А посмеяться поп Андроник любил и смеялся мастерски, так что, глядя на него, самому хотелось тоже хохотать; От низких басовых нот он быстро переходил к теноровым и, закрыв глаза, заливался самым высшим гласом. В семинарии, во времена оны, он слыл за первого силача, но теперь сильно постарел, обрюзг и просто зажирел.
– Это Паганини, братчик. коротко отрекомендовал о. Андроник учителя. – Он у меня с Паньшей такие концерты задает, что отдай все!
Около сарая я только теперь заметил сгорбленную жидкокостную фигуру самого Паныпи, который, несмотря на летний день, был облечен в толстый драповый подрясник цвета Bismark furioso.[4] Одной рукой Панына придерживал расходившиеся полы своего подрясника, а другой прятал за спиной рваную баранью шапку, в которой ходил и зиму и лето. Испитое, смуглое лицо Паныпи с жиденькой растительностью на подбородке и спутанными на голове длинными волосами того же цвета Bismark furioso, длинный, смотревший в рюмку нос – все это, взятое вместе с общей протяженной сложенностью Паньши, полным отсутствием живота, ввалившейся грудью, острыми, угловатыми плечами и несоразмерно длинными руками, производило тяжелое и неприятное впечатление. Это был настоящий дьячок старой школы, униженный и льстивый, отдававший чем-то пришибленным. Только небольшие темные глазки, смотревшие льстиво и дерзко, придавали физиономии Паньши оригинальное выражение.
– Мы тут, братчик, пса усмиряем, – объяснил мне о. Андроник, тыкая пальцем в согнутую фигуру Паньши. – Он похвастался, что подойдет к Нигеру…
– И подойду, отец Андроник, – отозвался Паньша, вынимая из-за спины свою шапку. – Я многих собак укрощал, а вашего Нигера…
– Не хвастай, братчик, – загудел о. Андроник. – Нигер тебя пополам перекусит…
– Отец Андроник, позвольте-с… Одно движение – и усмирю.
– О, черт с тобой, усмиряй! – согласился о. Андроник. – Только я не отвечаю, если Нигер тебе нос откусит… Братчики, будьте свидетелями!..
– И пойду… да!.. Вы не смейтесь, отец Андроник… одно движение…
Физиономии действующих лиц светились подозрительным румянцем; Паньша, по-видимому, не совсем был уверен в своих длинных, подгибавшихся ногах, а Паганини забавно моргал слипавшимися глазами. Нигер, пестрая собака-дворняга, лежал у своей конуры, положив большую голову между передними лапами, и подозрительно-вызывающе помахивал своим пушистым белым хвостом. Он точно понимал, что речь идет о нем. Две других собаки, прикованные к сараю, «внимательно наблюдали за каждым движением Паньши, вероятно, испытывая большое искушение запустить свои белые зубы в тощую плоть укротителя. Получив разрешение в окончательной форме, Паньша сделал несколько быстрых шагов к Нигеру и сейчас же отскочил назад, болтая в воздухе правой рукой.
– Что? Я тебе говорил, братчик? – торжествовал о. Андроник, колыхаясь всем телом. – Ай да Нигер, молодец!..
– Перст, отец Андроник… ваша собачка мне укусила перст… – лепетал Паньша, обертывая раненую руку в грязный носовой платок.
– Дурак! Благодари бога, что она тебе голову не оторвала… Братчики, пойдемте в комнаты, – предложил о. Андроник, поднимаясь с крылечка. – Паганини, ты куда?
– А я домой… – нерешительно заявил Паганини.
