Она находится на Притания-стрит. Высокие окна светятся розовым светом, перед святым улыбающимся ликом, который мы любим и почитаем как «Маленький Цветок», тихо угасают свечи в красном стекле. Здесь тьма кажется пылью, через которую вы идете.
Мама, моя сестра Розалинда и я опускаемся на колени у холодной мраморной ограды алтаря. Мы возлагаем наши букеты — мелкие цветочки, собранные по пути возле чугунных оград, таких же, как наша: дикий невестин венок, симпатичные голубенькие плюм-баго, золотая и коричневая вербена. Ни одного садового цветка — только те, что вырваны из спутанных клубков лиан, вьющихся по стенам, только те, которых никто не хватится. Нам даже нечем перевязать эти скромные дары. Мы складываем цветы возле ограды алтаря, крестимся, произносим молитвы… И тут меня охватывает сомнение.
— А вы уверены, что Святая Дева и Иисус получат наши цветы?
В нижней части алтаря прямо перед нами в глубокой нише, закрытой стеклом, расставлены резные деревянные фигурки Тайной Вечери, а выше на расшитой ткани стоят неизменные церковные букеты — огромные, величественные, с белоснежными бутонами на высоченных, словно копья, стеблях. Такие грандиозные цветы! Совсем как высокие восковые свечи.
— Ну конечно, — отвечает мать. — Когда мы уйдем, придет служка, заберет наши маленькие цветочки, поставит их в вазу и перенесет к Младенцу Иисусу или Святой Деве.
Младенец Иисус находится в правом углу возле окна. Фигурка не освещена, но я все же вижу его золоченую корону и земной шар, который Иисус держит в ручках. И я знаю, что его рука поднята в благословляющем жесте и что зовется он Пражский Младенец Иисус, у него чудная розовая распашонка и прелестные пухлые, румяные щечки.
Но сомнения меня все-таки не покидают. Слишком уж скромны наши букеты — кто станет заботиться о таких цветах, оставленных у алтаря в сумерках?
Часовня постепенно наполняется тенями, я их чувствую. Да и мама начинает слегка нервничать, крепче сжимает ручки двух маленьких девочек — Розалинды и Трианы — и говорит, что пора идти.
Мы еще раз преклоняем колени и уходим. Надетые на нас туфельки с ремешками громко цокают по темному линолеуму. Святая вода в купели теплая.
Ночь еще не успела окончательно завладеть миром, но света теперь слишком мало и ряды между скамьями тонут во тьме.
Меня волнуют цветы.
Что ж, сейчас меня волнуют другие вещи.
Я лелею только воспоминания, что мы там были, потому что если я могу видеть эту картину, вновь ее ощущать и слышать скрипку, поющую эту песню, значит, я снова там и, как я уже сказала, мама, мы вместе.
Все остальное меня не волнует. Осталась бы жива моя девочка, если бы я сделала все возможное и невозможное и отвезла ее в ту далекую клинику? Остался бы жив мой отец, если бы ему вовремя дали кислородную маску? Боялась ли моя мать, когда говорила двоюродным сестрам, ухаживавшим за ней, что умирает? Хотела ли она, чтобы рядом оказался кто-то из нас?
Великий Боже! Хватит!
Ни ради живых, ни ради мертвых, ни ради цветов из полувековой давности прошлого я не стану вновь взваливать на себя те обвинения!
Святые в полутемной часовне не отвечают. Только в торжественной тени поблескивает икона Вечной помощи Божьей Матери. Здесь правит Младенец Иисус в своей драгоценной короне, и глаза его сияют.
Но вы, мои мертвые, моя плоть, мои сокровища, те, кого я безоговорочно и без оглядки любила, все вы сейчас со мной в могиле — без глаз, без плоти. Вы рядом, чтобы согреть меня.
Все расставания были иллюзией. Все превосходно.
— Музыка прекратилась.
— Слава Богу.
— Вы в самом деле так считаете? — Это был тихий низкий голос Розалинды, моей прямодушной сестры. — Парень играл потрясающе. Это была не просто музыка.
— Он очень хорош, отдаю ему должное, — подтвердил Гленн, ее муж и мой любимый зять.
— Он уже был здесь, когда я пришла, — заговорила мисс Харди. — Скажу больше, если бы не его игра на скрипке, я бы ни за что Триану не нашла. Видите его отсюда?
Голос моей сестры Катринки:
— Думаю, ей следует сейчас поехать в больницу и пройти полное обследование. Мы должны быть абсолютно уверены, что она не заразилась…
— Цыц, я не позволю так говорить! Спасибо, незнакомец.
