Анатолий Алексин
Охранник


Анатолий Алексин
Охранник


Рассказ

Вообще-то я кандидат биологических наук. И еще филологических… Как биолог я призван был охранять природные богатства, а как филолог охранять богатства литературные. Иммиграция же предложила мне охранять богатства продуктового магазина. И я сгоряча согласился… Но вскипела жена:
— Ты сошел с ума! Для того ли мы пересекли океан?
Для того ли ты защитил две диссертации, чтобы защищать «торговую точку»? И давай поставим точку на этой «точке»! Вот если бы ты, привыкший оберегать юных граждан, стал бы, пока суть да дело, и х охранять…
Сама жена временно пылесосила подъезд и лестничные площадки многоэтажного дома, хотя имела иную профессию: она слыла опытнейшим хирургом. Что до местного «слуха», увы, еще не дошло… Я же, действительно, в течение долгих лет я раскрывал перед школьниками, а позже перед студентами очарование природных и литературных чудес. Своих детей ни тогда, ни сейчас у нас не было. Я убедил себя, что, когда нету детей своих, еще сильнее любишь чужих. Но нуждались ли на другом континенте «чужие» дети в моей любви? Сложно было ответить…
Однако за охрану «Еврейского Центра заботы о наших детях» — так его называли — я, с благословения жены, взялся. В буквальном смысле нашими да еще на незнакомой земле эти дети, как, впрочем, и дети на прежней, знакомой, не были.
— А ты воспринимай их как «наших», — настаивала жена. Ощущать всех детей своими было ее призванием.
Я привык следовать наставлениям жены. Помню, однажды увидел на телеэкране в популярной передаче «Сознайтесь!» такой сюжет… Появились десять немолодых мужчин, которым телеведущий скомандовал: «Кто живёт под властью жены, сгруппируйтесь направо от меня, а кто не живёт во власти жены, сгруппируйтесь налево». Девять мужчин уверенно шагнули направо. И только один без промедления «сгруппировался» налево. «Почему вы — единственный! — избрали такой маршрут?» — заинтересовался ведущий… «А это мне жена приказала!»
Я бы тоже оказался среди безупречно послушных мужей.
Директор «Центра заботы», когда мы с женой вдвоем явились к нему, спросил:
— Кто из вас готов охранять наших детей?
— Мы оба, — ответила жена.
— Вместе?
— Мы всегда вместе.
Не имея собственного потомства, жена все обуревавшие её материнские чувства обрушила на меня. И казалось порой, что я в свои сорок лет оставался дитём. Иногда, как подчеркивала жена, «трудновоспитуемым»… Обо всем этом она в сокращенном варианте рассказала директору.
Он уточнил, обращаясь к ней:
— Значит, своих детей у вас нет?
— Вы не поняли: у меня есть ребёнок… — И кивнула в мою сторону.
Я думал, что на этом директорская беседа с нами будет завершена и приуныл: всё-таки «охранять» вместе со мной было привлекательной, чем убирать подъезды. Но директор, услышав, что я её «ребёнок», напротив, обрадовался:
— Детство в себе сберегают только хорошие люди.
Когда видишь плохого человека, удивляешься, что он когда-то был ребенком. Так что вы дали мужу замечательную характеристику. К тому же, «взрослому ребенку» общаться с детьми, безусловно, сподручнее. И вы его будете сопровождать на работу?
Он еще мою жену не вполне понял.
— Почему «сопровождать»? Я неотлучно буду с ним рядом… Ведь должность его, как я разумею, сопряжена с риском. А чтобы он рисковал один, без меня, я не позволю!
«После такого заявления мне уж точно предстоит рисковать в другом месте», — печально подумал я.