– Врешь, братчик… Мы еще концерт устроим…
Двор у о. Андроника был открытый, но устроен хозяйственно. Крепкие службы, конюшни, баня, небольшой садик, где любил хозяин пить чай летом; под навесом стояли крепкая телега, дорожная повозка и легкая железная долгушка, выкрашенная зеленой краской. Сажен двадцать сухих березовых дров занимали задний план; ближе были сложены какие-то бревна и свежий тес. Где-то кудахтали куры и весело горланил голенастый кохинхинский петух; из отворенных дверей конюшни доносился храп и топот жевавших сено лошадей. В густой траве, в черге садика, лежала привязанная к изгороди коза с двумя козлятами. Вообще, по всему был виден хозяйский заботливый глаз. Самый дом был устроен по-старинному, с низенькими теплыми комнатами, без форточек и с высокими порогами в каждой двери. На окнах стояли припечатанные сургучом ведерные бутыли с наливками. Березовая мебель чинно стояла около стен; широкий диван в гостиной, с придавленным сиденьем, свидетельствовал о гостеприимном характере своего хозяина. Но в этой приличной обстановке уютных, теплых комнат поповского дома чего-то недоставало – недоставало тех мелочей и пустяков, какие вносит с собой женская рука, оживляя мертвую обстановку. Даже излишняя чистота и опрятность комнаты отдавали чем-то нежилым и мертвым, как у всех старых холостяков. Поп Андроник овдовел в молодых летах, детей не имел, и теперь всем хозяйством заправляла у него какая-то дальняя родственница, совсем бесцветная, молчаливая старушка, походившая на монахиню. Говорили, что поп Андроник скуп, как кощей, и дрожит над каждой копейкой. Но я лично очень любил его, как вырождающийся тип попа старого покроя, – именно попа, а не батюшки. К числу особенностей о. Андроника принадлежала его слабость к часам. У него был целый ассортимент карманных часов, начиная со старинной луковицы и кончая золотыми часами новейшей конструкции. Кроме того, в каждой комнате о. Андроник повесил по стенным часам и строго наблюдал, чтобы все часы в доме ходили из минуты в минуту, что стоило ему не только больших хлопот, но и порядочных издержек.
– Ну, вы тут посидите, а я схожу, распоряжусь… – говорил о. Андроник, вводя нас в свою гостиную.
Через пять минут он явился, облеченный в синий люстриновый подрясник и с бутылками в руках. Паганини приятно осклабился и толкнул локтем Паныпу, который не знал, куда ему деваться с своей шапкой.
– А где ты остановился? – спросил меня о. Андроник, устанавливая бутылки на угловом столике. – У этой архибестии Фатевны?
Имя Фатевны произвело сенсацию. Паганини усиленно заморгал глазами, а Паньша торопливо сунул свою шапку под стул.
– Она, брат, меня так оплела… – жаловался о. Андроник, поднимая брови. – Слышал, братчик?
– Слышал мельком…
– Да это еще ничего, что оплела, а взяла да мою-то лошадь отцу Егору и продала… И про Егорку слышал? Тоже хорош с Фатевной-то – два сапога пара. Может, Глафира и стихи про меня читала?
Отец Андроник рассердился и тяжело засопел носом, но потом улыбнулся и, тряхнув головой, добродушно забасил:
– А у меня был один знакомый стихотворец… Ей-богу! Вот как теперь тебя, вижу его, братчик. Я еще тогда в Кунгур ездил, к брату в гости. Ну, как-то собралась компания. Сидим. И стихотворец сидит с нами. Он по акцизу служил… Выпили. Я и говорю ему: «А ну-ка, братчик, скажи стихи!» Поддразнить его хотел, а он сейчас и брякнул:
Вижу, вижу
Даму рыжу,
Я ее ненавижу…
– Это не стихи, а рубленая говядина, – вяло заметил Паганини, наливая себе рюмку водки.
– Врешь, братчик! – защищался обиженный старик. – Ты ничего не понимаешь в стихах… Говорят тебе, настоящий стихотворец был. А Глафира меня, говорят, всего описала…
Паньша успел себе налить рюмку и умильно поглядывал на владыку, выжидая позволения.
– Батюшка, отец Андроник, благословите… – нерешительно проговорил он.
– Бог тебя благословит на хорошее, а на худое сам догадаешься… – пошутил старик и первый раскатился самым завидным хохотом. – Ну, чего ты ко мне пристал? Поставлено – пей…
– А я, батюшка, отец Андроник, могу сконфузить и Фатевну и Глафиру, – объяснял Паныыа, опрокидывая рюмку. – Ей-богу, могу сконфузить…
– Чем ты их сконфузишь?
– Очень просто, батюшка, отец Андроник… Даже какую угодно высокую даму могу сконфузить. Подойду и скажу: вы тварь.
– А она тебе скажет: ты дурак… Ха-ха-ха!..
– Нет, позвольте, батюшка, отец Андроник… У меня есть доказательство: Адама бог создал из персти земной, а Еву сотворил из ребра, следовательно, всякая женцина – тварь… Я могу сконфузить всякую женщину в большой компании.
– Погоди, вот нас с тобой Егорка ужо так сконфузит, что небо с овчину покажется, – задумчиво проговорил о. Андроник и опять нахмурил брови. – Заведется же такой человек, подумаешь… а?..