— Триана, это мисс Харди! Дорогая, можете на меня взглянуть? Простите, милая, что спорю с вашими сестрами. Простите. Я хочу, чтобы вы сейчас выпили вот это. Всего лишь чашка шоколада. Помните, вы как-то зашли днем, и мы пили шоколад, и вы сказали, что он вам очень нравится. Я налила побольше сливок и хочу, чтобы вы приняли вот это…
Я подняла взгляд. Гостиная казалась удивительно свежей и красивой в утреннем свете. На круглом столе сиял фарфор. Я всегда любила круглые столы. Музыкальные диски, обертки от печенья, пустые банки — все убрано. Белые гипсовые цветы на потолке сплелись в идеальном венке — хлам в комнате больше не портил общую картину.
Я поднялась, подошла к окну и отдернула тяжелую желтоватую портьеру. Снаружи был весь мир, до самого неба, а на просохшем крыльце прямо передо мной лежали листья.
Началась утренняя гонка в город. Загрохотали грузовики. Я увидела, как листья на дубе затрепетали от гула множества колес. Я почувствовала, как задрожал дом. Но он так дрожал уже сто лет, даже больше, и еще долго не рухнет. Теперь люди это знали. Теперь они перестали сносить великолепные дома с белыми колоннами. Они больше не изрыгали ложь, что, мол, эти дома невозможно содержать или отапливать. Они боролись за их сохранение.
Кто-то потряс меня за плечо. Катринка. Обезумевший взгляд, узкое лицо, искаженное злобой. Злоба — ее извечный спутник, она постоянно клокочет внутри ее в ожидании момента, когда можно будет вырваться на волю. И теперь как раз такая возможность представилась. Катринка едва шевелит языком — настолько ее переполняет ярость.
— Я хочу, чтобы ты прошла наверх.
— Для чего? — холодно поинтересовалась я, а сама подумала, я уже много лет тебя не боюсь. Наверное, с тех пор, как ушла Фей — самая младшая из нас. Мы все ее любили.
— Я хочу, чтобы ты еще раз как следует вымылась, а затем отправилась в больницу.
— Дура, — сказала я. — И всегда ею была. Никуда я не поеду.
Я посмотрела на мисс Харди.
В какой-то момент этой длинной сумбурной ночи она успела сбегать домой и переодеться в одно из своих красивых элегантных платьев и заново причесаться. От ее улыбки веяло покоем.
— Его увезли? — спросила я мисс Харди.
— Его книга… Книга о святом Себастьяне… Я убрала все материалы, кроме последних страниц. Они лежали на столике возле кровати. Они…
Тут заговорил мой милый зять Гленн:
— Я отнес их вниз; с ними все в порядке, как и с остальной рукописью.
Все правильно. В свое время я показала Гленну, где хранится работа Карла, — так, на всякий случай… вдруг кому-то захочется все в комнате сжечь.
За моей спиной продолжалась ругань. Я слышала, как Розалинда пыталась прервать длинные обличительные речи вечно встревоженной Катринки, которые та произносила сквозь стиснутые зубы. Когда-нибудь Катринка сломает себе зубы в середине тирады.
— Она сумасшедшая! — заявила Катринка. — И скорее всего, у нее тоже вирус!
— Прекрати сейчас же, Тринк, прошу, просто умоляю.
Розалинда давно уже не знает, что такое быть недоброй. Если у нее и имелись какие-то предпосылки к зловредности в детстве, то они были тогда же вырваны с корнем.
Я обернулась и посмотрела на Розалинду. Она сидела у стола словно копна — большая и сонная. Слегка шевельнув рукой и выгнув темные брови, сестра прогудела своим низким голосом:
— Тело кремируют.
Последовал вздох, и она продолжила:
— Таков закон. Не волнуйся. Я устроила так, что комнату не разрушат и увезут по досочке.
Она коротко самодовольно хохотнула, что было сейчас уместно.
— Дай Катринке волю, она бы снесла весь квартал.
Розалинда заколыхалась от смеха. Катринка подняла крик.
Я улыбнулась Розалинде. Наверное, она беспокоится о деньгах. Карл при жизни был очень щедр. Наверняка сейчас все думают о деньгах. О пособиях Карла, которые он с такой легкостью раздавал.
Обсуждение организации похорон тоже не обойдется без ругани. Так всегда бывает, о ком бы ни шла речь. Кремация. Я даже думать об этом не могла! В моей могиле, среди тех, кого я люблю, нет места неопознанному праху.
