..
XIV
Утром на следующий день Федора позвали в исполком.
— Повестка в суд. Распишись, — сказал секретарь.
Федор расписался и, отойдя к окну, прочитал повестку. Вызывают на двадцать первое число. Федор глянул на стенной календарь и растерялся: под портретом Ильича краснела цифра «20».
Быстро направился домой и стал собираться.
— Ты куда это? — спросил Егор.
— В станицу, на суд с хозяином. Получил нынче повестку, вызывают к завтрему… Вот дела! Успею я дойтить?
Егор глянул в окошко, замазанное белой изморозью, словно тестом, нашел в голубеющем небе желтый пятачок солнца, раздумывая, проговорил:
— Что же, тридцать пять верст, по пять в час, это — добре
шагать — семь часов… К ночи, гляди, доберешься.
— Ну, пойду!
— Харчей взял?
— Взял.
Егор вышел за ворота, проводить, крикнул вслед:
— Шагай веселей, а то темноты прихватишь! Волки!
Федор поправил сумку, потуже перетянул ремень на коротком дубленом полушубке и широко зашагал посредине улицы, по дороге, притертой полозьями саней. Поднялся на гору. Глянул назад, на хутор, засыпанный снежной белью, и, поводя плечами, чувствуя на спине испарину, быстро пошел по направлению к станице.
Под гору и на гору. Под гору и опять на гору. Засыпанные снегом, плавно плывут на горизонте синие тесемки лесов и рощиц. Голубыми искрами ослепительно сверкает снег, солнечные лучи, втыкаясь в сугробы, перепоясывают дорогу радугами.
Федор быстро шагал, постукивая костылем, попыхивая сладким на морозе дымком махорки. Верст двадцать отмерил, посмотрел на солнце, валившееся к тонкой, как паутинка, волнистой черте земли, и достал из сумки кусок хлеба и сало, нарезанное тонкими ломтями. Присел возле дороги на корточки, закусил и опять пошел, стараясь согреться быстрой ходьбой.
Вечер кинул на снег лиловые отсветы. Дорога заблестела голубым, стальным блеском. На западе темнота стерла черту, отделявшую землю от неба. На ясном небе уже замаячили блудливые огоньки звезд, когда Федор вошел в станицу. В крайнем домишке, на вид неказистом и бедном, попросился переночевать. Хозяин, бородатый приветливый казак, пустил охотно.
— Ночуй, места не пролежишь!
Пожевав на ночь мерзлого сала, Федор расстелил возле печи свой полушубок, положил в голова шапку и уснул.
Проснулся по привычке с рассветом. Умылся, — хозяйка предложила разжарить сало. Закусил и — в центр станицы, на площадь. Неподалеку от здания стансовета прочел на воротах вывеску: «Народный суд 5-го участка Верхне-Донского округа».
Вошел в калитку, и первый, кого увидел во дворе, был Захар Денисович. В романовском полушубке, крытом синим сукном, обвязанный башлыком, он распрягал потную лошадь. Одевая ее попоной, случайно глянул на Федора и, скривив губы, не здороваясь, отвернулся.
Нескончаемо долго волочилось время. Часам к девяти пришел секретарь суда. Не раздеваясь, чмыкая носом, хлопнул на стол кипу дел и сонными, опухшими глазами оглядел толпу, скучившуюся в сенях. Через час пришел судья, боком протиснулся в дверь и звонко захлопнул ее.
— Федор Бойцов и Захар Благуродов! — крикнул, приоткрывая дверь, секретарь.
Поскрипывая подшитыми валенками, прошел Захар Денисович.
— Эк самогоном-то от гражданина наносит, ажник с ног валяет! Видать, до дна провонялся! — усмехаясь вслед ему, проговорил пожилой казак в потрепанной шинелишке.
Федор снял шапку и бодро шагнул через порог. Минут десять длились перекрестные вопросы нарзаседателей и судьи. Захар Денисович заикался — как видно, робел.
— Платили вы ему? — постукивая карандашом, спрашивал судья.
— Так точно… Платили…
— Чем же платили, натурой или деньгами?
— Деньгами.
— Сколько?
— Восемь рублей и хлебца вдобавок всыпал.
— Как же это так? Ведь вы ж показали, что наняли Бойцова за полтину в месяц?
— По доброте моей… Как он сирота… Благодетелем был ему… замест родного отца…— багровея, сипел Захар Денисович.
— Так… — судья чуть приметно насмешливо улыбнулся.
Задав еще несколько вопросов, суд попросил их выйти. Было выслушано еще пять или шесть дел. Федор стоял в сенцах и видел, как Захар Денисович, собрав вокруг себя человек восемь казаков, ожесточенно махал руками.