На угольном столике, кроме водки и домашней наливки, появились чисто поповские вина – тенериф и лиссабонское, но они служили только для декорации, центр тяжести оставался по-прежнему в водке. Сам хозяин сначала отказывался от выпивки, но, когда речь зашла об о. Егоре, он залпом выпил несколько рюмок, точно стараясь залить какого-то червяка, который мучительно сосал его. Пока Па ныла болтал разный вздор, – а Паганини ходил из угла в угол, как маятник, старик как-то уныло молчал. В нем не было прежней беспечности и добродушия, лицо было озабочено, в глазах светилась какая-то напряженная мысль, которая не хотела никак выходить.
– О чем вы так задумались, отец Андроник? – спросил я.
– Я?.. Гм…
Старик почесал в затылке и тяжело вздохнул.
– Последние времена, братчик, пришли… – уныло ответил он, опять наливая рюмку. – Кончено!..
– Что кончено?
– Ну, все кончено… Я все про Егора-то толкую, братчик. Приехал он к нам без году неделя, а уж всех прибрал к рукам. Проворный человек… хоть и ни с чем пирог.
– То есть как же это так? И проворный и ни с чем пирог?
– А уж так: ума настоящего в нем мало, а хитрости пропасть! Верно, братчик… Такие нынче люди пошли… Ведь и смотреть не на что, вот вроде Паганини – мозглявый такой, худенький, а так всех и загребает. По-настоящему-то я настоятель, а он мой помощник… Так? А на деле все так выходит, что чего он захочет, то и будет. И сам не знаю, как это он устраивает. Нарочно в свою сторону гну, а глядишь, все по-Егоркиному. Я даже, братчик, иногда боюсь его… Ей-богу!.. Ласковый такой, обходительный, а сам веревки из всех вьет. Взять теперь хоть такое дело: сборы. Жалованьишко у нас месячное – двенадцать с полтиной… ну, доходы там кое-какие, а все-таки в общей сложности пустяки получаешь. Я раньше в деревне служил и привык к сборам: петровское беру, ругу беру, осеннее беру… Где парочку яичек, где масла ложку, где овса, – оно и сбежится малую толику. Другая баба заартачится, а я ей: «Ой, баба, баба, попу жалеешь, а умрешь – все останется!..» Ха-ха!.. Ну, бабенка испугается и лишнюю ложку масла накинет. В другой раз лаской берешь: «А ведь ты, Матрена, ровно помолодела… а?..» Опять баба и расступится яичком попу Андронику за ласковое слово. Так-то… Нелегко нашему брату добыча-то достается, ежели разобрать; тоже живой человек – и язык переболтается. Хорошо. Приехал отец Егор и все по-своему повернул: «Не хочу осеннее да петровское собирать». «Врешь, – думаю, – жрать захочешь, даром, что хитер». Прошли Петровки, а он и в ус не дует – сидит да газету читает у окошечка. Что бы вы думали, бабенки все это пронюхали и на меня, как осы: «Вот отец Егор не собирает петровского… новое положение вышло». «Дуры вы, говорю, этакие, никакого нового положения не вышло, а отец Егор вас просто оплетает…» Куда! слышать ничего не хотят! Ведь я половины не собрал, а он сидит с газетой да посмеивается… Вот он какой гусь!..
– Что же, отец Андроник, вольному воля. Нельзя же его заставить насильно петровское собирать…
– Нет, ты постой, братчик, послушай дальше-то… Деньгу и отец Егор любит; вот он и смозговал такую штуку: придет мужик свадьбу венчать, – тут его отец Егор и оборудует, да еще заставит ходить недели две. Я яичком беру, а он рубликом, да еще лучше его нет: мы, дескать, не христарадничаем, не просим по подоконью, как старый дурак, поп Андроник. Да это еще бы ничего, а то обидно, что мужики его же и уважают, Егора.
– Очень мозговатый человек отец Егор, – резюмировал все сказанное Панына.
– И везде он нос сует, везде ему дело, – продолжал сердито о. Андроник, отпыхивая, как тульский, давно не луженный самовар. – Взять хоть теперь Паганини… Эй, Паганини, про тебя говорю!
– Ну? – апатично отозвался Паганини, продолжая шагать из угла в угол.
– Чего нукать-то, братчик… Этот Егор и Паганини подвел животы. В школе законоучителем состою я, как настоятель, ну, какое ему дело до школы? – так нет, и в школу пролез. Чуть не каждый день таскался в школу и до своего добился: произвел Паганини в нигилисты и даже чуть с места не сжил… Настоящий нокоть, какой лошадей берет!.. А потом в волость повадился: как сход, он тут как тут. Проповеди в церкви каждое воскресенье говорит, какие-то книжонки даром раздает мужикам, раскольников увещает. И как только ему не лень во всякую дыру свой нос совать…
– Иезуит… – промычал Паганини, наливая рюмку.
