– Вот не знал, что певец, которого я никогда не учил, окажется столь хорош!
Казимир поднял лицо в маске и увидел черноволосого мужчину. Усы его слегка шевелились в улыбке, а в монокле играли огоньки свечей.
– Добрый вечер, мастер Люкас. Надеюсь, я не посрамил вашего имени.
Глаза Геркона Люкаса зловеще сверкнули в полутьме пещеры:
– Я воздержусь от замечаний, и приберегу свое мнение до завтра, когда ты станешь Мейстерзингером.
К огда ты станешь Мейстерзингером. Эта фраза отозвалась в голове Казимира, и он почувствовал легкое головокружение. Он планировал месть, он не собирался править Гармонией. Ему и в голову не приходило, что дело может зайти так далеко.
– Наверное, мне придется намеренно уступить в состязании. Вы же сказали мне, что должность Мейстерзингера станет напрасной тратой моего таланта, – заметил Казимир.
– Если, Раненое Сердце, – сказал Люкас, опускаясь рядом с ним в мягкое кресло. – Если ты выиграешь состязание, все равно, честным или нечестным путем, эта служба станет напрасной тратой твоих способностей. Но если ты проиграешь, тебе нечего будет тратить.
– Ну что же, выигрываю я или проигрываю – все отражается на моем учителе. Возможно, если бы вы на самом деле позаботились о моем воспитании и подготовке, титул Мейстерзингера уже давно был бы моим.
Вместо того чтобы продолжить перепалку, чего Казимир отчасти ожидал, легендарный певец некоторое время молчал. Его глаза заблестели сильнее, а на губах появилась любопытная улыбка.
– Если ты выиграешь, мастер Раненое Сердце, мы поговорим о твоем образовании.
Он снова помолчал, потом указал на пустые ладони Казимира.
– Ты сегодня не пьешь?
– Плохо для горла, – Казимир потер шею.
– Действительно, очень плохо, – с понимающим видом кивнул Люкас. – Ну хорошо, я должен уйти. А ты должен поберечь свое горло.
Он поднялся и быстро ушел в полумрак таверны.
Перед столиком Казимира неожиданно возник человек в расшитом камзоле. В свете свечей он казался просто огромным. Тяжело упав на стул рядом с Казимиром, он шумно вздохнул и вытер рукавом лоб. От него сильно пахло потом и маслом. Во всяком случае, именно эта смесь каплями блестела в его неровно подстриженной бороде. Под шерстяным камзолом его легкие так и ходили ходуном, наполняясь и выпуская воздух словно кузнечный мех.
Казимир схватился за свою маску.
– Есть и другие свободные столики, – сказал он неприветливо.
– Не хочешь пить, так да? – спросил гигант смрадно дыша ему в лицо
– Прошу прощения, – Казимир попытался подняться, но рука незнакомца, толстая, как ствол дерева, протянулась к нему, а в плечо впились мясистые пальцы.
– Кляус сказал, что ты отказался пить со всеми… – он махнул рукой хозяину таверны, который быстро принес на столик Казимира кружку с вином.
– Посмотрим как ты запоешь, когда глотнешь этого!
Корчмарь поставил кроваво-красный напиток на стол и быстро удалился. Казимир снова попытался подняться, но толстая рука сомкнулась на его горле.
– Ты никуда не пойдешь, пока не выпьешь это! – свободной рукой верзила подмял маску Казимира, попутно расцарапай ему лоб. Казимир невольно охнул и снова попытался вырваться, молотя кулаками но груди гиганта, но тот только сильнее сжал пальцы на его горле. Убедившись, что маска больше не закрывает лица юноши, он поднес кружку с красным зельем к его губам.
Казимир почувствовал, как ладони его закололо от гнева и пожелал, чтобы его ногти, скрытые шелковыми перчатками, стали крепче и острее. Его позвоночник пронзила острая боль, и он почувствовал, как спина его сама собой начинает изгибаться. Кружка была у самого его |кга, и он с силой дунул, так что пена плеснула прямо в заплывшее жиром лицо здоровяка.
Тот выпустил его горло и схватил за нос, одновременно вливая вино в рот Казимира. Юноша закашлялся, но легкие уже начали пылать от недостатка воздуха, и он понял, что если не выпьет, то захлебнется. Жидкость из кружки заливала его горло, и он почувствовал ее странный вкус. Казимир непроизвольно раскрыл рот, надеясь хотя бы на глоток воздуха, и почувствовал, как затвердели его изменившиеся кости и мускулы.
