Иначе – беда. Васильев постарался направить мысли в другое направление. У каждого, самого пустого, самого глупого и никчемного человека есть свои достоинства. И у Трегубовича, если хорошенько поискать, тоже найдутся свои достоинства. Их только надо увидеть, разглядеть их надо.
Васильев задумался, сморщил лоб, мучительно стараясь вспомнить хоть одно-единственное достоинство молодого человека – и все-таки вспомнил. Трегубович не храпит. Вот, это уже что-то. Все или почти все мужчины храпят, а Трегубович не храпит. По крайней мере, когда он трезвый. Значит, и в этом человеке есть свой, так сказать, положительный заряд, здоровое зерно. И бабкин дом не так уж плох, то есть совсем не плох, а даже на свой лад хорош. Расположен на отшибе, в трущобном диком райончике, вдалеке от людских глаз, вдалеке от любопытных соседей, что, собственно, и требуется. Нет, здесь жить можно. Васильев вытянул под столом ноги, веселее глянул на Трегубовича. Оказывается, тот, быстро забыв обиду, продолжал о чем-то с жаром рассказывать, со стороны кажется, рассказывать самому себе. Нет, он о чем-то спрашивал.
– Что-что? – переспросил Васильев.
– Я говорю, а в Ровно вы были?
– Не был я Ровно, десятый раз тебе повторяю, что не был, – поморщился Васильев. – На кой мне сдался твой Ровно? Что мне там делать? А чего ты все спрашиваешь?
– Да так просто. Когда родные места вспоминаешь, как-то на душе теплее становится. Человек не может без родины. Родину, как любимую женщину, бросать нельзя. Ведь правильно? Все-таки родина – это корни наши. Родина – это родина. Этим словом все сказано.
Способность Трегубовича постоянно к месту и не к месту изрекать какие-то совершенно нелепые романтические банальности, всякую слезоточивую чепуху почему-то всегда удивляла, даже поражала Васильева. До сегодняшнего вечера он был уверен, что понятия «родина» и «любимая женщина» парню вообще не знакомы. Васильев, все больше раздражаясь на чужую болтливость, хотел спросить, какого черта Трегубович торчит тут, в вонючим бабкином доме, валяется на мятой несвежей постели, а не едет в свой Ровно, к землякам, на родную землю, к звездному небу и любимой женщине, но решил, что этот вопрос – риторический. Тогда Васильев сформулировал вопрос иначе.
– Ну, что ещё умного скажешь? Еще какую чепуху придумаешь?
Васильев, нахмурив брови, зашуршал газетой. Трегубович снова обидевшись на не совсем тактичное замечание старшего товарища, замолчал, вздыхая о чем-то, и продолжая мечтательными голубыми глазами разглядывать потолок. И снова стало тихо. Только гудел ветер в печной трубе, где-то внизу, на кухне, громыхала тарелками и кастрюлями старуха хозяйка. Встав со стула, Васильев подошел к окну и выглянул на улицу. Ни души. Зимний вечер, такой длинный, а в компании Трегубовича просто бесконечный, незаметно превращался в ночь. Штакетник забора, доверху занесенный снегом, пара тусклых фонарей, фиолетовые тени на снегу.
Господи, какая же скука. Васильев неожиданно вспомнил давний случай, вспомнил человека, незнакомого мужчину, которого ни за что ни про что, за пьяное, неосторожно брошенное слово, убили бандиты посередине вот такого же заметенного снегом темного переулка, под фонарем. Раненый, жалобно постанывая, долго стоял на коленях, обхватив руками прострелянный живот. Меховая шапка лежала рядом. Окурок прилип к его нижней губе, этот окурок дымился, горел оранжевым живым огоньком. А потом грохнул второй выстрел, человек упал лицом в снег. Воспоминания – это как пуля из-за угла, её не ждешь, а она уже в тебе. Васильев мотнул головой, вернулся к столу, и, решив больше не ломать глаза, отбросил газету в сторону, на пол.
– Что-то бабка с ужином задерживается, – сказал он, хотя глотать неряшливую бабкину стряпню не было никакой охоты.
– Померла она там что ли, у печки? – подхватил мысль Трегубович. – Или крышку подпола забыла закрыть и провалилась туда? В подпол провалилась и теперь валяется там бездыханная, вся переломанная?