– Мазепа, – прибавил Паньша.
– Нет, Гришка Отрепьев! – громогласно решил о. Андроник и захохотал прежним раскатистым смехом.
Бесцветная старушка подала на тарелочках разной домашней поповской закуски: соленых грибков, паюсной икры, пирожков с капустой, и разговор о хитростях и подвохах о. Егора на время умолк. Говорили о разных разностях, о старых знакомых, о дороговизне на харчи и т. д. Паганини вытащил откуда-то свою скрипку и довольно фальшиво сыграл на ней сначала вальс «II Ьасо», а потом какую-то мудреную херувимскую «Р-аззоренную». Паньша и о. Андроник подпевали. (Каждый истинно русский человек чувствует непреодолимое влечение к такому духовному пению, и я с особенным удовольствием слушал это оригинальное трио. Паньша прижался в уголок, по обыкновению, прихватив одной рукой полы своего рыжего подрясника, а другой закрывая рот. Но из его шершавой глотки с выдававшимся кадыком выливались такие бархатные, тягучие, таявшие ноты, что хотелось слушать без конца. Это был настоящий, богатейший баритон, который то спускался низкими, мягкими октавами прямо в душу, то с силой поднимался вверх и звенел, как туго натянутая струна. Паганини исполнял на своей скрипке теноровую партию. Волосы у него свалились на лоб, ноги немного согнулись в коленях, лицо побледнело. Отец Андроник давил густой октавой, плавно и с подавленной силой вершившей оригинальную мелодию. Я ничего не ожидал подобного и слушал, затаив дыхание. Можно было только пожалеть, что некому было срисовать эту своеобразную группу певцов. Когда пение кончилось, наступила тяжелая пауза. У о. Андроника на глазах блестели слезы, и он тихо улыбался своей добродушной, стариковской улыбкой.
– Хорошо, братчик… – проговорил наконец старик. – Паганини, вкусим по единой! Паньша, ты сам знаешь, что делать…
– Нет, вы посмотрите на скрипку, – приставал ко мне Паньша с скрипкой Паганини. – Это не скрипка, а актриса…
Да!
Скрипка была из самых плохих и была выкрашена, как рисуют на вывесках скорняков лисьи шкурки: бока ярко-желтые, а средина крестом покрыта густой черной краской. Заметив мой недоверчивый взгляд, Паньша обратил внимание на какой-то стеклянный кошачий глаз, вделанный в кобылку, что, по его мнению, служило для скрипок чем-то вроде серебряной медали восемьдесят четвертой пробы.
– Нет, это особенная скрипка… – доказывал Паньша азартно и с непоследовательностью совсем пьяного человека начал рассказывать о каком-то необыкновенном органе, который провозили лет десять тому назад через Мугай одному самодурузаводчику. – Миллион стоил орган-то – уверял Паньша, стараясь сохранить равновесие.
– А сколько соврал, братчик?
– Батыпко, отец Андроник, миллион… Своими глазами его видел.
– Может быть, резьба какая-нибудь, – старался догадаться Паганини, желая поверить совсем несбыточной цифре.
– И резьба и прочее, а главное – в органе был один вал:.. сизый!..
Отец Андроник чуть не задохся от смеха: сизый вал действительно был неподражаем. Вранье Паньши развеселило старика, и остаток вечера прошел в самой непринужденной болтовне, причем даже о. Егор оказался совсем не таким уж мозговитым человеком, чтобы его перемозговать нельзя было. Глафиру о. Андроник называл скрипкой и громогласно хохотал на целый квартал, так что вздрагивали даже стекла в рамах, а_ бесцветная старушка только охала и крестилась в соседней комнате.
Домой вернулся я поздно ночью. Все кругом давно спало мертвым сном, только глухо гудела фабрика, далеко рассыпая из высоких труб снопы ярких искр. Ярко-красное пламя вырывалось широкими языками из доменных жерл и жадно лизадо холодный ночной воздух. Где-то с подавленным визгом резалось холодное железо, и тяжело громыхали чугунные валы, колеса и шестерни, заставляя вздрагивать самую землю, точно по ней кто топал могучей ногой. Распахнув окно на пруд, я долго любовался развертывавшейся далекой горной панорамой, потонувшей в белом тумане… Сверху трепетными волнами лился фосфорический свет, дрожавший и переливавшийся в прозрачной синеве голубого северного неба. Массы гор точно выросли, а зубчатая линия хвойного леса красиво вырезывала ближайшие крутизны и прикрутости. Летние уральские ночи безумно хороши, как хорош бывает молодой крепкий сон, который нагоняет в душу вереницу светлых видений и чудных призраков.