Розалинда, разумеется, никогда не скажет, но наверняка она думала о деньгах. Ведь именно Карл давал средства на жизнь Розалинде и ее мужу Гленну, чтобы они не лишились своей маленькой старомодной книжной лавки (они торговали книгами и пластинками, почти ничего не выручая), которая никогда не приносила дохода, насколько я знаю. Неужели она опасалась, что поступления прекратятся? Мне хотелось разуверить ее.
Мисс Харди заговорила на повышенных тонах.
Катринка хлопнула дверью.
Только двое из всех, кого я знаю, умеют так хлопать дверью, когда разозлятся. Второй человек сейчас далеко. Он давно ушел из моей жизни, но я вспоминаю его с теплотой (у меня есть на то основания), отбрасывая в сторону подобные мелочи.
Розалинда, наша старшая, самая рослая, теперь очень располневшая, с седой головой, как всегда красиво уложенной — у нее прелестные густые волосы, — спокойно сидела за столом и то пожимала плечами, то ухмылялась.
— Тебе совсем не обязательно мчаться в больницу, — наконец произнесла она. — Сама знаешь. — В свое время Розалинда очень долго прослужила медсестрой, таскала кислородные баллоны, смывала кровь. — Никакой спешки, — авторитетно заверила она.
— Я знаю места получше, — сказала (а быть может, только подумала?) я.
Стоило только закрыть глаза, как комната уплывала, и вместо нее появлялась могила и возникал один и тот же болезненный вопрос: «Где тот сон и где реальность?»
Я прижалась лбом к оконному стеклу. Оно было холодное. А музыка… Музыка моего бродячего скрипача…
Я обратилась к нему: «Ты ведь здесь? Ну же, я знаю, что ты не исчез. Неужели подумал, будто я не слушаю?..»
И снова зазвучала скрипка. Цветистые и тихие, надломленные и в то же время полные наивной торжественности звуки.
А за моей спиной тихо, чуть-чуть отставая от мелодии, начала подпевать Розалинда… Она напевала, и ее голос сливался с далеким голосом скрипки.
— Ты теперь его слышишь? — спросила я.
— Ага, — сказала она, привычно пожав плечами. — У тебя там завелся друг? Ну прямо соловей какой-то. И солнце его не прогнало. Конечно слышу.
С моих волос на пол капала вода. В коридоре всхлипывала Катринка, и я не могла разобрать другие два голоса — только знала, что они не женские.
— Все это просто невыносимо, просто невыносимо! — говорила Катринка. — Она сумасшедшая. Разве вы не видите? Невыносимо. Невыносимо! Невыносимо!!!
Тропинка раздвоилась. Я знала, где находится могила и на какой глубине, но не могла до нее дойти. Почему?
Его медленная мелодия звучала где-то далеко, и словно слилась с самим утром, как будто мы покидали кладбище вместе. Оглянувшись, в тревожной яркой вспышке я увидела наши маленькие букетики на белом мраморном ограждении алтаря.
— Пошли, Триана! — Мама казалась такой красивой: большие глаза, волосы, убранные под берет… Тон ее голоса был спокойным, терпеливым. — Пошли, Триана!
Ты умрешь, уехав от нас, мама. Красивая, без единого седого волоса на голове. В последний раз, когда мы виделись, мне не хватило благоразумия даже поцеловать тебя на прощание. Я только обрадовалась, что ты уезжаешь, потому что устала видеть тебя вечно пьяной и больной, устала от забот о Катринке и Фей.
Мама, ты умрешь ужасной смертью — пьяная женщина, проглотившая собственный язык. А я дам жизнь маленькой девочке, очень похожей на тебя, с такими же большими круглыми глазами, прелестными висками и лобиком, и она умрет, мама, умрет, не прожив и шести лет. Умрет в окружении аппаратов, за те несколько минут, жалких несколько минут, мама, когда я попытаюсь хоть ненадолго уснуть. Ловила сон, а поймала ее смерть. Отойди от меня, сатана. О, какая мука! Мы с Розалиндой бежим вперед; мама медленно идет по плитам позади: улыбающаяся женщина, которая больше не боится темноты. Давно это было. Война еще не закончилась. Машины, медленно скользящие по Притания-стрит, похожи на горбатых жуков или сверчков.
— Я сказала, прекрати!
Я разговаривала сама с собой. Подняла руки и потрогала мокрую голову. Как ужасно находиться в этой комнате, среди нестерпимого шума, когда у тебя с волос капает вода. Как изменился голос мисс Харди. Она начала верховодить.
А на улице солнце освещало крылечки и машины, тянущиеся сплошным потоком, и старые деревянные облезлые трамваи, со звоном проезжавшие мимо меня, напоминая о драме, постигшей фуникулер в Сан-Франциско.