– Ты вот что, – Васильев почесал переносицу, – завтра для тебя дело есть. Нужно угнать машину, все равно какую, потому что машину эту все равно потом придется сжечь. Лучше всего чтобы тачка стояла в бабкином дворе под вечер. Ну, время особой роли не играет, главное, на хвосте сюда никого не привезти. Перебросим номера, а послезавтра утром съездим на ней в гости к Рыбакову. О встрече с ним я уже договорился. Справишься?
– Без вопросов, – Трегубович подскочил на диване. – Я лично люблю иномарки. Наши я вообще за машины не считаю. Иномарки – это другое дело. Взять хотя бы японские…
– Я сказал, все равно, какую машину. На твой вкус, но не очень броскую.
– Наконец-то, хоть дело появилось, – Трегубович возбужденно ерзал на диване, блестел голубыми лучистыми глазами и улыбался. – Я уж совсем застоялся, то есть залежался тут. А тут дело, живое дело. И в гости съездим к этому хрену. У меня куражу на троих хватит. Повеселимся с Рыбаковым, жуком навозным. Ух, вони от него много будет. Вони много пойдет, – Трегубович рассмеялся своей остроумной шутке. – А, повеселимся?
– Ты особо не расходись, мы ведь это делаем не для твоего веселья и не для куража.
– Это конечно, конечно, – Трегубович старался выглядеть серьезным, но глумливая похабная улыбочка не сходила с его лица. – Мы серьезное дело делаем. Возвращаем человеку его собственность. Святое дело делаем. Еще поручения на завтра будут?
– Будут, – кивнул Васильев. – С утра, как магазины откроются, сходи и купи старухи харчей, а то она из каких-то отбросов ужин готовит. И ещё зубную пасту купи. А, и мыла еще. А потом помойся с этим мылом.
– Сделаем, – кивал Трегубович, радовавшийся любому поручению Васильева.
– Тачку обязательно в Москве бери, не здесь, – Васильев погрозил Трегубовичу пальцем, закруглив воспитательный процесс словами. – Только голову не теряй. Действуй спокойно, без суеты.
Глава шестая
– Проходи сюда.
Врач Сергей Сергеевич Островский распахнул перед Росляковым дверь с табличкой «ординаторская», пропустил гостя вперед, сам зашел следом, повернул ключ, торчащий в замке. Усадив Рослякова за письменный стол, покрытый стеклянным прямоугольником, скинул и повесил на крючок вешалки белый халат. Сев в кресло, Островский вытянул вперед ноги и блаженно потянулся.
– Эх, за день так натопчешься, намнешь ноги – он нагнулся и расшнуровал кожаные полуботинки, – что мир видится в ином свете. В темном. Так именно что ты хотел узнать об этом мужике? Ты мне позвонил, назвал фамилию и попросил узнать, чем он болен.
– Сергей Сергеевич, именно это я и хотел узнать. Чем этот человек болен.
– Этот мужик сам приехал к нам на Каширку как раз для того, чтобы выяснить, чем он, собственно, болен. Если бы мы знали, чем он болен, сам пациент узнал бы об этом первым. Не ты, а он. Это раньше от больных скрывали смертельный диагноз, теперь им говорят даже о СПИДе. Ну, чтобы люди закруглили свои земные дела и с легким сердцем перешли в мир иной. А в его городе, на периферии, диагноз поставить не смогли. Не потому что там врачи лаптем щи хлебают, они получше московских будут. Но там нет нормального оборудования, компьютерных томографов. Видел, какое у нас, на Каширке, оборудование? Все по последнему слову.
– Я полгода назад писал обо всем этом, целую газетную полосу тогда сделали, с фотографиями, – кивнул Росляков. – Все мне показывали.
– Он тебе что, родственник?
– Родственник, только очень дальний, – без причины соврал Росляков. – Очень-очень. Настолько дальний, что само родство прослеживается с трудом. Вообщем, двадцать седьмая вода на киселе. Но все-таки родственник. Жалко провинциала, блуждает в Москве, как в потемках, не знает, где голову приклонить.
– Так вот, его облздрав запросил в Минздраве путевку к нам, твой родственник её получил, ему выдали на руки направление, выписку из истории болезни. Он с этим документами пришел в нашу поликлинику. А мы его направили на обследование: биохимический анализ крови, биопсия, компьютерная томограмма. Так что, если хочешь знать точный диагноз своего дальнего родственника, приходи через две-три недели.
– А вы его осматривали, родственника моего?
– Ну, осматривал.
