Ты должен зарядить людей вниманием, интересом. Это очень ответственно! Ты как бы наша обложка. А обложка в книге -- не последнее дело. Можно даже сказать, первое: с нее все начинается. Надо не просто произносить фамилии композиторов и названия песен, а голосом своим выражать отношение и к сочинителю, и к его музыке... А чтобы иметь свое отношение, ты должен знать!
В общем, я сидел на всех репетициях.
Виктор Макарович репетировал без пиджака. Он то и дело засовывал рубашку в брюки, как тогда, после игры в чехарду.
-- Вы -- хор! -- напоминал он ребятам -- А что является синонимом слова "хор"? Кол-лек-тив! Я так считаю... Маргарита Васильевна, вы согласны со мной?
Она никогда не отвечала на эти его вопросы. Но он упорно продолжал задавать их.
-- Никто не может жить на сцене как бы сам по себе. И в то же время каждый должен себя ощущать солистом. В том смысле, что нельзя прятаться за спины впереди стоящих. И за их голоса! В смысле чувства ответственности... каждый из вас солист! Вы согласны, Маргарита Васильевна?
Она склоняла голову, почти что укладывала ее на подставку для нот, которую, как я узнал, называют "пюпитром", беззвучно бродила пальцами по клавишам. Одним словом, всем своим видом показывала, что вопросы его ни к чему.
Особенно он переживал, когда нужно было петь без сопровождения, то есть без аккомпанемента Маргариты Васильевны. Такое пение называется красивым иностранным словом "а капелла". Тут уж он десять раз извинялся:
-- Простите, пожалуйста, Маргарита Васильевна... Мы сейчас споем "а капелла". Чтобы вы отдохнули немного. Простите, пожалуйста...
Мне казалось, что он побаивается ее. "Не может же он ее до такой степени уважать?! -- думал я. -- Побаивается, наверное... Есть за что! Ведь это она обнаружила, что у меня нет ни слуха, ни голоса. Ни чувства ритма!"
Маргарита Васильевна называла нас по фамилиям. А Виктор Макарович -- по именам, хотя это было рискованно: одних только Сереж в хоре, было, пять или шесть. Виктор Макарович поворачивал голову в сторону того, к кому обращался. Но мне казалось, что и без этого один Сережа отличал бы себя от другого: к каждому Виктор Макарович относился по-особому.
Например, в хоре было целых три Миши, но Машенькой он называл только меня. Не знаю почему... Может быть, потому, что только один я в хоре не пел -- и он своей нежностью хотел как-то скрасить этот мой недостаток.
И отчитывал он меня только наедине.
-- Ты исходи не из звучания фамилий, а из характера произведений. Ведь если тебя послушать, получается, что самый прекрасный композитор на земле --Орландо Лассо. Он сочинил очень колоритную песню "Эхо". Не спорю... Но ты объявляешь его прямо-таки с упоением. А почему? Потому что красиво звучит: Ор-лан-до Ла-с-со! А фамилию "Бородин" произносишь так, между прочим. Почему? Может быть, потому, что у нас в хоре поет Люда Бородина? Стало быть, никакой экзотики? Это, если... не заглядывать вглубь. Запомни: имя творца создают его произведения. Вы согласны, Маргарита Васильевна? Прости... Ее же здесь нет. Запомни... твои интонации должны незаметно, как бы исподволь давать характеристику произведения. Этаким полунамеком... Нельзя же абсолютно одинаково объявлять фугу Баха, и прелюдию Генделя, и "Песнь о лесах" Шостаковича, и "Мелодию" Рубинштейна. Но чтобы чувствовать, чем они отличаются друг от друга, ты должен знать!
И я продолжал сидеть на всех репетициях.
Мама считала, что хоть я и не пою, но присутствие на репетициях меня "музыкально развивает". Она была права. Кроме "Орландо Лассо", "пюпитр" и "а капелла", я узнал много других очень красивых слов. Ну, например, "сольфеджио". Оказалось, что это название урока, на котором все ребята поют но нотам. Я даже подумал, что не мешало бы и школьные уроки называть такими же прекрасными словами: приятней было бы ходить в школу! У нас в шкафу, на самом почетном месте, висит мамино "концертное" платье. В нем мама выходит на сцену, чтобы читать стихи или петь. Платье время от времени перешивается, потому что оно должно, как говорит мама, "шагать в ногу с модой".
Теперь рядом с концертным платьем, как бы рука об руку с ним, в шкафу висела и моя концертная форма: синие брюки и голубая куртка с золотой лирой на боковом кармане.
Вообще все в моей жизни стало более праздничным!