— Как она может так с нами поступать? — всхлипывала Катринка уже за дверью. За той самой дверью, которой она хлопнула. Теперь она голосила в коридоре.
Зазвенел звонок. Я была в дальней половине дома, поэтому даже краем глаза не могла разглядеть, кто поднялся на крыльцо.
Мне были видны только белые азалии вдоль, забора до самого угла, где ограда делает поворот. Какая прелесть, какая несказанная прелесть! Все это оплачивал Карл: и садовников, и мульчу, и плотников, и молотки, и гвозди, и белую краску для колонн. И вот, пожалуйста, коринфские капители восстановлены, листья аканфа поднимаются высоко вверх и держат крышу, а потолок на крыльце выкрашен светло-голубой краской, чтобы осы решили, будто это небо и не устраивали там гнезда.
— Идемте, милая, — прозвучал мужской голос. Я знала этого мужчину, хотя и не очень хорошо. Однако я ему доверяла, но как раз сейчас не могла припомнить, как его зовут, — возможно, мне мешали сделать это все еще доносившиеся издалека крики Катринки.
— Триана, милая.
Ну да, это же Грейди Дьюбоссон, мой адвокат. Он принарядился: костюм, галстук… И даже не выглядел сонным — напротив, он полностью контролировал выражение лица и был предельно серьезным, словно знал — как и большинство людей, находящихся здесь, — как вести себя со смертью, не отрицая ее и не надевая на себя лживую личину.
— Не волнуйтесь, Триана дорогая, — произнес он самым естественным, доверительным тоном. — Я не позволю им тронуть ни одной серебряной вилки. Поезжайте с доктором Гидри в город. Отдохните. Все равно церемония не может состояться, пока остальные не вернутся из Лондона.
— Книга Карла… Наверху осталось несколько страниц.
Снова прозвучал утешающий бас Гленна с южным акцентом:
— Я забрал их, Триана. Отнес все его бумаги вниз. Уверяю тебя, никто ничего не будет жечь наверху.
— Простите, что доставляю столько хлопот, — прошептала я.
— Совершенно помешалась! — Это была Катринка.
Розалинда вздохнула.
— Мне не показалось, что он страдал. Просто уснул. — Она говорила так, чтобы утешить меня.
Я снова обернулась и незаметно для всех поблагодарила сестру. Она поняла и ответила мне мягкой улыбкой.
Я любила ее безгранично.
Розалинда поправила на носу очки в толстой оправе. В детстве отец кричал на нее, веля передвинуть очки на переносицу, но толку от этих криков было мало: в отличие от отцовского у нее был маленький носик. И выглядела она сейчас так, что отец, увидев ее, непременно пришел бы в ужас: располневшая с возрастом, сонная, неряшливая и в то же время милая, с вечно падающими очками, курящая сигареты, сыплющая пепел на пальто… Но полная любви.
— Думаю, он совершенно не страдал, — повторила она. — Не обращай внимания на Тринк. Эй, Тринк, ты когда-нибудь задумывалась о том, в каких кроватях вам с Мартином приходилось спать в тех бесчисленных гостиницах, где вы останавливались? Ведь кого там только не перебывало до вас, в том числе и больных СПИД?
Я чуть не рассмеялась.
— Идемте, дорогая, — сказал Грейди.
Доктор Гидри взял двумя руками мою ладонь. Какой он все-таки молодой. Никак не могу привыкнуть, что доктора теперь моложе меня. А Гидри весь такой светленький, чистенький, с неизменной маленькой Библией в верхнем кармашке пиджака. Наверное, он все-таки не католик, раз носит с собою Библию. Должно быть, баптист.
А сама я не чувствую возраста. Но это оттого, что мертва — верно?
Я в могиле.
Нет. Это никогда долго не длится.
— Послушайтесь моего совета, — сказал доктор Гидри так нежно, словно целовал меня. — И позвольте Грейди все устроить.
— Прекратилось, — сказала Розалинда.
— Что? — вскинулась Катринка. — Что прекратилось? — Она стояла в дверях и прочищала нос. Скомкав салфетку, она швырнула ее на пол и злобно уставилась на меня. — Ты когда-нибудь задумывалась, каково нам переживать все это?
Я не стала ей отвечать.
— Скрипач, — сказала Розалинда. — Твой трубадур. Кажется, он ушел.
— Я не слышала никакого дурацкого скрипача, — стиснув зубы, процедила Катринка. С какой стати обсуждать какого-то скрипача? Неужели ты думаешь, этот скрипач важнее того, что я пытаюсь сказать?