– Ну, хоть что-то вы сказать можете, предварительно? – Росляков посмотрел на врача умоляющими глазами. – У меня выходной сегодня, а я ждал вас в коридоре чалый час, да час сюда добирался. Хоть меня немного пожалейте.
– Понимаешь, у тамошних врачей возникли сомнения. Они не могли решить, то ли у больного запущенный туберкулез, то ли рак легких.
Островский, будто только что он сказал нечто забавное, даже веселое, подмигнул Рослякову одним глазом.
– Что, он не долго протянет?
– Если у него вторая или третья стадия рака, может, поживет месяца два-три, а, может, два-три года. Многое от его здоровья зависит и от того, будет ли он регулярно лечиться в онкологическом диспансере. Скорее всего, мы сделаем ему операцию, химиотерапию, рентгенотерапию, ну, облучение сто тридцать седьмым стронцием и радоном. Поживет, сколько Бог даст.
– А если у него туберкулез?
– Тоже не подарок, – Островский потянулся и зевнул. – Туберкулезник быстро теряет вес, начинаются приступы слабости. Больному нужно хорошо питаться, потому что при туберкулезе в организме слишком быстро разлагается белок. А аппетита нет, уже во второй стадии возникает отвращение к мясным блюдам.
– А существует какая-то, хотя бы призрачная надежда на чудесное выздоровление? Ну, шансы у него есть какие-то?
– Ты хотел знать правду, ты её услышал. А теперь хочешь услышать о какой-то призрачной надежде? Кстати, у этого мужика, твоего родственника, три старых огнестрельных ранения в спину. Видимо, в свое время он перенес серьезную операцию. Весьма вероятно, что его болезнь лишь последствие этих ранений. Кто это в него стрелял? И когда?
– Не знаю, – честно признался Росляков. – Вообще-то этот мужик мой отец.
– Вот как? – Островский досадливо крякнул. – Знал бы это, не стал бы тебе ничего рассказывать.
– Будем считать, что вы мне ничего не рассказывали.
– Подожди, если он твой отец, почему же у тебя фамилия другая?
– У меня фамилия матери, – Росляков тоже поднялся со стула, засобирался. – Когда мне исполнилось шестнадцать, они с отцом как раз развелись. Отца перевели на работу в другой город. Мать настояла, чтобы я взял её фамилию.
Островский был не доволен собой, он чувствовал себя обманутым.
Росляков вышел на улицу, за его спиной светился всеми огнями онкологический центр, похожий на потерпевший бедствие, тонущий в ночи корабль. У кромки тротуара Росляков поднял руку, дернул на себя дверцу притормозившей «Волги».
– Куда? – спросил водитель.
Росляков после секундного раздумья назвал адрес матери.
* * * *
– Сегодня, буквально час назад, я разговаривал с врачом, который осматривал отца.
Росляков оторвал взгляд от телевизора и посмотрел на мать, листавшую на диване журнал мод.
– Вот как? – Галина Павловна продолжала разглядывать цветные иллюстрации. – И что интересно он сказал, этот врач? Надеюсь, ничего серьезного?
– Диагноз пока не поставили, это займет недели две-три, нужно сделать анализы и все такое, – Росляков сложил руки на груди, решил, что полностью воспроизводить перед матерью беседу с врачом нет ни малейшего смысла. – У него с легкими проблемы. Скорее всего, отца положат в онкологический центр Блохина. А там будут думать, делать ли операцию.
Галина Павловна закрыла журнал и отложила его в сторону.
– Через две недели мы уезжаем с гастролями по северным городам, с нами едут – Галина Павловна назвала три фамилии довольно известных эстрадных певцов. – Так что, меня в Москве не будет. А почему ты не хочешь, чтобы отец это время пожил у тебя? Самая заштатная московская гостиница – удовольствие не из дешевых. А у твоего отца сроду лишних денег не водилось.
– Отец сам не хочет у меня жить, – соврал Росляков. – Ну, из деликатности что ли. Боится стеснить, как-то ущемить мою независимость.
– Господи, чем-чем, а деликатностью Виктор никогда не отличался, – Галина Павловна фыркнула. – Вот посмотри на моего мужа, на Николая Егоровича. Вот это действительно в высшей степени деликатный человек. В комнату не войдет не постучавшись. Через слово «прости», «пожалуйста». Профессор, ученый заслуженный человек, с манерами. Твой отец в сравнении с ним просто колхозник.
– А у профессора что, лишние деньги водятся? – криво усмехнулся Росляков, разговор о деликатном Николае Егоровиче сейчас почему-то был неприятен.