Но директор был в своих взглядах непредсказуем:
— Я очень доволен! Женщина у входа в наш Центр смягчит присутствие мужчины с жёсткой должностью «охранник». У нас всё должно быть проникнуто мягкостью, нежностью. Я именуюсь директором…
Это, сознаюсь, для нас не вполне подходит: казённо звучит. Для какого-нибудь взрослого учреждения подобный чин — в самый раз! Однако, у нас ведь не учреждение, а, я бы сказал, «Храм доброты». Так что женщина у ворот — это прекрасно! — Он погулял рукою в затылке. — «Центр» тоже звучит пресно, холодновато. А назвать «храм» храмом вышестоящие начальники считают нескромным. Я же настаиваю: всё, что касается юных, требует святости, помноженной на доброту. Неофициально, про себя, упрямо именую Центр «храмом». И женщина возле мужчины-охранника у ворот «храма», — это, позволю себе повториться, то, что надо! — Он слегка понизил свой голос, тоже проникнутый нежностью: — Зарплату, к сожалению, будете получать одну на двоих… ибо должность «охранник охранника» не предусмотрена. Тут уж ничего не поделаешь. Ну, а назовём мы вас «внешней охраной». Там, в глубине, где дети, расположена основная охрана, главная.
Она вооружена. Но дети об этом не знают. Зачем их пугать?
— Неужели есть люди, которые могут нападать на детей? — задал я наивный вопрос.
— Людей таких нет. А нелюди такие, к несчастью, имеются.
… Дома жена вынула из сумочки изящного, но и угрожающего вида пистолет.
— Разве у тебя есть право на ношение…
— Игрушечного пистолета? — перебила жена. — Пусть будет… на всякий случай.
… Так как мужчиной в нашем доме была женщина, я уразумел, что и зарплатой и пистолетом (слава Богу игрушечным!) станет распоряжаться она. Это облегчало мое существование…
У ворот «храма», называвшегося Центром, мы со всеми детьми и родителями, как повелел директор, не между прочим, а нежно здоровались. Вполне проснувшиеся дети, как и сопровождавшие их папы и мамы, нам отвечали. А тех, которые проснулись не до конца, родители тихонько подталкивали — и они тоже обретали вежливость. Но лишь один из всех обучавшихся в Центре на третий день к нам вернулся. И заговорил не с дежурной корректностью, а всерьёз. Он был, мы поняли, один из немногих, кто, оставаясь ребёнком, догадывался, что миры взрослых и юных неразделимы. Что со взрослыми можно общаться «на равных»… И еще многое он понимал…
На вид ему было лет десять или одиннадцать. Жена считала, что осведомляться о возрасте нетактично.
Если речь не шла об её пациентах… Я был евреем, а она происходила из старинного дворянского рода с его представлениями о такте и этике.
Подошедший к нам мальчик, как и я, дворянином не был, — и потому в вопросах себя не стеснял.
— Вы нас охраняете?
— Вернее, мы вас встречаем, чтобы поздравить с хорошим днем, — ответила жена.
— Я понимаю: с плохими днями не поздравляют. А почему вы думаете. что каждый день выдастся хорошим?
— Мы надеемся…
— Но ведь не все надежды сбываются. А вот моя надежда сбылась… Директор сказал, что вы врач. Это правда?
— Я была врачом.
— Разве доктор может перестать быть доктором?
— Ты же видишь…
— Должность может поменяться, а профессия, мне кажется, поменяться не может.
— Тогда я врач. — Спорить с ним было глупо: в каждом вопросе таился точный ответ.
— А я как раз очень хотел тайно от мамы встретиться и посоветоваться с доктором.
— Нехорошо себя чувствуешь?
— Чувствую, что нехорошее может произойти с мамой… — Он опять раздумчиво помолчал. — Вообще-то она у меня очень умная.
— Значит, ты в неё? — вставил я.
— Мне её не догнать! Хотя на перегонки мы с нею не бегаем.
— Ты разговариваешь, как взрослый.
— Наверно, я рано старею.
К беседам с ним надо было готовиться.
— Так о чем же ты хотел со мной посоветоваться? — спросила жена.
— Мама у меня очень мудрая! — Он повысил планку до мудрости.
— И что же, несмотря на это, ей грозит?
Он утратил свою уверенность, низко опустил голову, стал переминаться с ноги на ногу. Наконец отважился:
— Мама заставляет меня, как она говорит, «усиленно питаться», чтобы я вырос здоровым и сильным.
— Мудрым ты уже вырос, — вставил я.
Он меня не расслышал и продолжал:
— Мама заставляет меня… А сама, хоть и очень мудрая, соблюдает какие-то жуткие диеты. Из-за которых очень худеет. Я стараюсь её остановить, А она не останавливается. Всё худеет и худеет… Знакомые просто не узнают её. Она доказывает, что диеты очень полезны. И что, кроме того, она соблюдает моду… Что я это пойму, когда вырасту. А мне из-за этого не то что расти, даже жить страшно. Можно я вас с ней познакомлю? Чтобы вы отговорили её от этих ужасных диет. А?..