— Спрашивает, почему без договора? Вот так и возьми работника… Пришел, просит ради Христа, а оказался комсомолистом и заявляет: я, дескать, работать не буду.
— Суд идет!
Толпа хлынула в комнату. Судья скороговоркой читал начало приговора. Федор чувствовал под полушубком частое перестукиванье сердца. Кровь то приливала к голове, то снова уходила к сердцу. Слов приговора он почти не различал. Судья повысил голос:
— Руководствуясь статьей… Захар Благуродов присуждается к уплате Бойцову Федору двенадцати рублей за два месяца работы… Не заключивший договора… за эксплуатацию несовершеннолетнего — к штрафу в размере тридцати рублей или принудительным работам сроком… Судебные издержки… Приговор окончательный… — доносился до Федора голос судьи.
Федор сбежал с крыльца и, не застегивая распахнутого полушубка, радостно про себя улыбаясь, быстро вышел за станицу. Незаметно прошел несколько верст; шагая, обдумывал происшедшее, строил планы, как к осени будущего года заработает денег на лошадь и заживет своим маленьким хозяйством, избавя мать от нищеты.
Вспомнил о предстоящей летом работе среди батраков, и радостно согрелась грудь. Ветер дул в лицо и порошил снегом, мелкая колючая пыль застилала глаза. Неожиданно слух Федора уловил едва слышный визг полозьев и щелканье подков позади, быстро повернулся назад, как вдруг страшный удар оглоблей в грудь свалил его с ног. Падая, увидал над собой вспененную морду вороной лошади, а за ней, в облаке снежной пыли, багрово-синее лицо Захара Денисовича.
Мгновенно за ударом оглоблей свистнул над головою кнут, и ремень, сорвав с головы шапку, наискось рассек лицо.
Не чувствуя боли, сгоряча вскочил Федор на ноги и, охваченный бешенством, без шапки рванулся и побежал за санями. Захар Денисович левой рукой натягивал вожжи, удерживая скакавшую во весь карьер лошадь, а правой высоко поднимал кнут и, оборачиваясь к Федору, горланил:
— Я тебе припомню!.. Я тебе подсижу… твою мать!.. раки зимуют!..
Ветер в клочья рвал слова и душил бежавшего следом Федора. Обессилев, он остановился посреди дороги — и только тогда ощутил режущую боль в груди, почувствовал, что лицо ему жжет, стекая, соленая кровь.
XV
Оттуда, где на бугре черными проталинами просвечивала сквозь снег пахота, пришла весна. Ночью подул ветер, теплый и влажный, над хутором нависли тучи, к рассвету хлынул дождь, и снег, подтаявший раньше, расплавился в потоках воды. В степи оголилась земля, лишь ледок, державшийся на дороге и во впадинках, цепко прирос к прошлогодней траве и кочкам, прижался, словно прося защиты.
Перед началом полевых работ Федор попрощался с ребятами и, плотно уложив в сумку пожитки и литературу, которой снабдил его Рыбников, пошел в поисках заработка.
— Гляди, Федя, организовывай там!.. — говорил Рыбников на прощанье.
— Ладно, сделаю. Всех в кучу соберу! — улыбался Федор.
Человек пять ребят проводили его за хутор и дождались, пока выйдет он на большак. Переваливая через первый бугор, Федор оглянулся: на прогоне кучкой стояли провожавшие. Рыбников и Егор махали снятыми картузами.
Тоска ущемила Федора, когда хутор скрылся из глаз. Снова он один, как вот этот куст прошлогоднего перекати-поля, сиротливо качающийся у дороги…
С усилием превозмогая себя, Федор стал думать о том, куда идти. Окрестные хутора были бедны, и люди не нуждались в наемных руках, богаче Хреновского поселка не было в районе станицы. Федор подумал и свернул проселком на Хреновской. Нанялся он к соседу Захара Денисовича — Пантелею Мирошникову. Дед Пантелей был высокий, высохший до костей, угрюмый старик. Троих сыновей убили в войну, вел он хозяйство со старухой и с двумя снохами.
— Ты почему, в рот те н? малину, от Захарки ушел? — при найме спросил он Федора, передвигая по лбу седые брови.
— Хозяин рассчитал.
— А как думаешь наняться?
— По уговору.
— Какой-такой уговор? Моя цена на летнюю пору три рубля, а зимой ты мне и даром не нужен. Может, ты на круглый год норовишь, так мне без надобности.
— Могу и до осени.
— Словом, до скончания работ. Как отпашемся осенью, так ступай на все четыре, в рот те н? малину. Согласен — три в месяц?
— Согласен, только договор надо. Без него нельзя.
— Мне все одинаково… грамоте вот не разумею… Там, небось, в рот те н? малину, расписываться надо? Ну, да Степанида, сноха, распишется.