Рука Казимира, вооруженная теперь острыми когтями, с молниеносной быстротой двинулась вперед и без труда пронзила раздутое брюхо гиганта. Тот и пикнуть не успел, а Казимир уже проник рукой сквозь туго переплетенные мускулы живота, сквозь петли горячего кишечника, мимо дряблых легких прямо к трепещущему сердцу. Его пальцы сомкнулись на сердечной мышце, сжали ее и двинулись обратно, обрывая сосуды и артерии. Вырванное сердце Казимир швырнул на пол.
Руки, державшие его, ослабели, и Казимир без труда стряхнул их. Опустив на лицо маску, он тупо смотрел на верзилу перед собой. Тот даже не опрокинулся на стол, а продолжал сидеть на стуле. Лишь глаза его вылезли из орбит, как у человека, который слишком много съел.
Внимание Казимира переключилось на испачканный кровью рукав камзола. “Хорошо, что он сшит из красной материи”, – подумал Казимир. Взяв со стола кружку с
Вином, он вылил то немногое, что в ней оставалось, на рукав, а затем не без отвращения стянул с рук липкие перчатки.
– Третий раунд начинается! – громко объявил распорядитель.
Прежде чем подняться, Казимир дождался, пока покалывание в руках и в спине прекратится. Оглядев темный уголок, в котором стоял его столик, он подумал о том, что мертвеца обнаружат не скоро, разве только кто-нибудь поскользнется в луже крови на полу.
Торис взволнованно смотрел как на сцене появляются Зон Кляус и Казимир. Во время первых двух раундов он приветствовал успех своего друга, однако теперь он надеялся на то, что Казимир уступит. Как сможет он править Гармонией? Ему ведь только восемнадцать. Что, если стражники откажутся ему подчиняться? Что, если Хармони-Холл восстанет? Что если народ узнает в нем сироту из “Красного Крылечка”?
Казимир остановился в тени, а Зон Кляус вышел к самому краю сцены и глубоко поклонился. Зрители приветствовали его громкими аплодисментами, и Мейстерзингер поклонился еще раз, выжидая, пока стихнет шум. Несмотря на все свои богатые одеяния и элегантные манеры, он казался Торису болезненным и хилым. Болезненным, испуганным и смертным – отнюдь не безжалостным и свирепым божеством, каким описывал его Казимир.
Когда установилась тишина, Мейстерзингер запел “Балладу о Нинеив”. При первых строках публика снова разразилась аплодисментами – это была одна из самых красивых песен.

В прекрасной Галиале, под древами,
К огда о злобе дивный мир не знал,
Ж ила Нинеив с желтыми глазами,
В озникшая из пены, волн и скал
С ады она любовью осеняла,
Е й кланялась зеленая листва,
Н о гибели она не избежала,
В ода холодная ее могилой стала,
Н астигла Первою жестокая судьба
Н у, а пока в лугах она бродила,
В се льнули к ней – и звери, и трава,
А птицы вольные поутру собирались
П ослушать шорох ветра в покрывалах
И спеть Нинеив “Слава и хвала”
И тень ее ласкала мраком землю,
И распускались яркие цветы,
П ри свете солнца, бедные, не смели
С равниться с блеском юной красоты
И н а тень послушно шла за нею,
Н о как-то, глядя в зеркало воды,
Н инеив отражение узрела,
И удивленно вскрикнула “Кто ты?”
К то ты, что смотришь дерзновенно
С туманной глади древнего пруда?
Т ы – бледный юноша, а я – земная дева,
Н о что скрывает хладная вода?”
И верно на водах покойных
Л ик юноши кудрявого лежал,
Т уман стелился между трав болотных,
Н о призрак никуда не исчезал
И молвил юноша, что вместо отраженья
О н к ней пришел из мрачной Тьмы Миров,
Ч тобы обнять и чтоб рабой покорной
У влечь с собой под илистые корни
И там в плену держать вовек веков
Н о Нинеив вскричала в сильном гневе
"Об этой мысли поскорей забудь!
Твой мир не просто царство Тени -
Там злоба властвует, там света нет ничуть
Там руки – ноги, ноги – крылья,
Там дождь на небо падает с земли
За гранью вод от ненависти сильной
Я спрячу мир свой, светлый и обильный,
За той чертой, что боги провели”
Но юноша смеялся над Нинеив
Сверчком вечерним, всплесками воды
"Твоей, Нинеив вечно буду тенью,


Или об этом позабыла ты ?
Как только дня прозрачный свет погаснет,
Я зыбкую границу перейду,
В саду твоем свое посею семя,
Детей своих в твоем взлелею чреве,
И через них свободу обрету
Но говорит ему Нинеив смело
"Моей любви не сможешь ты узнать,
Всю ночь свеча моя горела,
И Тени с ней никак не совладать!