– Господи, какой у профессора оклад, какие деньги? – Галина Павловна не заметила иронии. – Слезы. Только дача у Николая Егоровича хорошая, но и ей давно ремонт нужен. Дача ещё с тех времен, когда за труд ученых хоть что-то платили. Так уж повелось, что в этой семье я одна зарабатываю деньги, я тяну весь воз. Езжу с артистами, организовываю гастроли, работа администратора – это ломовая, лошадиная работа. Таков мой крест.
– Значит, профессор ничем не лучше отца?
Галина Павловна снова взяла в руки журнал и принялась его перелистывать, слюнявя указательный палец.
– Когда я была замужем за Виктором, у нас, можно сказать, семьи вообще не было. Я ведь совсем юной девушкой вышла за него. Тогда казалось, что муж офицер – это блестящая партия. Но позолота этой романтики быстро поблекла, а потом и вовсе облетела. Правда, у твоего отца была весьма приличная квартира, но совершенно не обустроенная, почти пустая. После того, как мы расписались, он купил кровать с панцирной сеткой и такими блестящими металлическими шишечками на спинке и ещё картину купил в позолоченной раме с каким-то убогим сельским пейзажем. Вкус офицера, ничего не скажешь. Женившись на мне, купив эту кровать с шишечками и картину, он искренне поверил, что создал настоящий семейный очаг.
– А что он должен был купить, чтобы создать настоящий очаг?
– Петя, не задавай дурацких вопросов. Дело не в покупках. Да, период романтической влюбленности кончился быстро, я отрезвела. И задумалась: правильный ли выбор я сделала? Между мной и твоим отцом как бы пролегла полоса отчуждения. И, образно говоря, эта полоса становилась все шире и шире. В конце концов, она стала просто непреодолимой. А жизнь между тем шла, шла себе где-то стороной, проходили месяцы и годы. Он ведь не вылезал из каких-то длительных командировок. Он врал мне, что уезжает на полигон под Рязань, а возвращался через пару месяцев дочерна загорелый. В Рязани невозможно так загореть даже летом. Он не хотел говорить правды, он постоянно врал, ловчил или просто отмалчивался. Но и мне тоже нужно было ездить по стране, тогда я уже работала администратором Росконцерта. А с тобой сидела бабушка. И что это за семья, где супруги живут вместе месяц в году?
– Действительно, это не жизнь, так, прозябание, – усмехнулся Росляков.
– Наконец, твой отец возвращался из очередной сомнительной командировки, а потом отдыхал, – Галина Павловна говорила и шуршала страницами журнала. – Нет, он не ходил по театрам, почти ничего не читал. Он вообще не искал содержательного досуга, не умел с пользой проводить время. Он сутками валялся на своей кровати с шишечками и смотрел в потолок, будто на этом потолке что-то нарисовано. Он мог не разговаривать со мной целыми днями. А я стеснялась при нем пригласить в дом своих друзей.
– При твоей разъездной жизни у тебя были друзья?
– А как же? – Галина Павловна чуть не выронила из рук журнал. – К нам в дом запросто приходили такие люди, такие люди… Артисты, музыканты, даже художественный руководитель одного драматического театра. Цвет русской культуры. Ты всего этого не помнишь, тогда, после смерти бабушки, ты учился и жил в интернате. А твой отец не проявлял никакого интереса к культуре. Эти люди ему были не интересны. По-моему, он просто презирал моих друзей. Я не могу понять за что, но он их презирал. И все ему было до фонаря, абсолютно все. В конце концов, я стала его стесняться перед своими друзьями. Представь себя на их месте. Ты приходишь в дом к интеллигентной женщине, а там валяется на кровати какой-то мужлан, сопит и смотрит в потолок. И ещё не известно, что у него на уме, ведь он молчит целыми днями. Жизнь с Виктором это нечто вроде на тихого помешательства. Я стала испытывать облегчение, когда он в очередной раз уезжал неизвестно куда.
– Но, в конце концов, вы развелись?