— Познакомь.
— Извините меня за сына…
— За него не следует извиняться, — возразила жена.
— Мы его полюбили. И даже зауважали…
Она просияла:
— Меня называют «матерью-одиночкой». Но какая же я одиночка, если у меня есть Том. — Сына её звали Томом. Достойный отец бы не помешал… Но и без него они были счастливы. Если бы не эти, пугающие Тома «диеты». — Моя главная цель, как принято говорить, «вывести сына в люди». Дожить до этого. Вот я и принялась за своё здоровье. Поверила в целительную силу диет. Странно даже до какой степени поверила! И еще в то, что полезно худеть. Кажется, я перестаралась… Поэтому Том и обеспокоен. Я по его требованию — а к требованиям сына прислушиваюсь! — недавно диеты резко сократила… Но он от волнения этого не замечает. Поскольку худеть, уже вопреки своему желанию, продолжаю. Видимо, организм привык. Впрочем, я же не врач!
— А кто вы… если не считать, что мама прекрасного Тома. Простите за любопытство.
— Раскрою секреты… Наша лаборатория ищет, определяет вредные для человеческой жизни вещества. Мы, так сказать, тоже охранники.
— И попутно с этими веществами общаетесь?
— Поверьте: я весьма осторожна и предусмотрительна. Не могу же подвести своего сына? Это было бы предательством… с моей стороны.
— А насколько вы, если не секрет, похудели? — спрашивала жена таким тоном, как если бы мать Тома пришла к ней на врачебный приём.
— Похудела? Примерно в два с половиной раза… Все платья на мне болтаются. В самом деле, перестаралась. Получилась какая-то патология…
— Давайте встретимся и более подробно поговорим дня через три. Я всё обдумаю — и постараюсь дать вам советы…
Когда мы остались вдвоём, жена медленно произнесла:
— Боюсь, тут не «патология», а онкология. Ты обратил внимание на цвет её лица?
— И что ты собираешься ей посоветовать?
— Немедленно лечь в больницу. Если уже не поздно…
— А что скажешь Тому?
Мы, и правда, полюбили её сына. Не только за умную вдумчивость и доброту, но даже за его имя. Потому что Том Сойер был незабываемым спутником нашего детства. Он не нуждался в охране, поскольку не был еврейским ребёнком.
Когда-то мы устраивали в ту давнюю пору домашние спектакли: я пытался изображать выдумки, лихие изобретения Тома, а моя будущая супруга Полина изображая тетю Полли — и стремилась командовать Томом. У неё это получалось успешней, чем у литературной тети Полли, так как Том в моём исполнении оказывался куда послушнее, чем Том Марка Твена. А тётя, то есть моя будущая жена Полина, уже тогда была по отношению ко мне гораздо строже и твёрже.
Полли, Полина… Какие случаются совпадения!
Наступил день, когда Полина доверила мне, как главному охраннику, свой игрушечный пистолет, предупредив бессчетное количество раз, чтобы я его не обнаруживал.
— Помни предупреждение нашего любимого Чехова о том, что, если на стене висит ружье, оно должно выстрелить.
— Во-первых, это касается театральных спектаклей, во-вторых, он имел в виду настоящее оружие, а не игрушку… Ну, а в третьих, клянусь даже твою игрушку не обнаруживать.
— Ибо мы внешняя, фактически показная охрана, — и оружие нам не положено. А тут пойдут слухи, которые, как писал Грибоедов, «страшнее пистолета».
Сама же Полина отправилась с Томом в больницу к его маме, куда, преодолев отчаянное сопротивление, её уложила.
Том согласился до возвращения мамы жить у нас дома. Но было заметно, как он внешне сдержанно, но непрестанно о ней думал… которая, согласно легенде, переусердствовала всё с теми же диетами и задуманным похуданием… А в результате, стала нуждаться в больнице.
