О, как много чужих стихов накопилось в моей памяти за всю мою долгую жизнь
! Как я их любил! Это было похоже на то, что, как бы не имея собственных детей,
я лелеял чужих. Чужие стихи во множестве откладывались в моем мозгу, в том
его еще мало исследованном отделе, который называется механизмом запом
инания, сохраняющим их навсегда наряду с впечатлениями некогда виденны
х картин, слышанной музыки, касаний, поцелуев, пейзажей, пробежавших за ва
гонным окном, различных элементов морского прибоя Ц его цвета, шума, под
водного движения массы ракушек и камешков, многообразия его форм и цвето
в, его хрупкого шлейфа, временами закрывающего мокро-лиловый песок миро
вых пляжей Средиземного и Черного морей, Тихого и Атлантического океано
в, Балтики, Ла-Манша, Лонг-Айленда…
Англия помещалась где-то среди слоев этих накоплений памяти и была поро
ждением воображения некоего поэта, которого я буду называть с маленькой
буквы эскесс, написавшего:
«Воздух ясен, и деревья голы. Хрупкий снег, как голубой фаянс. По дорогам А
нглии веселой вновь трубит старинный дилижанс. Догорая над высокой крыш
ей, гаснет в небе золотая гарь. Старый гномик над оконной нишей вновь заже
г решетчатый фонарь».

Конечно, в этих строчках, как у нас принято было говорить, «переночевал Ди
ккенс», поразивший однажды воображение автора, а потом через его стихи п
оразил воображение многих других, в том числе и мое.
Не было вокруг ни хрупкого снега, похожего на голубой фаянс, ни старинног
о дилижанса, трубящего на дорогах Англии, совсем не показавшейся мне вес
елой, не было и гнома, зажегшего решетчатый фонарь. Но все эти элементы был
и мутно нарисованы синькой на веджвудском фаянсе во время нашего брекфе
ста в маленькой лондонской гостинице недалеко от Гайд-парка.

Мы видели очень быстрое движение автомобилей на хорошо накатанном бето
нном шоссе с белыми полосами, которые через ровные промежутки вдруг резк
о обрубались, с тем чтобы через миг возникнуть снова и снова обрубиться. М
ы видели по сторонам коттеджики, одинаковые, как близнецы, но в то же время
имеющие каждый какие-то неповторимые особенности своих деталей, как и т
е английские семейства, которые в них обитали.

В одном из промелькнувших домиков действительно над оконной нишей гном
держал решетчатый фонарь.
Над высокой крышей другого могла гаснуть в небе золотая гарь, и на ее фоне
чернели рога араукарии.
Черные, как бы обугленные, деревья настолько мертвые, что, казалось, дальш
е так продолжаться не может и они должны или перестать существовать, или
наконец воскреснуть: хоть немножко зазеленеть.
А между тем во многих крошечных палисадниках мимо нас проносились кусты
, сплошь осыпанные желтыми цветами, но без малейшей примеси зелени. Никак
их листьев, только цветы; уже явно не зимние, но еще далеко и не весенние, а к
акие-то странные, преждевременные выходцы из таинственной области вечн
ой весны.
Нас сопровождал длинный индустриальный пейзаж высокоразвитой страны:
трубы заводов, пробегавшие мимо поодиночке, попарно, по три, по четыре, по
шесть вместе, целыми семьями; силуэты крекингов, запутанные рисунки газо
проводов, ультрасовременные фигуры емкостей различного назначения, ин
огда посеребренных… Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках
иных фабричных корпусов наглядно выступала старомодность девятнадцат
ого века викторианской Англии, Великобритании, повелительницы полумир
а, владычицы морей и океанов, именно такая, какою ее видел Карл Маркс.
Движущиеся мимо прозрачно-сумрачные картины не затрагивали воображен
ия, занятого воссозданием стихов все того же эскесса:

«Вы плачете, Агнесса, вы поете, и ваше сердце бьется, как и встарь. Над старо
й книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь»…
Весна уже начинала качать голубой фонарь, и мне не было никакого дела до Б
ирмингама, мимо которого мы проезжали со скоростью шестидесяти миль в ча
с.
Ах, этот голубой фонарь вечной весны, выдуманный эскессом в пору моей юно
сти.

Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в больш
ом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в «дорогом районе», но во втор
ом дворе,, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились иллю
минационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые в
ывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из н
ас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся сре
ди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студ
енческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым ок
олышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептиче
ской еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегд
а беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов. Он был замечательный
пародист, и я до сих пор помню его пародию на входившего тогда в моду Игоря
Северянина:

«Кто говорит, что у меня есть муж, по кафедре истории прозектор. Его давно
не замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне придет оди
н эксцесс, так я зову соседа с ближней дачи, мы совершим с ним сладостный п
роцесс сначала так, а после по-собачьи»…

Свою пародию эскесс пел на мотив Игоря Северянина, растягивая гласные и
в наиболее рискованных местах сладострастно жмурясь, а при постыдных сл
овах «сладостный процесс» его глаза делались иронично-маслеными, как
греческие маслины.
Он был поэт старшего поколения, и мы, молодые, познакомились с ним в тот жа
ркий летний день в полутемном зале литературного клуба, в просторечии «л
итературки», куда Петр Пильский, известный критик, пригласил через газет
у всех начинающих поэтов, с тем чтобы, выбрав из них лучших, потом возить и
х напоказ по местным лиманам и фонтанам, где они должны были читать свои с
тихи в летних театрах.

Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупья
ным Нильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных.
На этом отборочном собрании, кстати говоря, я и познакомился с птицелово
м и подружился с ним на всю жизнь. Петр Пильский, конечно, ничего нам не пла
тил, но сам весьма недурно зарабатывал на так называемых вечерах молодых
поэтов, на которых председательствовал и произносил вступительное сло
во, безбожно перевирая наши фамилии и названия наших стихотворений. Пере
д ним на столике всегда стояла бутылка красного бессарабского вина, и на
его несколько лошадином лице с циническими глазами криво сидело пенсне
со шнурком и треснувшим стеклом.
Рядом с ним всегда сидел ироничный эскесс.
Я думаю, он считал себя гениальным и носил в бумажнике письмо от самого Ал
ександра Блока, однажды похвалившего его стихи.
Несмотря на его вечную иронию, даже цинизм, у него иногда делалось такое п
ророческое выражение лица, что мнe становилось страшно за его судьбу.
Его мама боготворила его. Он ее страстно любил и боялся. Птицелов написал
на него следующую эпиграмму:

«Мне мама не дает ни водки, ни вина. Она твердит: вино бросает в жар любовны
й; мой Сема должен быть как камень хладнокровный, мамашу слушаться и не кр
ичать со сна».

Он действительно не пил вина, и у него не было явных любовных связей, хотя
он был значительно старше всех
нас, еще гимназистов.
Одно из его немногочисленных стихотворений (кажется, то, которое понрави
лось Блоку) считалось у нас шедевром. Он сам читал его с благоговением, как
молитву:

«Прибой утих. Молите бога, чтоб был обилен ваш улов. Трудна и пениста дорог
а по мутной зелени валов. Все холодней, все позже зори. Плывет сентябрь по
облакам. Какие сны в открытом море приснятся бедным рыбакам? Опасны проп
асти морские. Но знает кормчий ваш седой, что ходят по морю святые и носят
звезды над водой»…

У меня уже начала разрушаться память, и некоторые волшебные строчки выпа
ли из полузабытых стихов, как кирпичи из старинных замков эпохи Возрожде
ния, так что пришлось их заменить другими, собственного изготовления. Но,
к счастью, лучшие строчки сохранились.