– Да, я приняла это решение, – Галина Павловна вздохнула. – Однажды твой отец снова уехал неизвестно куда на целых восемь месяцев. За это время я получила от него аж целых два письма. В несколько предложений каждое. Нет, письма не по почте пришли, их передавали мне в руки какие-то незнакомые мужики. Я попробовала их расспросить о Викторе, но они отвечали, что все написано в этих письмах, разворачивались и уходили. А в письмах не было почти ничего, какие-то общие фразы.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Черные тузы'
1 2 3 4 5 6 7
Васильев задумался, сморщил лоб, мучительно стараясь вспомнить хоть одно-единственное достоинство молодого человека – и все-таки вспомнил. Трегубович не храпит. Вот, это уже что-то. Все или почти все мужчины храпят, а Трегубович не храпит. По крайней мере, когда он трезвый. Значит, и в этом человеке есть свой, так сказать, положительный заряд, здоровое зерно. И бабкин дом не так уж плох, то есть совсем не плох, а даже на свой лад хорош. Расположен на отшибе, в трущобном диком райончике, вдалеке от людских глаз, вдалеке от любопытных соседей, что, собственно, и требуется. Нет, здесь жить можно. Васильев вытянул под столом ноги, веселее глянул на Трегубовича. Оказывается, тот, быстро забыв обиду, продолжал о чем-то с жаром рассказывать, со стороны кажется, рассказывать самому себе. Нет, он о чем-то спрашивал.
– Что-что? – переспросил Васильев.
– Я говорю, а в Ровно вы были?
– Не был я Ровно, десятый раз тебе повторяю, что не был, – поморщился Васильев. – На кой мне сдался твой Ровно? Что мне там делать? А чего ты все спрашиваешь?
– Да так просто. Когда родные места вспоминаешь, как-то на душе теплее становится. Человек не может без родины. Родину, как любимую женщину, бросать нельзя. Ведь правильно? Все-таки родина – это корни наши. Родина – это родина. Этим словом все сказано.
Способность Трегубовича постоянно к месту и не к месту изрекать какие-то совершенно нелепые романтические банальности, всякую слезоточивую чепуху почему-то всегда удивляла, даже поражала Васильева. До сегодняшнего вечера он был уверен, что понятия «родина» и «любимая женщина» парню вообще не знакомы. Васильев, все больше раздражаясь на чужую болтливость, хотел спросить, какого черта Трегубович торчит тут, в вонючим бабкином доме, валяется на мятой несвежей постели, а не едет в свой Ровно, к землякам, на родную землю, к звездному небу и любимой женщине, но решил, что этот вопрос – риторический. Тогда Васильев сформулировал вопрос иначе.
– Ну, что ещё умного скажешь? Еще какую чепуху придумаешь?
Васильев, нахмурив брови, зашуршал газетой. Трегубович снова обидевшись на не совсем тактичное замечание старшего товарища, замолчал, вздыхая о чем-то, и продолжая мечтательными голубыми глазами разглядывать потолок. И снова стало тихо. Только гудел ветер в печной трубе, где-то внизу, на кухне, громыхала тарелками и кастрюлями старуха хозяйка. Встав со стула, Васильев подошел к окну и выглянул на улицу. Ни души. Зимний вечер, такой длинный, а в компании Трегубовича просто бесконечный, незаметно превращался в ночь. Штакетник забора, доверху занесенный снегом, пара тусклых фонарей, фиолетовые тени на снегу.
Господи, какая же скука. Васильев неожиданно вспомнил давний случай, вспомнил человека, незнакомого мужчину, которого ни за что ни про что, за пьяное, неосторожно брошенное слово, убили бандиты посередине вот такого же заметенного снегом темного переулка, под фонарем. Раненый, жалобно постанывая, долго стоял на коленях, обхватив руками прострелянный живот. Меховая шапка лежала рядом. Окурок прилип к его нижней губе, этот окурок дымился, горел оранжевым живым огоньком. А потом грохнул второй выстрел, человек упал лицом в снег. Воспоминания – это как пуля из-за угла, её не ждешь, а она уже в тебе. Васильев мотнул головой, вернулся к столу, и, решив больше не ломать глаза, отбросил газету в сторону, на пол.
– Что-то бабка с ужином задерживается, – сказал он, хотя глотать неряшливую бабкину стряпню не было никакой охоты.
– Померла она там что ли, у печки? – подхватил мысль Трегубович. – Или крышку подпола забыла закрыть и провалилась туда? В подпол провалилась и теперь валяется там бездыханная, вся переломанная?
– Ты вот что, – Васильев почесал переносицу, – завтра для тебя дело есть. Нужно угнать машину, все равно какую, потому что машину эту все равно потом придется сжечь. Лучше всего чтобы тачка стояла в бабкином дворе под вечер. Ну, время особой роли не играет, главное, на хвосте сюда никого не привезти. Перебросим номера, а послезавтра утром съездим на ней в гости к Рыбакову. О встрече с ним я уже договорился. Справишься?