Соседи, встречая меня, спрашивали, когда будет следующий концерт. Наиболее интеллигентные учителя, вызывая к доске, узнавали, не устал ли я накануне от репетиции. Если я не знал урока, то говорил, что устал. И меня отпускали на место... А после выступлений нашего хора по телевидению мне просто не давали прохода. Самые красивые девочки в школе, увидев меня, начинали ни с того ни с сего хохотать. Это было приятно.
Все три с лишним года меня сопровождали аплодисменты и ослепляли прожектора! И хотя Виктор Макарович предупреждал: "Это аплодируют Шостаковичу и лишь на пять процентов нам с вами!", мне вполне хватало и этих пяти процентов.
Виктор Макарович просил, чтобы я, "не поднимая голос до люстры", висевшей под потолком, называл его со сцены просто дирижером -- без слова "главный": тогда они с Маргаритой Васильевной оказались бы "рядом". С этим я не мог согласиться. Но и просьбу его надо было выполнить... хотя бы частично. Я объявлял, что выступает хор "под управлением Караваева". Мне хотелось быть под его управлением.
После репетиций и после концертов я все время вертелся неподалеку от Виктора Макаровича, чтобы он заметил меня и спросил.
-- Что, Мишенька, пойдем домой вместе?
Его никто не провожал в Дом культуры и никто не встречал. Он жил один. На той же улице, что и мы.
Я думаю, у него просто не хватило времени завести свою семью и своих детей, потому что утром он репетировал с младшей группой хора, днем со средней, а вечером -- со старшей. Или наоборот... Так было всю жизнь. Значит, из-за нас, из-за наших песен он жил на свете один.
По Малому залу Виктор Макарович носился бодро и молодо. Когда же мы возвращались домой, он слегка прихрамывал, часто останавливался и просил меня не торопиться.
А говорил он все время о будущих программах и о том, что Маргарита Васильевна всех нас очень любит, но из педагогических целей не хочет этого проявлять. И о том, что я, выходя на сцену, не должен делать вид, будто преподношу залу какой-то подарок. Это уж по ходу концерта должно выясниться: преподнесли мы подарок или нет. Он тоже, как и Лукьянов, все время смотрел вперед... В последнее время там, впереди, замаячили два отчетных концерта --один для юных граждан нашего города, а другой для взрослых.
Думая об этих концертах, Виктор Макарович так волновался, что даже на улице заправлял рубашку в штаны.
3
Мама и папа не признают политики невмешательства. Поэтому, если мама задерживается на работе, папа сходит с ума:
-- Наверно, она опять вступила в борьбу с хулиганами!
Стараясь успокоить отца, я вспоминаю, что у мамы в этот день занятия литературного кружка, которых на самом-то деле нет. А если отец задерживается, мама восклицает:
-- Опять помогает какому-нибудь новоявленному Эдисону!
Когда папа наконец возвращается домой, мама говорит примерно так:
-- Нельзя столько времени уделять чужим дарованиям. Собственное увянет!
-- Не может увянуть то, чего нет, -- отвечает отец.
-- Помогать другим -- это тоже талант! -- возражает мама. -- Но не самый рентабельный для семьи.
Мама часто употребляет привычные для нее бухгалтерские словечки.
-- А сама-то ты разве не вмешиваешься, когда нужна помощь? Причем в гораздо более рискованных ситуациях. Хотя ты, женщина, могла бы пройти мимо...
-- Чему ты учишь меня?! -- возмущается мама.
Они часто уговаривают друг друга "не вмешиваться". Во время таких разговоров то и дело звучат фразы: "А ты сам? А ты сама?! Ты бы не уважал меня, если бы... Ты бы не уважала меня..."
И оба продолжают бороться с "политикой невмешательства".
Иногда по вечерам у нас во дворе раздавались звуки музыки. Это играл Володька по прозвищу Мандолина. Он жил в соседнем подъезде. Отец и мама сразу же оказывались у окна: она -- потому что обожала самодеятельность, а он -- потому что не мог пройти мимо чужих дарований.
-- Будущий виртуоз! -- сказала однажды мама.
-- Почему будущий? -- возразил отец.
Но многие жильцы встречали Володькину игру без восхищения. Особенно потому, что вокруг Мандолины всегда собиралась толпа.
-- Концентрируется шпана! -- услышали мы с папой.
-- Почему, если много ребят собирается в школе, то это -- класс или отряд, а если во дворе, то это шпана? -- спросил папа. И пожал плечами: --До чего изменяет память! Детство свое и то забывают.
Сосед, который сказал о шпане, очень любил обращаться за помощью к газетам и журналам.
-- Всюду пишут о праве человека на тишину!