Так я решила – значит так и будет!
Спокойно ночью мир мой будет спать,
Как ни плещи водой о мрачный берег,
Как ни ищи в мой светлый мир лазеек,
Не стану с Тенью я делить кровать!”
И этой ночью, как и прежде,
Легла Нинеив при свечах
Но под ее волшебным гибким телом
Гнездились тень и скользкий липкий страх
Когда же утром солнце встало
Над Галиэльскою страной,
В тени лесов зверье дремало,
Как будто Тени слов не знало,
Не помня и не видя снов
Так дни летели в теплой неге
До самой ночи роковой,
Когда порыв холодный ветра
Не отнял жизнь у овечки той
И юноша, из пруда выйдя,
Был волен делать что хотел,
И смерти демоном, на крыльях,
С кинжалом черным в лапах сильных,
На ложе Нинеив слетел
Наутро Нинеив проснулась
В своей растерзанной стране,
О Тени вспомнив, ужаснулась,
И наклонилась к злой волне
"О, что ты сделал, дух подводный?
За что мой светлый мир казнил?
В грехе погрязший и бесплотный,
Жестокий зверь, коварный, подлый,
Навек себя ты погубил!”
Но отвечал ей дух из пруда
"Чрез жизнь твою бессмертен я,
Покуда ты живешь – я буду!
Никто не победит меня
Покуда ветер вольный дует,
Я буду звать тебя женой
Детей моих больные души,
Тоскою жизнь твою иссушат
Любимы с нежностью тобой
И в должный срок родились двое
Из мрака Ночи, света Дня
Нинеив сына – Медиторном
А дочь Мальдивой нарекла
Она так сильно их любила,
Ч то не опишешь и в словах,
Н о души их тоска терзала,
Д вух вечных сил война пылала,
И мать ложилась спать в слезах
О на ложилась при свечах
И при себе детей держала,
О т ненавистного отца
И х как могла оберегала
А утром, гладя их власа,
О на о том лишь размышляла,
К ак ей судьбе наперекор
З лой силы усмирить напор,
Ч то на свободе пировала
Ш ло время, Медиторн мужал,
Р ешенье зрело, и тогда
Е му сестренку поручив,
Н инеив встала у пруда
П од шорох сброшенных одежд,
О на воскликнула
"Пора! Терпению пришел конец,
Т ы сердца матери, глупец,
Не знал Исчезни ж навсегда!”
Плеснула хладная вода,
Шагнула Нинеив туда,
Как камень шла она ко дну,
Топя отца детей в пруду
Насильник тайный и злодей
Его не тронул суд людей,
Но материнский гнев страшней,
Чем мрак на дне страны твоей!
Но стало в Галиэле той,
Пред чьим лицом цветы бледнели,
Она погибла молодой,
Убив злой разум в черном теле.
Вот только с давней той поры
Покоя люди не сыскали,
Ведь два начала им даны,
Они – и Тьмы, и Дня сыны
И успокоятся едва ли
В прекрасной Галиэле, под древами,
К огда о злобе дивный мир не знал,
Ж ила Нинеив с желтыми глазами,
В озникшая из пены, волн и скал
С ады она любовью осеняла,
Е й кланялась зеленая листва,
Н о гибели она не избежала,
В ода холодная ее могилой стала,
Н астигла Первую жестокая судьба

Когда глубокий голос Мейстерзингера затих, зрители дружно вздохнули, а потом оглушительно захлопали. Звук этот напоминал медленное приближение проливного летнего дождя – осторожное, нерешительное, словно боящееся спугнуть предшествующую тишину, но неизбежное и грозное. Когда буря аплодисментов достигла своего апогея, амфитеатр ревел, словно настоящий водопад, низвергающий в пропасть массу воды.
Теперь настала очередь Казимира выйти к краю сцены. На руках его теперь не было перчаток, плечи ссутулились и округлились, а шаркающая походка как нельзя лучше подходила к его дурацкой маске. Толпа слушателей затихла. Казимир медленно поднял руки и попытался запеть, но из горла его вырвался лишь сиплый шепот.
Наступила мертвая тишина. Казимир схватил себя за горло и попытался снова запеть, но с тем же успехом. Потом руки его бессильно упали вдоль туловища.