…еще там упоминался святой Николай с темным ликом и белой бородой, покро
витель моряков и рыбаков…

Почему нас так волновали эти стихи? Может быть, мы и были этими самыми бедн
ыми ланжероновскими рыбаками, и сентябрь ярусами плыл по низким облакам
, и нам снились несказанные блоковские сны, и по морю, где-то Далеко за Дофи
новкой, ходили святые и над водой носили звезды: Юпитер, Бегу, Сириус, Вене
ру, Полярную звезду… Настало время, и мы все один за другим покинули род-в
ой город в поисках славы. Один лишь эскесс не захотел бросить свой полупо
двал, свою стареющую маму, которая привыкла, астматически дыша, тащиться
с корзинкой на Привоз за скумбрией и за синенькими, свой город, уже опален
ный огнем революции, и навсегда остался в нем, поступил на работу в какое-
то скромное советское учреждение, кажется даже в губернский транспортн
ый отдел, называвшийся сокращенно юмористическим словом «Губтрамот», б
росил писать стихи и впоследствии, во время Великой Отечественной войны
и немецкой оккупации, вместе со своей больной мамой погиб в фашистском к
онцлагере в раскаленной печи с высокой трубой, откуда день и ночь валил ж
ирный черный дым… Впрочем, это не подтвердилось. Он умер собственной сме
ртью перед самой войной.

…теперь из всей нашей странной республики гениев, пророков, подлинных по
этов и посредственных стихотворцев, ремесленников и неудачников остал
ся, кажется, я один. Почти все ушли в ту страну вечной весны, откуда нет возв
рата…

…нет возврата!

…Но, безвозвратно исчезая, они навсегда остались в моей памяти, и я обрече
н никогда не расставаться с ними, а также со многими большими и малыми ген
иями из других республик и царств, даривших меня своей дружбой, ибо между
поэтами дружба Ц это не что иное, как вражда, вывернутая наизнанку.
Не могу взять грех на душу и назвать их подлинными именами. Лучше всего да
м им всем прозвища, которые буду писать с маленькой буквы, как обыкновенн
ые слова: ключик, птицелов, эскесс… Исключение сделаю для одного лишь Ком
андора. Его буду писать с большой буквы, потому что I он уже памятник и возв
ышается над Парижем поэзии Эйфелевой башней, представляющей собой как б
ы некое заглавное печатное А. Высокая буква над мелким шрифтом вечного г
орода.

А, например, щелкунчик будет у меня, как и все прочие, с маленькой буквы, хот
я он, может быть, и заслуживает большой буквы, но ничего не поделаешь: он са
м однажды, возможно даже бессознательно, назвал себя в автобиографическ
ом стихотворении с маленькой буквы:

«Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой. Ох, как крошится на
ш табак, щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистеть скворцом, зае
сть ореховым пирогом… Да, видно, нельзя никак».

Он сам напророчил свою гибель, мой бедный, полусумасшедший щелкунчик, др
ужок, дурак.
Ю. О. я уже назвал ключиком. Ведь буква Ю Ц это, в конце концов, и есть нечто в
роде ключика. А остальные прописные О иллюминаторов были заглавные букв
ы имен его матери и жены.

Как странно, даже противоестественно, что в мире существует порода людей
, отмеченных божественным даром жить только воображением.
Мы были из этой породы.
Подобно донне Анне, скрестившей на сердце руки, мы видели неземные сны, но
, проснувшись, тотчас забывали их. Забытые сновидения, как призраки, являл
ись в наших стихах, и трудно было понять, из каких глубин сознания они взял
ись.

…некогда, давным-давно, еще до первой мировой войны, до моего знакомства с
ключиком, птицелов стоял на сцене дачного театра. Отсутствие гимназичес
кого пояса, а также гимназическая куртка со светлыми пуговицами, обшитым
и для маскировки серой материей, делали его похожим на выгнанного ученик
а» или экстерна: предосторожность не лишняя, так как учащимся средних уч
ебных заведений строго запрещались публичные выступления. За это беспо
щадно выгоняли с волчьим билетом.
Я тоже участвовал в «вечере молодых поэтов», происходившем днем, и так же,
как и птицелов, скрывал, что я гимназист. Наш товарищ из аристократов, баро
н-фон, одолжил мне свою визитку, шелковый галстук с модным рисунком «павл
иний глаз», и я со своей головой, стриженной под нуль, выглядел чучело чуче
лом.