-- Ну, если для вас музыка и шум -- это одно и то же.
-- Он уже мать свою уложил в больницу, этот ваш музыкант!
-- Как он мог уложить?
-- Вы сначала узнайте, а потом уже заступайтесь! Кивнув в сторону Мандолины, отец сказал мне:
-- Надо бы переместить его на другую сценическую площадку! Но при чем тут больница? Не понимаю.
Через несколько дней я опять возвращался из Дома культуры вместе с Виктором Макаровичем. И рассказал ему про Мандолину.
-- По мнению папы, гибнет талант, -- сказал я. Виктор Макарович ничего не откладывал в долгий ящик.
-- Надо послушать. Приведи его завтра. Если это хорошо, определим его в струнный оркестр.
-- Он не пойдет... Я уже предлагал.
-- Отказался? Почему?!
-- Не знаю... Он вообще парень неразговорчивый.
-- Неразговорчивый? Это прекрасное качество. А где он живет?
-- Рядом с нами. В соседнем подъезде.
-- Ну, если Магомет не идет к горе...
Мандолины не было дома. Но если бы даже он был, все равно в первый момент его бы никто не заметил. Потому что в коридоре разыгралась сцена, которую невозможно было предвидеть.
Абсолютно лысый человек, у которого из-за отсутствия волос щеки, и подбородок, и лоб, и затылок -- все сливалось во что-то одинаково круглое, голое и доброе, открыв нам дверь, нервно поправил очки и воскликнул:
-- Виктор Макарович?!
А Виктор Макарович поспешно заправил рубашку в штаны и воскликнул:
-- Неужели... Димуля?!
Войдя в комнату, Димуля сразу стал что-то смахивать со стола, что-то накрывать, что-то прятать... Но Виктор Макарович не обращал на беспорядок никакого внимания.
Он подбежал к стене и впился глазами в фотографию, которая висела на ней.
-- Это я! -- сказал Виктор Макарович. И указал пальцем на спину, изображенную на переднем плане.
В углу фотографии стояла дата... И хоть прошло, как я быстро высчитал, тридцать лет, спина у Виктора Макаровича была такая же, как и теперь: подвижная, вся устремленная вперед, навстречу хору, который на фотографии пел.
-- А это -- Дима и Римма! -- сказал Виктор Макарович. И ткнул пальцем в солистов, стоявших с раскрытыми ртами впереди хора.
В одном из них я сразу узнал Димулю. Черный вихор не делал его лицо менее беззащитным и добрым.
-- Дима и Римма... Римма и Дима! -- мечтательно произнес Виктор Макарович. -- Имена рифмовались... И пели дуэтом!
-- Она в больнице, -- растерянно и грустно сказал Димуля. -- Вот у нас с Володькой тут и творится...
Он продолжал что-то запихивать в ящик, что-то прятать под скатерть.
Виктор Макарович резко повернулся и уставился на Димулю:
-- Вы что... поженились?
-- Семнадцать лет назад.
-- И мне об этом не сообщили? И не зашли ни единого раза?! А ведь были любимчиками! Маргарита Васильевна обвиняла меня в предвзятости: "Нельзя отделять детей от детей!"
-- Поэтому мы и стеснялись, -- растерянно объяснил Димуля. -- Вы же предсказывали нам музыкальное будущее. А мы ничего этого... не оправдали. Я вообще с десятилеткой остался. А Римма кончила техникум. К тому же торговый... Сейчас Римма в больнице.
-- Разве я вас за голоса ваши любил? -- задумчиво произнес Виктор Макарович. -- Дима и Римма... Значит, навсегда срифмовались? Сохранили дуэт! Я очень рад... Он вдруг встрепенулся:
-- Ты сказал, Римма в больнице? А что такое?
-- Сердце у нее... Всю жизнь сердце.
-- Да, да... Я помню. Она болела ангинами. Я все боялся за ее голос!
-- Рожать ей нельзя было. А она родила.
-- Мандолину? -- неожиданно спросил я.
Виктор Макарович взглянул на меня с изумлением.
-- Это прозвище нашего сына, -- объяснил Димуля. И успокоил меня: --Ничего, ничего... Ты его знаешь?
-- Его весь дом знает, -- сказал я.
-- Но не весь дом его любит... Димуля огорченно развел руками.
-- Кто-то сказал: "Человек, который всем нравится, вызывает у меня подозрение!" -- успокоил его Виктор Макарович.
-- По-моему, неплохой мальчик... Как ты считаешь? -- обратился ко мне Димуля.
-- Будущий виртуоз! -- уверенно сказал я.