1 2 3 4 5 6 7 8
– Это Паганини, братчик. коротко отрекомендовал о. Андроник учителя. – Он у меня с Паньшей такие концерты задает, что отдай все!
Около сарая я только теперь заметил сгорбленную жидкокостную фигуру самого Паныпи, который, несмотря на летний день, был облечен в толстый драповый подрясник цвета Bismark furioso.[4] Одной рукой Панына придерживал расходившиеся полы своего подрясника, а другой прятал за спиной рваную баранью шапку, в которой ходил и зиму и лето. Испитое, смуглое лицо Паныпи с жиденькой растительностью на подбородке и спутанными на голове длинными волосами того же цвета Bismark furioso, длинный, смотревший в рюмку нос – все это, взятое вместе с общей протяженной сложенностью Паньши, полным отсутствием живота, ввалившейся грудью, острыми, угловатыми плечами и несоразмерно длинными руками, производило тяжелое и неприятное впечатление. Это был настоящий дьячок старой школы, униженный и льстивый, отдававший чем-то пришибленным. Только небольшие темные глазки, смотревшие льстиво и дерзко, придавали физиономии Паньши оригинальное выражение.
– Мы тут, братчик, пса усмиряем, – объяснил мне о. Андроник, тыкая пальцем в согнутую фигуру Паньши. – Он похвастался, что подойдет к Нигеру…
– И подойду, отец Андроник, – отозвался Паньша, вынимая из-за спины свою шапку. – Я многих собак укрощал, а вашего Нигера…
– Не хвастай, братчик, – загудел о. Андроник. – Нигер тебя пополам перекусит…
– Отец Андроник, позвольте-с… Одно движение – и усмирю.
– О, черт с тобой, усмиряй! – согласился о. Андроник. – Только я не отвечаю, если Нигер тебе нос откусит… Братчики, будьте свидетелями!..
– И пойду… да!.. Вы не смейтесь, отец Андроник… одно движение…
Физиономии действующих лиц светились подозрительным румянцем; Паньша, по-видимому, не совсем был уверен в своих длинных, подгибавшихся ногах, а Паганини забавно моргал слипавшимися глазами. Нигер, пестрая собака-дворняга, лежал у своей конуры, положив большую голову между передними лапами, и подозрительно-вызывающе помахивал своим пушистым белым хвостом. Он точно понимал, что речь идет о нем. Две других собаки, прикованные к сараю, «внимательно наблюдали за каждым движением Паньши, вероятно, испытывая большое искушение запустить свои белые зубы в тощую плоть укротителя. Получив разрешение в окончательной форме, Паньша сделал несколько быстрых шагов к Нигеру и сейчас же отскочил назад, болтая в воздухе правой рукой.
– Что? Я тебе говорил, братчик? – торжествовал о. Андроник, колыхаясь всем телом. – Ай да Нигер, молодец!..
– Перст, отец Андроник… ваша собачка мне укусила перст… – лепетал Паньша, обертывая раненую руку в грязный носовой платок.
– Дурак! Благодари бога, что она тебе голову не оторвала… Братчики, пойдемте в комнаты, – предложил о. Андроник, поднимаясь с крылечка. – Паганини, ты куда?
– А я домой… – нерешительно заявил Паганини.
– Врешь, братчик… Мы еще концерт устроим…
Двор у о. Андроника был открытый, но устроен хозяйственно. Крепкие службы, конюшни, баня, небольшой садик, где любил хозяин пить чай летом; под навесом стояли крепкая телега, дорожная повозка и легкая железная долгушка, выкрашенная зеленой краской. Сажен двадцать сухих березовых дров занимали задний план; ближе были сложены какие-то бревна и свежий тес. Где-то кудахтали куры и весело горланил голенастый кохинхинский петух; из отворенных дверей конюшни доносился храп и топот жевавших сено лошадей. В густой траве, в черге садика, лежала привязанная к изгороди коза с двумя козлятами. Вообще, по всему был виден хозяйский заботливый глаз. Самый дом был устроен по-старинному, с низенькими теплыми комнатами, без форточек и с высокими порогами в каждой двери. На окнах стояли припечатанные сургучом ведерные бутыли с наливками. Березовая мебель чинно стояла около стен; широкий диван в гостиной, с придавленным сиденьем, свидетельствовал о гостеприимном характере своего хозяина. Но в этой приличной обстановке уютных, теплых комнат поповского дома чего-то недоставало – недоставало тех мелочей и пустяков, какие вносит с собой женская рука, оживляя мертвую обстановку. Даже излишняя чистота и опрятность комнаты отдавали чем-то нежилым и мертвым, как у всех старых холостяков. Поп Андроник овдовел в молодых летах, детей не имел, и теперь всем хозяйством заправляла у него какая-то дальняя родственница, совсем бесцветная, молчаливая старушка, походившая на монахиню. Говорили, что поп Андроник скуп, как кощей, и дрожит над каждой копейкой. Но я лично очень любил его, как вырождающийся тип попа старого покроя, – именно попа, а не батюшки. К числу особенностей о. Андроника принадлежала его слабость к часам. У него был целый ассортимент карманных часов, начиная со старинной луковицы и кончая золотыми часами новейшей конструкции. Кроме того, в каждой комнате о. Андроник повесил по стенным часам и строго наблюдал, чтобы все часы в доме ходили из минуты в минуту, что стоило ему не только больших хлопот, но и порядочных издержек.
