы.
Марийка благодарно улыбнулась – он понял это по изменившемуся голосу:
– Спасибо, Сашка…
Он еще долго сидел, обняв ее одной рукой, а другой бережно и легко гладя по волосам – до тех пор, пока по дыханию не понял, что Марийка уже спит. Тогда он тихонько встал, продолжая обнимать ее плечи левой рукой, и осторожно уложил Марийку на постель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9