Однако сдержанность наконец Тома покинула:
— А почему моя мама лежит в онкологическом отделении? Её ведь обещали избавить только от похудания…
Полине, которая обычно отрицала всякую возможность вранья, пришлось изворачиваться. Она растолковала, что в городе свирепствует вирус гриппа, что все отделения наглухо забиты заразными гриппозниками, а других пациентов, дабы не заразить, пришлось распихать по разным — в том числе, по совершенно несоответствующим их недугам! — отделениям. Маме Тома досталось онкологическое…
Том ей не поверил, так как был догадлив, не по возрасту прозорлив. Но это мучительное недоверие гнал от себя. В палате он умел сделать вид, что абсолютно спокоен. Не ради Полины, конечно, а чтобы мама не углядела испуга и тревоги на его лице.
Он был еще сострадательней и осмотрительней своего бессмертного тёзки, в честь которого удостоился своего имени.
Дети в какой-то степени защищены возрастом от «полновесного» восприятия горестных ситуаций. Но это не относилось к Тому.
Похороны мамы стали кошмаром, заставившим его окаменеть. Он и там не плакал и ни слова не произнес. Казалось, что и для него жизнь, не так давно начавшаяся, уже завершилась. Утешать Тома было бесполезно. Но мы всё-таки принялись утешать… Говорили, что мама не могла покинуть его. Что она, пусть и незримо, останется вместе с ним, что потом, через многие десятилетия, не на земле, это станет зримо и вечно.
Наверно, привычные в таких случаях фразы могли звучать для всё понимающего Тома неубедительно. Но есть мгновения, дни, когда таким заверениям, вопреки всему, хочется верить.
Вдобавок Полина, почти не отрываясь, по-матерински обнимала Тома, целовала и полушёпотом сообщала, что мама доверила нам быть с ним неразлучно… не заменяя себя, а продолжая своё служение сыну. О том, что его фактическое усыновление еще требовало хождения по бюрократическим инстанциям, мы Тома не уведомляли…
Он, вроде бы, начал к Полине прислушиваться. А что ему оставалось? Она и сама воспринимала каждую свою утешительную фразу за истину.
Том окончательно переселился в наш дом. Наконец мы обрели сына. Но какою ценой…
Здание «храма заботы» было окружено полянами, клумбами, парком, качелями, каруселями и беззаботным смехом. Я понимал, что охрана, которую мы с Полиной несли, — это тоже проявленье «заботы». Для того, чтобы дети обладали своей беззаботностью.
— Почему они всё время хохочут? — спросил меня Том.
— Просто у них хорошее настроение, — предположил я. У Тома повод для такого настроения отсутствовал. — И еще у них стопроцентная уверенность в своей безопасности… которую мы обеспечиваем.
— Ну, от болезней-то не застрахован никто, — мрачно возразил он. И добавил, что бессмысленным забавам предпочитает игру в шахматы.
— Вот, помню, я в детстве… — не раз начинал он так свои воспоминания, будто с детством у него было покончено. — Вот, помню, я в детстве любил играть в лапту, а мама убедила меня, что шахматы интересней лапты. И даже увлекательней беготни на перегонки, которой я тоже увлекался.
«Перегоняй разумом, а не ногами!» — посоветовала ему мама. Которая — что он также для нас открыл — играла в шахматы не как обыкновенная любительница, а по «высокой категории».
… Мы с Полиной на следующий же день подкатили ко входу в «храм», где располагался наш «охранный пост», шахматный столик. Мы вообще стремились без промедления исполнять желания Тома, чтобы он — пусть не сразу — начал ощущать нас своими родителями. Если это было возможно…
По воскресеньям мы втроем приходили на кладбище.
«Здравствуй, мама…» — еле слышно произносил Том.
И больше в этот день мы с его голосом не встречались. Я понял, что маму ему заменить не сможет никто. Отца же своего он ни разу не видел.
И это пустующее в его биографии место мог бы занять я…
Мы с Томом начали шахматные борения. Разумеется после того, как он освобождался от занятий, кои были весьма обильны: долг «храма» заключался в том, чтобы взращивать вундеркиндов и, уж непременно, образованных, гуманных личностей.
Пусть до поры и чрезмерно весёлых, — взрослость, увы, беззаботные радости утихомиривает…
Директор, увидев, что я, отрешившись от всего, склонился над шахматами, осуждающе покачал головой. А пальцем одобряюще показал на Полину, как на пример, достойный подражания: она бдительно оберегала вход.
С того дня дома — уже не на столиком, а над шахматной доской —
1 2