-- И до сих пор мы с ним незнакомы? -- Виктор Макарович с укором взглянул на Диму и Римму, которые на фотографии пели под его управлением. --Забыли меня. Совсем, значит, забыли...
Димулины руки прижались к груди.
-- Мы?! Римма все время приводит вас в пример. И сыну и мне. А я привожу вас в пример ей и сыну.
-- Представляю, как ваш сын меня ненавидит!
-- Вас?! Да мы воспитываем его "по Виктору Макаровичу". Так Римма недавно сказала.
-- И какой результат?
-- Учится плохо.
-- Вот те на!
-- А в остальном я доволен. Добрый... Играет на мандолине. Мы его с младенчества музыке обучаем. Сами, домашними средствами... Ведь вы нам внушили, что музыка -- радость, а иногда и спасение.
Виктор Макарович снова обратился к фотографии, висевшей на стене:
-- Но почему же не привели его?
-- Стыдились... В дневнике -- тройка на тройке. С математикой очень не ладит.
-- Я с ней тоже не ладил, -- сказал Виктор Макарович.
-- И я с ней не лажу! -- с гордостью сообщил я.
-- Ты, оказывается, нас слушаешь? -- спохватился Виктор Макарович. --Музыкант -- это призвание. Он может, в конце концов, позволить себе... А "объявляла" должен успевать по всем дисциплинам.
-- Мы ведь знаем, что с тройками в Дом культуры не полагается... --грустно сказал Димуля. -- Всегда говорят: "Сначала -отметки, а потом уж кружки!"
-- Может быть и наоборот... Не при Мишеньке будь сказано! -- возразил Виктор Макарович.
-- Мы сходили к директору Дома. Так, для очистки совести...
-- К Дирдому? -- воскликнул я.
-- У него такое прозвище? -- почему-то обрадовался Димуля. -- Он нам решительно отказал.
-- На каком основании? -- спросил Виктор Макарович.
-- Мы, говорит, должны думать о репутации Дома культуры. О его лице!
-- Тут бы вы ко мне и зашли!
-- Постыдились мы... Подошли к Малому залу, в щелочку поглядели. Все как прежде... И Маргарита Васильевна за роялем. Римма заплакала -- и пошли домой.
-- Как же так? Как же так? -- допытывался Виктор Макарович у фотографии на стене.
-- А через три дня Римма в больницу слегла. И это тоже на Володьку списали.
-- Кто списал?
-- Так получилось... Он двойку за контрольную по алгебре получил. Ну, Римма покричала на него. Как полагается... А слышимость у нас в доме прекрасная! Сосед один за стеной живет...
-- Знаю его, -- вставил я.
-- Он на следующий день утром сказал: "Таких, как ваш сын, в газетах трудными детьми называют". А вечером с Риммой приступ случился... Не из-за Володьки, конечно. Но приписали ему! Он с сумками по двору идет, а ему вслед: "Сперва уложил, а теперь беспокоится!" Если что-нибудь случается, говорят: "Из компании Мандолины!" Разве он может отвечать за всех... которые вокруг него собираются? Как-то обидно...
Когда мы вышли на улицу, Виктор Макарович попросил меня проводить его.
Но разговаривал он по дороге с самим собой. Часто останавливался, тер икры ног. Даже присаживался на скамейки. И продолжал рассуждать:
-- Удивительно! Постыдились... Будто я их в певцы готовил. Люди хорошие получились -- и замечательно! Получились хорошие люди?
-- Получились, -- ответил я.
Но он задал вопрос самому себе и на мой ответ не обратил никакого внимания.
-- Человек с тройками не должен петь! Надо же до такого додуматься... Не справился с алгеброй -- бросай мандолину. Где тут логика?
-- Нету логики, -- тихо ответил я.
-- И почему все думают, что я готовлю певцов? Гриша Дубовцев стал начальником конструкторского бюро, заслуженным деятелем науки. А сообщает об этом так, будто извиняется, что стал заслуженным деятелем, а не заслуженным артистом республики. Хотя один из моих учеников все-таки и в заслуженные артисты пробился... Горжусь!
Виктор Макарович остановился и воскликнул:
-- Прекрасно, Мишенька! Я знаю, что надо делать.
-- Что? -- спросил я.
-- Мы выпустим Володю в наших отчетных концертах. Пусть это будет сюрпризом!
-- Для Дирдома?
-- И для него тоже! Представь себе... "Дунайские волны"! Или, допустим, гурилевский "Колокольчик"... Исполняют мандолина и хор... Великолепно! Ведь тембр мандолины, Мишенька близок к детскому голосу. Особенно в среднем регистре. Та-ак... -- Виктор Макарович ничего не откладывал в долгий ящик.
1 2 3 4 5 6