– Ну, вы тут посидите, а я схожу, распоряжусь… – говорил о. Андроник, вводя нас в свою гостиную.
Через пять минут он явился, облеченный в синий люстриновый подрясник и с бутылками в руках. Паганини приятно осклабился и толкнул локтем Паныпу, который не знал, куда ему деваться с своей шапкой.
– А где ты остановился? – спросил меня о. Андроник, устанавливая бутылки на угловом столике. – У этой архибестии Фатевны?
Имя Фатевны произвело сенсацию. Паганини усиленно заморгал глазами, а Паньша торопливо сунул свою шапку под стул.
– Она, брат, меня так оплела… – жаловался о. Андроник, поднимая брови. – Слышал, братчик?
– Слышал мельком…
– Да это еще ничего, что оплела, а взяла да мою-то лошадь отцу Егору и продала… И про Егорку слышал? Тоже хорош с Фатевной-то – два сапога пара. Может, Глафира и стихи про меня читала?
Отец Андроник рассердился и тяжело засопел носом, но потом улыбнулся и, тряхнув головой, добродушно забасил:
– А у меня был один знакомый стихотворец… Ей-богу! Вот как теперь тебя, вижу его, братчик. Я еще тогда в Кунгур ездил, к брату в гости. Ну, как-то собралась компания. Сидим. И стихотворец сидит с нами. Он по акцизу служил… Выпили. Я и говорю ему: «А ну-ка, братчик, скажи стихи!» Поддразнить его хотел, а он сейчас и брякнул:
Вижу, вижу
Даму рыжу,
Я ее ненавижу…
– Это не стихи, а рубленая говядина, – вяло заметил Паганини, наливая себе рюмку водки.
– Врешь, братчик! – защищался обиженный старик. – Ты ничего не понимаешь в стихах… Говорят тебе, настоящий стихотворец был. А Глафира меня, говорят, всего описала…
Паньша успел себе налить рюмку и умильно поглядывал на владыку, выжидая позволения.
– Батюшка, отец Андроник, благословите… – нерешительно проговорил он.
– Бог тебя благословит на хорошее, а на худое сам догадаешься… – пошутил старик и первый раскатился самым завидным хохотом. – Ну, чего ты ко мне пристал? Поставлено – пей…
– А я, батюшка, отец Андроник, могу сконфузить и Фатевну и Глафиру, – объяснял Паныыа, опрокидывая рюмку. – Ей-богу, могу сконфузить…
– Чем ты их сконфузишь?
– Очень просто, батюшка, отец Андроник… Даже какую угодно высокую даму могу сконфузить. Подойду и скажу: вы тварь.
– А она тебе скажет: ты дурак… Ха-ха-ха!..
– Нет, позвольте, батюшка, отец Андроник… У меня есть доказательство: Адама бог создал из персти земной, а Еву сотворил из ребра, следовательно, всякая женцина – тварь… Я могу сконфузить всякую женщину в большой компании.
– Погоди, вот нас с тобой Егорка ужо так сконфузит, что небо с овчину покажется, – задумчиво проговорил о. Андроник и опять нахмурил брови. – Заведется же такой человек, подумаешь… а?..
На угольном столике, кроме водки и домашней наливки, появились чисто поповские вина – тенериф и лиссабонское, но они служили только для декорации, центр тяжести оставался по-прежнему в водке. Сам хозяин сначала отказывался от выпивки, но, когда речь зашла об о. Егоре, он залпом выпил несколько рюмок, точно стараясь залить какого-то червяка, который мучительно сосал его. Пока Па ныла болтал разный вздор, – а Паганини ходил из угла в угол, как маятник, старик как-то уныло молчал. В нем не было прежней беспечности и добродушия, лицо было озабочено, в глазах светилась какая-то напряженная мысль, которая не хотела никак выходить.