– Без вопросов, – Трегубович подскочил на диване. – Я лично люблю иномарки. Наши я вообще за машины не считаю. Иномарки – это другое дело. Взять хотя бы японские…
– Я сказал, все равно, какую машину. На твой вкус, но не очень броскую.
– Наконец-то, хоть дело появилось, – Трегубович возбужденно ерзал на диване, блестел голубыми лучистыми глазами и улыбался. – Я уж совсем застоялся, то есть залежался тут. А тут дело, живое дело. И в гости съездим к этому хрену. У меня куражу на троих хватит. Повеселимся с Рыбаковым, жуком навозным. Ух, вони от него много будет. Вони много пойдет, – Трегубович рассмеялся своей остроумной шутке. – А, повеселимся?
– Ты особо не расходись, мы ведь это делаем не для твоего веселья и не для куража.
– Это конечно, конечно, – Трегубович старался выглядеть серьезным, но глумливая похабная улыбочка не сходила с его лица. – Мы серьезное дело делаем. Возвращаем человеку его собственность. Святое дело делаем. Еще поручения на завтра будут?
– Будут, – кивнул Васильев. – С утра, как магазины откроются, сходи и купи старухи харчей, а то она из каких-то отбросов ужин готовит. И ещё зубную пасту купи. А, и мыла еще. А потом помойся с этим мылом.
– Сделаем, – кивал Трегубович, радовавшийся любому поручению Васильева.
– Тачку обязательно в Москве бери, не здесь, – Васильев погрозил Трегубовичу пальцем, закруглив воспитательный процесс словами. – Только голову не теряй. Действуй спокойно, без суеты.
Глава шестая
– Проходи сюда.
Врач Сергей Сергеевич Островский распахнул перед Росляковым дверь с табличкой «ординаторская», пропустил гостя вперед, сам зашел следом, повернул ключ, торчащий в замке. Усадив Рослякова за письменный стол, покрытый стеклянным прямоугольником, скинул и повесил на крючок вешалки белый халат. Сев в кресло, Островский вытянул вперед ноги и блаженно потянулся.
– Эх, за день так натопчешься, намнешь ноги – он нагнулся и расшнуровал кожаные полуботинки, – что мир видится в ином свете. В темном. Так именно что ты хотел узнать об этом мужике? Ты мне позвонил, назвал фамилию и попросил узнать, чем он болен.
– Сергей Сергеевич, именно это я и хотел узнать. Чем этот человек болен.
– Этот мужик сам приехал к нам на Каширку как раз для того, чтобы выяснить, чем он, собственно, болен. Если бы мы знали, чем он болен, сам пациент узнал бы об этом первым. Не ты, а он. Это раньше от больных скрывали смертельный диагноз, теперь им говорят даже о СПИДе. Ну, чтобы люди закруглили свои земные дела и с легким сердцем перешли в мир иной. А в его городе, на периферии, диагноз поставить не смогли. Не потому что там врачи лаптем щи хлебают, они получше московских будут. Но там нет нормального оборудования, компьютерных томографов. Видел, какое у нас, на Каширке, оборудование? Все по последнему слову.
– Я полгода назад писал обо всем этом, целую газетную полосу тогда сделали, с фотографиями, – кивнул Росляков. – Все мне показывали.
– Он тебе что, родственник?
– Родственник, только очень дальний, – без причины соврал Росляков. – Очень-очень. Настолько дальний, что само родство прослеживается с трудом. Вообщем, двадцать седьмая вода на киселе. Но все-таки родственник. Жалко провинциала, блуждает в Москве, как в потемках, не знает, где голову приклонить.
– Так вот, его облздрав запросил в Минздраве путевку к нам, твой родственник её получил, ему выдали на руки направление, выписку из истории болезни. Он с этим документами пришел в нашу поликлинику. А мы его направили на обследование: биохимический анализ крови, биопсия, компьютерная томограмма. Так что, если хочешь знать точный диагноз своего дальнего родственника, приходи через две-три недели.
– А вы его осматривали, родственника моего?
– Ну, осматривал.
– Ну, хоть что-то вы сказать можете, предварительно? – Росляков посмотрел на врача умоляющими глазами. – У меня выходной сегодня, а я ждал вас в коридоре чалый час, да час сюда добирался. Хоть меня немного пожалейте.