Ц Нам с башен рыдали церковные звоны, для нас подымали узорчатый флаг, а
мы заряжали, смеясь, мушкетоны и воздух чертили ударами шпаг, -

рыча и брызгая слюной, выкрикивал птицелов в полупустой, полутемный зал,
освещенный стрелами летнего солнца , бившего сквозь дощатые
стены и дырочки от выпавших сучков.
Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты, как у борца, косой пр
обор растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровские глаза мрачн
о смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове «смеясь» об
наруживал отсутствие переднего зуба. Слова «чертили ударами шпаг» он по
дкреплял энергичными жестами, как бы рассекая по разным направлениям ба
лаганный полусвет летнего театра воображаемой шпагой, и даже как бы слыш
ался звук заряжаемых мушкетонов, рыдание церковных звонов с каких-то ба
шен Ц по всей вероятности, зубчатых Ц и прочей, как я понял впоследствии
, «гумилятины».
Птицелов принадлежал к той элите местных поэтов, которая была для меня н
едоступна. Это были поэты более старшего возраста, в большинстве своем д
екаденты и символисты. На деньги богатого молодого человека Ц сына банк
ира, мецената и дилетанта Ц для этой элиты выпускались альманахи квадра
тного формата, на глянцевой бумаге, с шикарными названиями «Шелковые фон
ари», «Серебряные трубы», «Авто в облаках» и прочее в этом роде. В эти альм
анахи, где царили птицелов и эскесс как звезды первой величины, мне с моим
и реалистическими провинциальными стишками ходу не было.
Еще бы! Они даже свою группу называли «Аметистовые уклоны». Где уж мне!

Ц Когда наскучат ей лукавые новеллы и надоест лежать в плетеных гамака
х, она уходит в порт смотреть, как каравеллы из дальних стран плывут на тем
ных парусах, -

читал птицелов с упоением свою знаменитую «Креолку», -

от старых кораблей так смутно пахнет дегтем…

И прочее.

Видимо, все это он позаимствовал из пиратских романов Стивенсона, которы
е читал на уроках, пряча под парту журнал «Мир приключений».
Несмотря на всю мою приверженность к русской классической литературе, п
оэзии Кольцова, Некрасова, Никитина, не говоря уж о Пушкине и Лермонтове, н
есмотря на увлечение Фетом, Полонским, впоследствии Буниным, я яе мог не в
осхищаться и даже завидовать моему новому другу, романтической манере е
го декламации, даже его претенциозному псевдониму, под которым писал сын
владельца мелочной лавочки на Ремесленной улице. Он ютился вместе со вс
еми своими книгами приключений, а также толстым томом «Жизни животных» Б
рема Ц его любимой книгой Ц на антресолях двухкомнатной квартирки (окн
ами на унылый, темный двор) с традиционной бархатной скатертью на столе, д
вумя серебряными подсвечниками и неистребимым запахом фаршированной щ
уки.
Его стихи казались мне недосягаемо прекрасными, а сам он гением.

Ц Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу у б
езмолвной пещеры: Дионис! Дионис! Дионис! Ц декламировал он на бис свое к
оронное стихотворение…

Ц Утомясь после долгой охоты, запылив свой пурпурный наряд, ты ушел в бир
юзовые гроты выжимать золотой виноград.

Эти стихи были одновременно и безвкусны и необъяснимо прекрасны.
Казалось, птицелов сейчас захлебнется от вдохновения. Он выглядел силач
ом, атлетом. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной
астмой и вся его как бы гладиаторская внешность Ц не что иное, как не без
труда давшаяся поза.
Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке Ц след детского
пореза осколком оконного стекла Ц воспринимался как зарубцевавшаяся
рана от удара пиратской шпаги.
Откуда он выкопал Диониса, его пурпурный наряд, запылившийся во время ох
оты? Откуда взялись какие-то бирюзовые гроты и выступ, мало того что холод
ный и серый, но еще и «водопадом свергающийся вниз»?

Необъяснимо.

Впоследствии он стал писать по-другому, более реалистично, и, медленно со
зревая, сделался тем прославленным Поэтом, имя которого Ц вернее, его пр
овинциальный псевдоним Ц принимается как должное: к нему просто привык
ли.
Прошло более полувека, и однажды я Ц все в той же погоне за вечной весной
Ц очутился в Сицилии, куда мы прилетели из Рима, предварительно пройдя в
се зловещие процедуры в аэропорту Фьюмаччино.
1 2 3 4