– О чем вы так задумались, отец Андроник? – спросил я.
– Я?.. Гм…
Старик почесал в затылке и тяжело вздохнул.
– Последние времена, братчик, пришли… – уныло ответил он, опять наливая рюмку. – Кончено!..
– Что кончено?
– Ну, все кончено… Я все про Егора-то толкую, братчик. Приехал он к нам без году неделя, а уж всех прибрал к рукам. Проворный человек… хоть и ни с чем пирог.
– То есть как же это так? И проворный и ни с чем пирог?
– А уж так: ума настоящего в нем мало, а хитрости пропасть! Верно, братчик… Такие нынче люди пошли… Ведь и смотреть не на что, вот вроде Паганини – мозглявый такой, худенький, а так всех и загребает. По-настоящему-то я настоятель, а он мой помощник… Так? А на деле все так выходит, что чего он захочет, то и будет. И сам не знаю, как это он устраивает. Нарочно в свою сторону гну, а глядишь, все по-Егоркиному. Я даже, братчик, иногда боюсь его… Ей-богу!.. Ласковый такой, обходительный, а сам веревки из всех вьет. Взять теперь хоть такое дело: сборы. Жалованьишко у нас месячное – двенадцать с полтиной… ну, доходы там кое-какие, а все-таки в общей сложности пустяки получаешь. Я раньше в деревне служил и привык к сборам: петровское беру, ругу беру, осеннее беру… Где парочку яичек, где масла ложку, где овса, – оно и сбежится малую толику. Другая баба заартачится, а я ей: «Ой, баба, баба, попу жалеешь, а умрешь – все останется!..» Ха-ха!.. Ну, бабенка испугается и лишнюю ложку масла накинет. В другой раз лаской берешь: «А ведь ты, Матрена, ровно помолодела… а?..» Опять баба и расступится яичком попу Андронику за ласковое слово. Так-то… Нелегко нашему брату добыча-то достается, ежели разобрать; тоже живой человек – и язык переболтается. Хорошо. Приехал отец Егор и все по-своему повернул: «Не хочу осеннее да петровское собирать». «Врешь, – думаю, – жрать захочешь, даром, что хитер». Прошли Петровки, а он и в ус не дует – сидит да газету читает у окошечка. Что бы вы думали, бабенки все это пронюхали и на меня, как осы: «Вот отец Егор не собирает петровского… новое положение вышло». «Дуры вы, говорю, этакие, никакого нового положения не вышло, а отец Егор вас просто оплетает…» Куда! слышать ничего не хотят! Ведь я половины не собрал, а он сидит с газетой да посмеивается… Вот он какой гусь!..
– Что же, отец Андроник, вольному воля. Нельзя же его заставить насильно петровское собирать…
– Нет, ты постой, братчик, послушай дальше-то… Деньгу и отец Егор любит; вот он и смозговал такую штуку: придет мужик свадьбу венчать, – тут его отец Егор и оборудует, да еще заставит ходить недели две. Я яичком беру, а он рубликом, да еще лучше его нет: мы, дескать, не христарадничаем, не просим по подоконью, как старый дурак, поп Андроник. Да это еще бы ничего, а то обидно, что мужики его же и уважают, Егора.
– Очень мозговатый человек отец Егор, – резюмировал все сказанное Панына.
– И везде он нос сует, везде ему дело, – продолжал сердито о. Андроник, отпыхивая, как тульский, давно не луженный самовар. – Взять хоть теперь Паганини… Эй, Паганини, про тебя говорю!
– Ну? – апатично отозвался Паганини, продолжая шагать из угла в угол.
– Чего нукать-то, братчик… Этот Егор и Паганини подвел животы. В школе законоучителем состою я, как настоятель, ну, какое ему дело до школы? – так нет, и в школу пролез. Чуть не каждый день таскался в школу и до своего добился: произвел Паганини в нигилисты и даже чуть с места не сжил… Настоящий нокоть, какой лошадей берет!.. А потом в волость повадился: как сход, он тут как тут. Проповеди в церкви каждое воскресенье говорит, какие-то книжонки даром раздает мужикам, раскольников увещает. И как только ему не лень во всякую дыру свой нос совать…
– Иезуит… – промычал Паганини, наливая рюмку.
– Мазепа, – прибавил Паньша.