Появилась мисс Харди и прошла мимо Катринки, словно той не существовало.
1 2 3 4 5 6
Мама, моя сестра Розалинда и я опускаемся на колени у холодной мраморной ограды алтаря. Мы возлагаем наши букеты — мелкие цветочки, собранные по пути возле чугунных оград, таких же, как наша: дикий невестин венок, симпатичные голубенькие плюм-баго, золотая и коричневая вербена. Ни одного садового цветка — только те, что вырваны из спутанных клубков лиан, вьющихся по стенам, только те, которых никто не хватится. Нам даже нечем перевязать эти скромные дары. Мы складываем цветы возле ограды алтаря, крестимся, произносим молитвы… И тут меня охватывает сомнение.
— А вы уверены, что Святая Дева и Иисус получат наши цветы?
В нижней части алтаря прямо перед нами в глубокой нише, закрытой стеклом, расставлены резные деревянные фигурки Тайной Вечери, а выше на расшитой ткани стоят неизменные церковные букеты — огромные, величественные, с белоснежными бутонами на высоченных, словно копья, стеблях. Такие грандиозные цветы! Совсем как высокие восковые свечи.
— Ну конечно, — отвечает мать. — Когда мы уйдем, придет служка, заберет наши маленькие цветочки, поставит их в вазу и перенесет к Младенцу Иисусу или Святой Деве.
Младенец Иисус находится в правом углу возле окна. Фигурка не освещена, но я все же вижу его золоченую корону и земной шар, который Иисус держит в ручках. И я знаю, что его рука поднята в благословляющем жесте и что зовется он Пражский Младенец Иисус, у него чудная розовая распашонка и прелестные пухлые, румяные щечки.
Но сомнения меня все-таки не покидают. Слишком уж скромны наши букеты — кто станет заботиться о таких цветах, оставленных у алтаря в сумерках?
Часовня постепенно наполняется тенями, я их чувствую. Да и мама начинает слегка нервничать, крепче сжимает ручки двух маленьких девочек — Розалинды и Трианы — и говорит, что пора идти.
Мы еще раз преклоняем колени и уходим. Надетые на нас туфельки с ремешками громко цокают по темному линолеуму. Святая вода в купели теплая.
Ночь еще не успела окончательно завладеть миром, но света теперь слишком мало и ряды между скамьями тонут во тьме.
Меня волнуют цветы.
Что ж, сейчас меня волнуют другие вещи.
Я лелею только воспоминания, что мы там были, потому что если я могу видеть эту картину, вновь ее ощущать и слышать скрипку, поющую эту песню, значит, я снова там и, как я уже сказала, мама, мы вместе.
Все остальное меня не волнует. Осталась бы жива моя девочка, если бы я сделала все возможное и невозможное и отвезла ее в ту далекую клинику? Остался бы жив мой отец, если бы ему вовремя дали кислородную маску? Боялась ли моя мать, когда говорила двоюродным сестрам, ухаживавшим за ней, что умирает? Хотела ли она, чтобы рядом оказался кто-то из нас?
Великий Боже! Хватит!
Ни ради живых, ни ради мертвых, ни ради цветов из полувековой давности прошлого я не стану вновь взваливать на себя те обвинения!
Святые в полутемной часовне не отвечают. Только в торжественной тени поблескивает икона Вечной помощи Божьей Матери. Здесь правит Младенец Иисус в своей драгоценной короне, и глаза его сияют.
Но вы, мои мертвые, моя плоть, мои сокровища, те, кого я безоговорочно и без оглядки любила, все вы сейчас со мной в могиле — без глаз, без плоти. Вы рядом, чтобы согреть меня.
Все расставания были иллюзией. Все превосходно.
— Музыка прекратилась.
— Слава Богу.
— Вы в самом деле так считаете? — Это был тихий низкий голос Розалинды, моей прямодушной сестры. — Парень играл потрясающе. Это была не просто музыка.
— Он очень хорош, отдаю ему должное, — подтвердил Гленн, ее муж и мой любимый зять.
— Он уже был здесь, когда я пришла, — заговорила мисс Харди. — Скажу больше, если бы не его игра на скрипке, я бы ни за что Триану не нашла. Видите его отсюда?
Голос моей сестры Катринки:
— Думаю, ей следует сейчас поехать в больницу и пройти полное обследование. Мы должны быть абсолютно уверены, что она не заразилась…
— Цыц, я не позволю так говорить! Спасибо, незнакомец.