По рядам пронесся беспокойный ропот. Казимир медленно снял с лица маску и швырнул себе под ноги. Деревянная маска глухо стукнулась о гранит сцены и несколько раз подпрыгнула. Зрители ахнули. Кровавая царапина пересекала лоб Казимира, черные брови намокли от крови, и под ними сверкали воспаленные глаза юноши. Остановив свой убийственный взгляд на Зоне Кляусе, Казимир заговорил. Его хриплый шепот был слышен далеко в тишине амфитеатра
– В одном поселке, очень похожем на этот, жил один злой и глупый мейстерзингер. Не было человека в том чудесном краю, кто не пострадал бы от его деяний. Однако, когда старый развратник обманом и хитростью овладел прекрасной цыганской девушкой, на него обрушилось страшное проклятье, насланное на него старшей вистани всего цыганского рода. Это было самое подходящее проклятье для него, и вот почему – мейстерзингер тот мог превращаться в гнусную, чудовищную тварь, которая питалась кровью невинных!
Голос Казимира прервался, и он раскашлялся. Все это время он не отрывал своего взгляда от Зона Кляуса, чье лицо покраснело от сдерживаемого бешенства. Злобная усмешка появилась на лице Казимира, и он продолжил свой рассказ.
– Его прелестная жена была невинным и чистым существом и любила мейстерзингера, несмотря на проклятье, вполне им заслуженное. Однако проклятье – несправедливое проклятье! – должно было обрушиться на его первого и единственного сына. Незадолго до его рождения мейстерзингер, мерзкое чудовище и подлый негодяй, приказал своей любящей жене убить ребенка, если вдруг обнаружатся страшные признаки. Жена его нехотя согласилась, но, когда она обнаружила, что ее сын появился на свет с той же самой отметиной, она поняла, что слишком любит его и не сможет разделаться с ним. Опасаясь за жизнь своего первенца, она скрыла от мужа, что сын также проклят. Коварство и двуличие, однако, настолько прочно угнездились в сердце мейстерзингера, что он не поверил жене Он стал следить за сыном, ожидая, не проявится ли какой-нибудь знак
Когда мальчику было всего шесть лет, мейстерзингер заметил первые признаки проклятья, которые были ему так хорошо знакомы. Он был слишком труслив, чтобы убить сына своими руками, и послал стражника, чтобы тот прикончил мать и мальчика. Женщина первой рухнула прямо в пламя камина в детской, заклиная своего сына воспользоваться данной ему властью, чтобы спасти свою жизнь. И мальчуган избег пламени только благодаря проклятью, которое помогло ему уцелеть…
Казимир снова замолчал, но не для того, чтобы откашляться, а для того, чтобы ожечь Кляуса своим взглядом, в котором, как в горне, пылала ненависть. Под его взглядом выражение лица Мейстерзингера изменилось: бешенство сменилось пониманием, а затем – ужасом.
– Этот мальчик долго жил в сиротском приюте, среди крыс и клопов, думая только о том, как он отомстит своему отцу. С возрастом он вполне овладел способностями, проистекавшими из его проклятья, отточил свои темные силы на оселке ненависти и закалил в горниле гнева и начал осуществлять план…
Зон Кляус отодвинулся от него на дальний край сцены и знаком подозвал отряд стражников, которые отгородили его от Казимира. Юноша заметил эти меры предосторожности, но только улыбнулся.
– …В такую же лунную ночь как эта, сын пришел, чтобы встретиться с отцом и исправить причиненное им зло. Той ночью он призвал всю силу своего проклятья, убил мейстерзингера и избавил народ той страны от проклятья, которое довлело над ними больше двадцати лет.
Голос Казимира затих, он больше не мог говорить. Подобрав маску, он грациозно поклонился публике. Кто-то неуверенно захлопал, но большинство зрителей сидели неподвижно. Даже Торис застыл на месте, мелко дрожа, глядя на изящную высокую фигуру своего друга. Весь ужас положения мгновенно стал ясен ему: Зон Кляус был отцом Казимира.
Он убил мать Казимира, предав ее огню, однако сын его уцелел и теперь вернулся, чтобы отомстить. Теперь Зон Кляус в страхе прятался за шеренгой вооруженных солдат, в то время как Казимир ухмылялся ему окровавленными губами.
Какой-то человек в третьем ряду принялся громко выкрикивать: “Кляус! Кляус! Кляус! Кляус!” – и его крик подхватили сначала еще несколько человек, а потом и все остальные.
Все, кроме Ториса.
Казимир в последний раз поклонился слушателям и медленно пошел по сцене. Улыбка так и не сошла с его губ, когда он дошел до ступенек и стал подниматься. Собравшиеся в амфитеатре люди кричали все громче, но Казимир не прятал глаз. Он смотрел вверх, выискивая среди зрителей Ториса.

ГЛАВА 6

– Не будь идиотом и дай мне взглянуть на твой лоб, – требовательно заявил Торис, пока они с Казимиром шли по темной улице в трущобах Гармонии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39