– Нет, Гришка Отрепьев! – громогласно решил о. Андроник и захохотал прежним раскатистым смехом.
Бесцветная старушка подала на тарелочках разной домашней поповской закуски: соленых грибков, паюсной икры, пирожков с капустой, и разговор о хитростях и подвохах о. Егора на время умолк. Говорили о разных разностях, о старых знакомых, о дороговизне на харчи и т. д. Паганини вытащил откуда-то свою скрипку и довольно фальшиво сыграл на ней сначала вальс «II Ьасо», а потом какую-то мудреную херувимскую «Р-аззоренную». Паньша и о. Андроник подпевали. (Каждый истинно русский человек чувствует непреодолимое влечение к такому духовному пению, и я с особенным удовольствием слушал это оригинальное трио. Паньша прижался в уголок, по обыкновению, прихватив одной рукой полы своего рыжего подрясника, а другой закрывая рот. Но из его шершавой глотки с выдававшимся кадыком выливались такие бархатные, тягучие, таявшие ноты, что хотелось слушать без конца. Это был настоящий, богатейший баритон, который то спускался низкими, мягкими октавами прямо в душу, то с силой поднимался вверх и звенел, как туго натянутая струна. Паганини исполнял на своей скрипке теноровую партию. Волосы у него свалились на лоб, ноги немного согнулись в коленях, лицо побледнело. Отец Андроник давил густой октавой, плавно и с подавленной силой вершившей оригинальную мелодию. Я ничего не ожидал подобного и слушал, затаив дыхание. Можно было только пожалеть, что некому было срисовать эту своеобразную группу певцов. Когда пение кончилось, наступила тяжелая пауза. У о. Андроника на глазах блестели слезы, и он тихо улыбался своей добродушной, стариковской улыбкой.
– Хорошо, братчик… – проговорил наконец старик. – Паганини, вкусим по единой! Паньша, ты сам знаешь, что делать…
– Нет, вы посмотрите на скрипку, – приставал ко мне Паньша с скрипкой Паганини. – Это не скрипка, а актриса…
Да!
Скрипка была из самых плохих и была выкрашена, как рисуют на вывесках скорняков лисьи шкурки: бока ярко-желтые, а средина крестом покрыта густой черной краской. Заметив мой недоверчивый взгляд, Паньша обратил внимание на какой-то стеклянный кошачий глаз, вделанный в кобылку, что, по его мнению, служило для скрипок чем-то вроде серебряной медали восемьдесят четвертой пробы.
– Нет, это особенная скрипка… – доказывал Паньша азартно и с непоследовательностью совсем пьяного человека начал рассказывать о каком-то необыкновенном органе, который провозили лет десять тому назад через Мугай одному самодурузаводчику. – Миллион стоил орган-то – уверял Паньша, стараясь сохранить равновесие.
– А сколько соврал, братчик?
– Батыпко, отец Андроник, миллион… Своими глазами его видел.
– Может быть, резьба какая-нибудь, – старался догадаться Паганини, желая поверить совсем несбыточной цифре.
– И резьба и прочее, а главное – в органе был один вал:.. сизый!..
Отец Андроник чуть не задохся от смеха: сизый вал действительно был неподражаем. Вранье Паньши развеселило старика, и остаток вечера прошел в самой непринужденной болтовне, причем даже о. Егор оказался совсем не таким уж мозговитым человеком, чтобы его перемозговать нельзя было. Глафиру о. Андроник называл скрипкой и громогласно хохотал на целый квартал, так что вздрагивали даже стекла в рамах, а_ бесцветная старушка только охала и крестилась в соседней комнате.
Домой вернулся я поздно ночью. Все кругом давно спало мертвым сном, только глухо гудела фабрика, далеко рассыпая из высоких труб снопы ярких искр. Ярко-красное пламя вырывалось широкими языками из доменных жерл и жадно лизадо холодный ночной воздух. Где-то с подавленным визгом резалось холодное железо, и тяжело громыхали чугунные валы, колеса и шестерни, заставляя вздрагивать самую землю, точно по ней кто топал могучей ногой. Распахнув окно на пруд, я долго любовался развертывавшейся далекой горной панорамой, потонувшей в белом тумане… Сверху трепетными волнами лился фосфорический свет, дрожавший и переливавшийся в прозрачной синеве голубого северного неба. Массы гор точно выросли, а зубчатая линия хвойного леса красиво вырезывала ближайшие крутизны и прикрутости. Летние уральские ночи безумно хороши, как хорош бывает молодой крепкий сон, который нагоняет в душу вереницу светлых видений и чудных призраков.
1 2 3 4 5 6 7 8