— Триана, это мисс Харди! Дорогая, можете на меня взглянуть? Простите, милая, что спорю с вашими сестрами. Простите. Я хочу, чтобы вы сейчас выпили вот это. Всего лишь чашка шоколада. Помните, вы как-то зашли днем, и мы пили шоколад, и вы сказали, что он вам очень нравится. Я налила побольше сливок и хочу, чтобы вы приняли вот это…
Я подняла взгляд. Гостиная казалась удивительно свежей и красивой в утреннем свете. На круглом столе сиял фарфор. Я всегда любила круглые столы. Музыкальные диски, обертки от печенья, пустые банки — все убрано. Белые гипсовые цветы на потолке сплелись в идеальном венке — хлам в комнате больше не портил общую картину.
Я поднялась, подошла к окну и отдернула тяжелую желтоватую портьеру. Снаружи был весь мир, до самого неба, а на просохшем крыльце прямо передо мной лежали листья.
Началась утренняя гонка в город. Загрохотали грузовики. Я увидела, как листья на дубе затрепетали от гула множества колес. Я почувствовала, как задрожал дом. Но он так дрожал уже сто лет, даже больше, и еще долго не рухнет. Теперь люди это знали. Теперь они перестали сносить великолепные дома с белыми колоннами. Они больше не изрыгали ложь, что, мол, эти дома невозможно содержать или отапливать. Они боролись за их сохранение.
Кто-то потряс меня за плечо. Катринка. Обезумевший взгляд, узкое лицо, искаженное злобой. Злоба — ее извечный спутник, она постоянно клокочет внутри ее в ожидании момента, когда можно будет вырваться на волю. И теперь как раз такая возможность представилась. Катринка едва шевелит языком — настолько ее переполняет ярость.
— Я хочу, чтобы ты прошла наверх.
— Для чего? — холодно поинтересовалась я, а сама подумала, я уже много лет тебя не боюсь. Наверное, с тех пор, как ушла Фей — самая младшая из нас. Мы все ее любили.
— Я хочу, чтобы ты еще раз как следует вымылась, а затем отправилась в больницу.
— Дура, — сказала я. — И всегда ею была. Никуда я не поеду.
Я посмотрела на мисс Харди.
В какой-то момент этой длинной сумбурной ночи она успела сбегать домой и переодеться в одно из своих красивых элегантных платьев и заново причесаться. От ее улыбки веяло покоем.
— Его увезли? — спросила я мисс Харди.
— Его книга… Книга о святом Себастьяне… Я убрала все материалы, кроме последних страниц. Они лежали на столике возле кровати. Они…
Тут заговорил мой милый зять Гленн:
— Я отнес их вниз; с ними все в порядке, как и с остальной рукописью.
Все правильно. В свое время я показала Гленну, где хранится работа Карла, — так, на всякий случай… вдруг кому-то захочется все в комнате сжечь.
За моей спиной продолжалась ругань. Я слышала, как Розалинда пыталась прервать длинные обличительные речи вечно встревоженной Катринки, которые та произносила сквозь стиснутые зубы. Когда-нибудь Катринка сломает себе зубы в середине тирады.
— Она сумасшедшая! — заявила Катринка. — И скорее всего, у нее тоже вирус!
— Прекрати сейчас же, Тринк, прошу, просто умоляю.
Розалинда давно уже не знает, что такое быть недоброй. Если у нее и имелись какие-то предпосылки к зловредности в детстве, то они были тогда же вырваны с корнем.
Я обернулась и посмотрела на Розалинду. Она сидела у стола словно копна — большая и сонная. Слегка шевельнув рукой и выгнув темные брови, сестра прогудела своим низким голосом:
— Тело кремируют.
Последовал вздох, и она продолжила:
— Таков закон. Не волнуйся. Я устроила так, что комнату не разрушат и увезут по досочке.
Она коротко самодовольно хохотнула, что было сейчас уместно.
— Дай Катринке волю, она бы снесла весь квартал.
Розалинда заколыхалась от смеха. Катринка подняла крик.
Я улыбнулась Розалинде. Наверное, она беспокоится о деньгах. Карл при жизни был очень щедр. Наверняка сейчас все думают о деньгах. О пособиях Карла, которые он с такой легкостью раздавал.
Обсуждение организации похорон тоже не обойдется без ругани. Так всегда бывает, о ком бы ни шла речь. Кремация. Я даже думать об этом не могла! В моей могиле, среди тех, кого я люблю, нет места неопознанному праху.
Розалинда, разумеется, никогда не скажет, но наверняка она думала о деньгах. Ведь именно Карл давал средства на жизнь Розалинде и ее мужу Гленну, чтобы они не лишились своей маленькой старомодной книжной лавки (они торговали книгами и пластинками, почти ничего не выручая), которая никогда не приносила дохода, насколько я знаю. Неужели она опасалась, что поступления прекратятся? Мне хотелось разуверить ее.