Подписали в батрачкоме договор, и Федор с радостью взялся за работу. Дед Пантелей недели две исподтишка присматривался к новому работнику, — часто Федор ловил на себе его щупающий, пронзительный взгляд, — и, наконец, к концу второй недели, вечером, когда Федор за один день вспахал бахчу и пригнал домой быков, усталых и потных, дед подошел к нему и заговорил:
— Вспахал бахчу?
— Вспахал.
— Без огрехов?
— Да.
— Плуг как пущал?
— Так, как велел, дедушка.
— Быков поил в пруду?
— Поил.
— А сколько тебе годов, паря?
— Семнадцать.
Дед шагнул к Федору, больно ухватил его за волосы и, притянув голову к своей высохшей, костлявой груди, крепко прижал ее и шершавой ладонью долго гладил мускулистую, тугую спину Федора.
— Ты дорогой работник, в рот те н? малину!.. Золотые руки!.. Останешься на зиму, коль захошь, ей-богу!..
Отпихнул Федора от себя и долго глядел на него, улыбаясь широко и светло. Федор был растроган лаской и родственным отношением к нему старика. Новый хозяин был совершенно не похож на Захара. Еще когда нанимался Федор, он спросил:
— Ты никак этот, как его… комсомол? — И на утвердительный ответ махнул рукою. — Меня это не касаемо. Исть будешь отдельно, не могу с тобой помещаться. Ты, небось, лоб-то не крестишь?
— Нет.
— Ну, вот… Я — старик, и ты не обижайся, что отделяю тебя. Мы с тобой разных грядок овошчи.
К Федору он относился хорошо: кормил сытно, дал свою домотканную одежду и не обременял непосильной работой. Федор вначале думал, что ему придется, как у Захара Денисовича, одному нести работу, но когда поехали перед Пасхой пахать, то увидел, что дед Пантелей, несмотря на свою сухоту, любого молодого заткнет за пояс. Он без устали ходил за плугом, пахал чисто и любовно, а ночью по очереди с Федором стерег быков. Старик был набожный, «черным словом» не ругался и держал семью твердой рукой. Федору нравилась его постоянная поговорка: «в рот те н? малину», нравился и сам старик, такой суровый на вид и сердечно добрый в душе.
На Пасху вечером Федор повстречался в своем проулке с рябым низкорослым парнем, на вид лет двадцати. Он видел, как парень вышел из Захарова двора, и догадался, со слов деда Пантелея, что это Захаров работник. Парень поровнялся с Федором, и тот первый затеял разговор:
— Здорово, товарищ!
— Здравствуй, — нехотя ответил парень.
— Никак, у Захара Денисовича в работниках?
— Ага.
Федор подошел поближе, продолжая расспросы:
— Давно живешь?
— Четвертый месяц, с зимы.
— Почем же платит?
— Рупь и харчи. — парень оживился и заблестел глазами. — Гутарют, что дед за трояк тебя сладил и на евоном ходишь? Правда аль брешут?
— Правда.
— Нагрел меня Захар-то… — огорченно заговорил парень. — Сулил набавить, а сам помалкивает. Работать заставляет, как проклятого, — уже озлобляясь, загорячился он, — в праздники то же самое… Свою одежу сносил, а он ни денег, ни одежи не дает. Вишь, в чем на Пасху щеголяю? — Парень повернулся задом, и на спине его, сквозь расшматованную вдоль рубаху, увидел Федор черный треугольник тела.
— Как тебя звать?
— Митрий. А тебя?
— Федор.
Из Захарова двора донесся гнусавый голос хозяина:
— Митька! Что ж ты, сволочь, баз не затворил?.. Иди загоняй быков!..
Митька вспугнутым козлом шарахнул через плетень и, выглядывая из густой крапивы, поманил Федора пальцем. Федор перелез через плетень, выбрал в саду место поглуше и, усадив рядом Митьку, приступил к агитации.
XVI
Каждое воскресенье вечером уходил Федор на игрища и там знакомился с другими ребятами, работавшими батраками у хреновских богатеев. Всего по поселку было восемнадцать человек батраков, из них пятнадцать — молодежь. И вот этих-то пятнадцать батраков стянул Федор всех вместе и положил начало батрацкому союзу.
Уходя с игрищ, где парни из зажиточных дворов охальничали с визгливыми девками, Федор подолгу говорил с ними, убеждая примкнуть к комсомолу и принудить хозяев к заключению договоров.
Вначале ребята относились к словам Федора с насмешливым недоверием.
— Тебе хорошо рассусоливать, — кипятился сутулый Колька, — у тебя хозяин вроде апостола, а доведись до мово, так он за комсомол да за договор вязы мне набок свернет!..
— Небось, не свернет! — возражал другой.