– Понимаешь, у тамошних врачей возникли сомнения. Они не могли решить, то ли у больного запущенный туберкулез, то ли рак легких.
Островский, будто только что он сказал нечто забавное, даже веселое, подмигнул Рослякову одним глазом.
– Что, он не долго протянет?
– Если у него вторая или третья стадия рака, может, поживет месяца два-три, а, может, два-три года. Многое от его здоровья зависит и от того, будет ли он регулярно лечиться в онкологическом диспансере. Скорее всего, мы сделаем ему операцию, химиотерапию, рентгенотерапию, ну, облучение сто тридцать седьмым стронцием и радоном. Поживет, сколько Бог даст.
– А если у него туберкулез?
– Тоже не подарок, – Островский потянулся и зевнул. – Туберкулезник быстро теряет вес, начинаются приступы слабости. Больному нужно хорошо питаться, потому что при туберкулезе в организме слишком быстро разлагается белок. А аппетита нет, уже во второй стадии возникает отвращение к мясным блюдам.
– А существует какая-то, хотя бы призрачная надежда на чудесное выздоровление? Ну, шансы у него есть какие-то?
– Ты хотел знать правду, ты её услышал. А теперь хочешь услышать о какой-то призрачной надежде? Кстати, у этого мужика, твоего родственника, три старых огнестрельных ранения в спину. Видимо, в свое время он перенес серьезную операцию. Весьма вероятно, что его болезнь лишь последствие этих ранений. Кто это в него стрелял? И когда?
– Не знаю, – честно признался Росляков. – Вообще-то этот мужик мой отец.
– Вот как? – Островский досадливо крякнул. – Знал бы это, не стал бы тебе ничего рассказывать.
– Будем считать, что вы мне ничего не рассказывали.
– Подожди, если он твой отец, почему же у тебя фамилия другая?
– У меня фамилия матери, – Росляков тоже поднялся со стула, засобирался. – Когда мне исполнилось шестнадцать, они с отцом как раз развелись. Отца перевели на работу в другой город. Мать настояла, чтобы я взял её фамилию.
Островский был не доволен собой, он чувствовал себя обманутым.
Росляков вышел на улицу, за его спиной светился всеми огнями онкологический центр, похожий на потерпевший бедствие, тонущий в ночи корабль. У кромки тротуара Росляков поднял руку, дернул на себя дверцу притормозившей «Волги».
– Куда? – спросил водитель.
Росляков после секундного раздумья назвал адрес матери.
* * * *
– Сегодня, буквально час назад, я разговаривал с врачом, который осматривал отца.
Росляков оторвал взгляд от телевизора и посмотрел на мать, листавшую на диване журнал мод.
– Вот как? – Галина Павловна продолжала разглядывать цветные иллюстрации. – И что интересно он сказал, этот врач? Надеюсь, ничего серьезного?
– Диагноз пока не поставили, это займет недели две-три, нужно сделать анализы и все такое, – Росляков сложил руки на груди, решил, что полностью воспроизводить перед матерью беседу с врачом нет ни малейшего смысла. – У него с легкими проблемы. Скорее всего, отца положат в онкологический центр Блохина. А там будут думать, делать ли операцию.
Галина Павловна закрыла журнал и отложила его в сторону.
– Через две недели мы уезжаем с гастролями по северным городам, с нами едут – Галина Павловна назвала три фамилии довольно известных эстрадных певцов. – Так что, меня в Москве не будет. А почему ты не хочешь, чтобы отец это время пожил у тебя? Самая заштатная московская гостиница – удовольствие не из дешевых. А у твоего отца сроду лишних денег не водилось.
– Отец сам не хочет у меня жить, – соврал Росляков. – Ну, из деликатности что ли. Боится стеснить, как-то ущемить мою независимость.
– Господи, чем-чем, а деликатностью Виктор никогда не отличался, – Галина Павловна фыркнула. – Вот посмотри на моего мужа, на Николая Егоровича. Вот это действительно в высшей степени деликатный человек. В комнату не войдет не постучавшись. Через слово «прости», «пожалуйста». Профессор, ученый заслуженный человек, с манерами. Твой отец в сравнении с ним просто колхозник.
– А у профессора что, лишние деньги водятся? – криво усмехнулся Росляков, разговор о деликатном Николае Егоровиче сейчас почему-то был неприятен.