Мисс Харди заговорила на повышенных тонах.
Катринка хлопнула дверью.
Только двое из всех, кого я знаю, умеют так хлопать дверью, когда разозлятся. Второй человек сейчас далеко. Он давно ушел из моей жизни, но я вспоминаю его с теплотой (у меня есть на то основания), отбрасывая в сторону подобные мелочи.
Розалинда, наша старшая, самая рослая, теперь очень располневшая, с седой головой, как всегда красиво уложенной — у нее прелестные густые волосы, — спокойно сидела за столом и то пожимала плечами, то ухмылялась.
— Тебе совсем не обязательно мчаться в больницу, — наконец произнесла она. — Сама знаешь. — В свое время Розалинда очень долго прослужила медсестрой, таскала кислородные баллоны, смывала кровь. — Никакой спешки, — авторитетно заверила она.
— Я знаю места получше, — сказала (а быть может, только подумала?) я.
Стоило только закрыть глаза, как комната уплывала, и вместо нее появлялась могила и возникал один и тот же болезненный вопрос: «Где тот сон и где реальность?»
Я прижалась лбом к оконному стеклу. Оно было холодное. А музыка… Музыка моего бродячего скрипача…
Я обратилась к нему: «Ты ведь здесь? Ну же, я знаю, что ты не исчез. Неужели подумал, будто я не слушаю?..»
И снова зазвучала скрипка. Цветистые и тихие, надломленные и в то же время полные наивной торжественности звуки.
А за моей спиной тихо, чуть-чуть отставая от мелодии, начала подпевать Розалинда… Она напевала, и ее голос сливался с далеким голосом скрипки.
— Ты теперь его слышишь? — спросила я.
— Ага, — сказала она, привычно пожав плечами. — У тебя там завелся друг? Ну прямо соловей какой-то. И солнце его не прогнало. Конечно слышу.
С моих волос на пол капала вода. В коридоре всхлипывала Катринка, и я не могла разобрать другие два голоса — только знала, что они не женские.
— Все это просто невыносимо, просто невыносимо! — говорила Катринка. — Она сумасшедшая. Разве вы не видите? Невыносимо. Невыносимо! Невыносимо!!!
Тропинка раздвоилась. Я знала, где находится могила и на какой глубине, но не могла до нее дойти. Почему?
Его медленная мелодия звучала где-то далеко, и словно слилась с самим утром, как будто мы покидали кладбище вместе. Оглянувшись, в тревожной яркой вспышке я увидела наши маленькие букетики на белом мраморном ограждении алтаря.
— Пошли, Триана! — Мама казалась такой красивой: большие глаза, волосы, убранные под берет… Тон ее голоса был спокойным, терпеливым. — Пошли, Триана!
Ты умрешь, уехав от нас, мама. Красивая, без единого седого волоса на голове. В последний раз, когда мы виделись, мне не хватило благоразумия даже поцеловать тебя на прощание. Я только обрадовалась, что ты уезжаешь, потому что устала видеть тебя вечно пьяной и больной, устала от забот о Катринке и Фей.
Мама, ты умрешь ужасной смертью — пьяная женщина, проглотившая собственный язык. А я дам жизнь маленькой девочке, очень похожей на тебя, с такими же большими круглыми глазами, прелестными висками и лобиком, и она умрет, мама, умрет, не прожив и шести лет. Умрет в окружении аппаратов, за те несколько минут, жалких несколько минут, мама, когда я попытаюсь хоть ненадолго уснуть. Ловила сон, а поймала ее смерть. Отойди от меня, сатана. О, какая мука! Мы с Розалиндой бежим вперед; мама медленно идет по плитам позади: улыбающаяся женщина, которая больше не боится темноты. Давно это было. Война еще не закончилась. Машины, медленно скользящие по Притания-стрит, похожи на горбатых жуков или сверчков.
— Я сказала, прекрати!
Я разговаривала сама с собой. Подняла руки и потрогала мокрую голову. Как ужасно находиться в этой комнате, среди нестерпимого шума, когда у тебя с волос капает вода. Как изменился голос мисс Харди. Она начала верховодить.
А на улице солнце освещало крылечки и машины, тянущиеся сплошным потоком, и старые деревянные облезлые трамваи, со звоном проезжавшие мимо меня, напоминая о драме, постигшей фуникулер в Сан-Франциско.