— И свернет, ежли будешь один! А ты думал — как? Один палец, к примеру, ты мне сломишь, ажник хрустнет, а ежли все их — да и кулак сожму — тогда сломишь? Нет, брат, я тебе этим кулаком жевалки вышибу!.. — под дружный хохот говорил Федор. — Вот в такой кулак и мы должны слепиться. Довольно мы хозяевам за дурняка работали! Все вы получаете — кто рупь, кто полтину, а я трояк и работаю легче вас!..
— Верна-а-а!.. — гудели голоса.
Собирались обычно ночью, за гумнами, и просиживали до кочетов.
На пятое воскресенье Федор внес такое предложение:
— Вот что, братва, вчера поделили траву, не ныне — завтра зачнется покос, давайте завтра объявлять хозяевам, пущай повышают жалованье и заключают договора, а нет, — мол, бросим работу!..
— Нельзя так! Дюже круто!..
— Нас повыгоняют!
— Без куска останемся!..
— Не выгонют! — багровея, закричал Федор. — Не выгонют затем, что на носу покос! Гайка у них ослабнет — без работников остаться!.. Нельзя так жить! Батрачком спрашивает: вы как наняты? Один говорит: мол, я хозяину родня; другой — «живу по знакомству». А за вас, окромя вас, никто хлопотать не будет!
После долгих споров на том и порешили.
Наутро поселок заволновался и загудел, как встревоженный выводок оводов. Вот-вот покос, а в самых богатых дворах забастовали батраки…
Утром Федор, услышав крик, выбежал за ворота.
Захар Денисович с ревом выкидывал на середину улицы пожитки Митрия, а тот с решительным видом собирал их в кучу и глухо бубнил:
— Погоди, погоди! Просить будешь, да не вернусь!..
— Провались ты к чертовой теще, чтоб я тебя стал просить!..
Увидев Федора, Захар Денисович повернулся к кучке зажиточных мужиков, о чем-то горячо толковавших на перекрестке, и, надувая на лбу связки жил, заорал:
— Хрисьяне!.. Вот он смутьян, заправила ихний!.. В дреколья его, сукиного сына!..
Федор, сжимая кулаки, торопливо пошел к нему, но Захар Денисович, как мышь, шмыгнул в ворота и трусливо заверещал:
— Не подходи, коль жизня дорога!.. Разнесу!..
XVII
— …Как хотите, воля ваша, а я свово работника прогонять не буду! По мне, пущай он будет партейный, лишь бы дело делал. Договор — тоже не расчет… Накину я ему трешницу на месяц, пушай, а ежли он уйдет — у меня на сотни убытку будет!..
— Правильно, кум!.. У меня вот баба захворала, с кем я должен управляться?..
— Я тоже так кумекаю.
— Вот что, братцы!.. Заключим с ими договора, набавим жалованье, как по закону, в неделю один день пущай празднуют… Ты, Захар, молчи!.. Тебя суд припрег платить тридцать рубликов! То-то оно и есть!.. До поры, до времени и нам с рук сходит!
— Чего там попусту брехать! Раз подошло такое дело, значится, надо смиряться. На трешнице урежем, а сотни терять… Эка глупость-то!..
— Теперь попробуй найми!..
— Обожгешься!
— Пущай будет так!
— А этого подлеца, какой разжелудил их, проучить надо. Ученый какой нашелся, язви его…
— Федька — ить он комсомолист!.. Он, когда у меня жил, всю душу вымотал! С ножом за мной по двору гонял, спасибо — рабочие отбили, истинный бог… Да теперича попадись он мне…
— Мой сыняга говорил, они посля игрищ за Федотовым гумном собираются. Там он их наставляет…
— А что, ежли двум-трем перевстреть его с колышками?..
— Поучить надо! Чтоб этой нечистью и не воняло!
— Захар Денисыч, ты пойдешь?
— Господи! Да я с великой душой!.. Мне бы колышек какой потяжельше…
— Досмерти не будем.
— Там видно будет! У меня, как сердце разыграется, держись!..
— Сколько нас? Трое, что ль? Ну, пошли!..
XVIII
Вечером дед Пантелей, видя, что Федор собирается куда-то идти, улыбаясь, сказал:
— Ты, в рот те н? малину, сидел бы дома. Заварил кашу, так не рыпайся!
— А что?
— Тово, что ушибить могут!
— Небось!.. — засмеялся Федор и задами пошел к гумнам.
На этот раз ребята собрались не скоро. Часа два прошло в разговорах. Настроение у всех было бодрое и веселое. Обсудив положение, поделились новостями и собрались расходиться.
— Идите врозь, чтоб люди не болтали, — предупредил Федор.
Ночь висела над степью дегтярно-темная, тучи, как лед в половодье, сталкивались и громоздились одна на другую, громыхал гром, за лесом чертила небо молния.
1 2 3 4 5