– Господи, какой у профессора оклад, какие деньги? – Галина Павловна не заметила иронии. – Слезы. Только дача у Николая Егоровича хорошая, но и ей давно ремонт нужен. Дача ещё с тех времен, когда за труд ученых хоть что-то платили. Так уж повелось, что в этой семье я одна зарабатываю деньги, я тяну весь воз. Езжу с артистами, организовываю гастроли, работа администратора – это ломовая, лошадиная работа. Таков мой крест.
– Значит, профессор ничем не лучше отца?
Галина Павловна снова взяла в руки журнал и принялась его перелистывать, слюнявя указательный палец.
– Когда я была замужем за Виктором, у нас, можно сказать, семьи вообще не было. Я ведь совсем юной девушкой вышла за него. Тогда казалось, что муж офицер – это блестящая партия. Но позолота этой романтики быстро поблекла, а потом и вовсе облетела. Правда, у твоего отца была весьма приличная квартира, но совершенно не обустроенная, почти пустая. После того, как мы расписались, он купил кровать с панцирной сеткой и такими блестящими металлическими шишечками на спинке и ещё картину купил в позолоченной раме с каким-то убогим сельским пейзажем. Вкус офицера, ничего не скажешь. Женившись на мне, купив эту кровать с шишечками и картину, он искренне поверил, что создал настоящий семейный очаг.
– А что он должен был купить, чтобы создать настоящий очаг?
– Петя, не задавай дурацких вопросов. Дело не в покупках. Да, период романтической влюбленности кончился быстро, я отрезвела. И задумалась: правильный ли выбор я сделала? Между мной и твоим отцом как бы пролегла полоса отчуждения. И, образно говоря, эта полоса становилась все шире и шире. В конце концов, она стала просто непреодолимой. А жизнь между тем шла, шла себе где-то стороной, проходили месяцы и годы. Он ведь не вылезал из каких-то длительных командировок. Он врал мне, что уезжает на полигон под Рязань, а возвращался через пару месяцев дочерна загорелый. В Рязани невозможно так загореть даже летом. Он не хотел говорить правды, он постоянно врал, ловчил или просто отмалчивался. Но и мне тоже нужно было ездить по стране, тогда я уже работала администратором Росконцерта. А с тобой сидела бабушка. И что это за семья, где супруги живут вместе месяц в году?
– Действительно, это не жизнь, так, прозябание, – усмехнулся Росляков.
– Наконец, твой отец возвращался из очередной сомнительной командировки, а потом отдыхал, – Галина Павловна говорила и шуршала страницами журнала. – Нет, он не ходил по театрам, почти ничего не читал. Он вообще не искал содержательного досуга, не умел с пользой проводить время. Он сутками валялся на своей кровати с шишечками и смотрел в потолок, будто на этом потолке что-то нарисовано. Он мог не разговаривать со мной целыми днями. А я стеснялась при нем пригласить в дом своих друзей.
– При твоей разъездной жизни у тебя были друзья?
– А как же? – Галина Павловна чуть не выронила из рук журнал. – К нам в дом запросто приходили такие люди, такие люди… Артисты, музыканты, даже художественный руководитель одного драматического театра. Цвет русской культуры. Ты всего этого не помнишь, тогда, после смерти бабушки, ты учился и жил в интернате. А твой отец не проявлял никакого интереса к культуре. Эти люди ему были не интересны. По-моему, он просто презирал моих друзей. Я не могу понять за что, но он их презирал. И все ему было до фонаря, абсолютно все. В конце концов, я стала его стесняться перед своими друзьями. Представь себя на их месте. Ты приходишь в дом к интеллигентной женщине, а там валяется на кровати какой-то мужлан, сопит и смотрит в потолок. И ещё не известно, что у него на уме, ведь он молчит целыми днями. Жизнь с Виктором это нечто вроде на тихого помешательства. Я стала испытывать облегчение, когда он в очередной раз уезжал неизвестно куда.
– Но, в конце концов, вы развелись?
– Да, я приняла это решение, – Галина Павловна вздохнула. – Однажды твой отец снова уехал неизвестно куда на целых восемь месяцев. За это время я получила от него аж целых два письма. В несколько предложений каждое. Нет, письма не по почте пришли, их передавали мне в руки какие-то незнакомые мужики. Я попробовала их расспросить о Викторе, но они отвечали, что все написано в этих письмах, разворачивались и уходили. А в письмах не было почти ничего, какие-то общие фразы.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Черные тузы'
1 2 3 4 5 6 7