— Как она может так с нами поступать? — всхлипывала Катринка уже за дверью. За той самой дверью, которой она хлопнула. Теперь она голосила в коридоре.
Зазвенел звонок. Я была в дальней половине дома, поэтому даже краем глаза не могла разглядеть, кто поднялся на крыльцо.
Мне были видны только белые азалии вдоль, забора до самого угла, где ограда делает поворот. Какая прелесть, какая несказанная прелесть! Все это оплачивал Карл: и садовников, и мульчу, и плотников, и молотки, и гвозди, и белую краску для колонн. И вот, пожалуйста, коринфские капители восстановлены, листья аканфа поднимаются высоко вверх и держат крышу, а потолок на крыльце выкрашен светло-голубой краской, чтобы осы решили, будто это небо и не устраивали там гнезда.
— Идемте, милая, — прозвучал мужской голос. Я знала этого мужчину, хотя и не очень хорошо. Однако я ему доверяла, но как раз сейчас не могла припомнить, как его зовут, — возможно, мне мешали сделать это все еще доносившиеся издалека крики Катринки.
— Триана, милая.
Ну да, это же Грейди Дьюбоссон, мой адвокат. Он принарядился: костюм, галстук… И даже не выглядел сонным — напротив, он полностью контролировал выражение лица и был предельно серьезным, словно знал — как и большинство людей, находящихся здесь, — как вести себя со смертью, не отрицая ее и не надевая на себя лживую личину.
— Не волнуйтесь, Триана дорогая, — произнес он самым естественным, доверительным тоном. — Я не позволю им тронуть ни одной серебряной вилки. Поезжайте с доктором Гидри в город. Отдохните. Все равно церемония не может состояться, пока остальные не вернутся из Лондона.
— Книга Карла… Наверху осталось несколько страниц.
Снова прозвучал утешающий бас Гленна с южным акцентом:
— Я забрал их, Триана. Отнес все его бумаги вниз. Уверяю тебя, никто ничего не будет жечь наверху.
— Простите, что доставляю столько хлопот, — прошептала я.
— Совершенно помешалась! — Это была Катринка.
Розалинда вздохнула.
— Мне не показалось, что он страдал. Просто уснул. — Она говорила так, чтобы утешить меня.
Я снова обернулась и незаметно для всех поблагодарила сестру. Она поняла и ответила мне мягкой улыбкой.
Я любила ее безгранично.
Розалинда поправила на носу очки в толстой оправе. В детстве отец кричал на нее, веля передвинуть очки на переносицу, но толку от этих криков было мало: в отличие от отцовского у нее был маленький носик. И выглядела она сейчас так, что отец, увидев ее, непременно пришел бы в ужас: располневшая с возрастом, сонная, неряшливая и в то же время милая, с вечно падающими очками, курящая сигареты, сыплющая пепел на пальто… Но полная любви.
— Думаю, он совершенно не страдал, — повторила она. — Не обращай внимания на Тринк. Эй, Тринк, ты когда-нибудь задумывалась о том, в каких кроватях вам с Мартином приходилось спать в тех бесчисленных гостиницах, где вы останавливались? Ведь кого там только не перебывало до вас, в том числе и больных СПИД?
Я чуть не рассмеялась.
— Идемте, дорогая, — сказал Грейди.
Доктор Гидри взял двумя руками мою ладонь. Какой он все-таки молодой. Никак не могу привыкнуть, что доктора теперь моложе меня. А Гидри весь такой светленький, чистенький, с неизменной маленькой Библией в верхнем кармашке пиджака. Наверное, он все-таки не католик, раз носит с собою Библию. Должно быть, баптист.
А сама я не чувствую возраста. Но это оттого, что мертва — верно?
Я в могиле.
Нет. Это никогда долго не длится.
— Послушайтесь моего совета, — сказал доктор Гидри так нежно, словно целовал меня. — И позвольте Грейди все устроить.
— Прекратилось, — сказала Розалинда.
— Что? — вскинулась Катринка. — Что прекратилось? — Она стояла в дверях и прочищала нос. Скомкав салфетку, она швырнула ее на пол и злобно уставилась на меня. — Ты когда-нибудь задумывалась, каково нам переживать все это?
Я не стала ей отвечать.
— Скрипач, — сказала Розалинда. — Твой трубадур. Кажется, он ушел.
— Я не слышала никакого дурацкого скрипача, — стиснув зубы, процедила Катринка. С какой стати обсуждать какого-то скрипача? Неужели ты думаешь, этот скрипач важнее того, что я пытаюсь сказать?
Появилась мисс Харди и прошла мимо Катринки, словно той не существовало.
1 2 3 4 5 6