— Вас примут, ты сам говоришь. А меня? Я бывший комсомолец…
— Во всем ты бывший — и курсант, и комсомолец. Ты вообще молчи, кем раньше был, вор, и все. И ни о чем больше не толкуй, а мы подтвердим — свой, наш человек.
Приподняв плащ-палатку, заменяющую дверь в блиндаже, боец Вукатов сказал:
— Ну, наговорились? Ужин принесли. Надо котелки нам из мешков взять.
Они вошли, стали развязывать сидора. Да и остальные загремели ложками и котелками. Кормили гречневой кашей с мясной подливой. Вкусная армейская каша, не то что лагерная баланда. С наслаждением уплетал ее Василий и вспоминал прежнюю службу, почти два года в училище. Каким далеким теперь все это казалось. Как приятный сон. "Думал ли я когда-нибудь, что всерьез буду решать проблему, сдаваться мне в плен или нет? Изменять Родине! Да такого и в мыслях не могло появиться. Даже когда на допросах меня избивали, я кричал следователям, что это они враги народа, а не я. Ох, как же старательно били они меня за это! Но и тогда, в минуты околевания, если бы меня спросили — не перейду ли я на сторону врагов, чтобы избавиться от пыток? Я бы и тогда сказал: «Умру здесь, в вонючем подвале, под сапогами потерявших человеческий облик следователей, но к врагам не пойду! И вот теперь, через несколько часов я должен умереть. Именно умереть, а не сделать выбор. К фашистам я не пойду, а блатные меня прирежут втихую, по-лагерному, здесь же в блиндаже, зажмут рот, чтобы не кричал, или удавку сзади накинут, и хана, пикнуть не успею. Нет, надо уйти в соседнюю роту, вроде знакомых ищу, и отсидеться там, пока эта банда уйдет. А потом можно промолчать или сказать, что вообще ничего не знал об их намерении. Боец Вукатов может настучать о том, что я вместе с теми оставался, когда их из блиндажа выгнали. Но мало ли о чем там говорили, они ушли, а я вот здесь. В чем же моя вина? Не выдал? Так я и не знал».
Но уйти от блатных оказалось не так просто. Колебания Василия очень насторожили Серого. Ромашкин постоянно чувствовал на себе его взгляд. Когда выходил покурить или «побрызгать», за ним обязательно шел кто-нибудь из шайки. Ромашкин судорожно соображал, искал выхода и в то же время спиной ощущал, что вот-вот могут подойти сзади и удавкой разрешить сомнения и подозрения пахана на его счет. Им терять нечего. А времени оставалось в обрез.
Стемнело, как Ромашкину показалось, на этот раз быстрее обычного. Он стоял и курил в траншее и даже пожелал, хоть бы пуля шальная прилетела в лоб и избавила от этой невыносимой пытки. Мысли прервал тихий шепот Серого:
— Пора.
Ромашкин оглянулся. Вся шайка с винтовками и вещевыми мешками стояла в траншее.
— Вы куда, ребята, — вдруг спросил голос бойца Вукатова из темени блиндажа.
— Нас в разведку посылают, — сдавленным голосом ответил Серый, а сам уже держался за затвор винтовки, готовый загнать патрон в патронник.
— Куда же вы с мешками в разведку-то? — недоумевал Вукатов и выглянул из-за плащ-накидки, заменявшей дверь.
Серый стрелять не стал, побоялся поднять тревогу, он буркнул:
— Тебе с нами не по пути, — и ударил прикладом Вукатова по голове. Скомандовал: — Пошли!
Вся компания по одному перевалила через бруствер. Ромашкин стоял в полном оцепенении. Серый держал винтовку наготове, зашипел:
— Опять долго думаешь…
Василий, как лунатик, не чувствуя под собой земли и не осознавая своих движений, вывалился из окопа и пополз вместе со всеми. Серый двигался за ним последним.
Доползли до оврага. Здесь поднялись на ноги. Отдышались, осмотрелись. Пригибаясь, пошли по оврагу в сторону немецких позиций. Василий украдкой поглядывал — как бы где-то в кустах рвануть в сторону. Но кусты были редкие, не уйдешь. Не Серый, его пуля догонит при попытке убежать.
Все ближе вспышки осветительных ракет, которые немцы пускали из своих окопов для обзора местности. Они так всю ночь подсвечивают. И вот так же, как эти ракеты, взлетает и гаснет в голове Василия одна и та же мысль: «Бежать! Бежать, пока не поздно!»
Но не успел Ромашкин осуществить свою задумку, властный окрик немца прервал не только его мысли, но, казалось, и самую жизнь. «Все, конец!»
— Хальт! Хенде хох! — скомандовал невидимый в темноте в кустах немец.
Василий упал под куст и хотел под ним затаиться.
— Мы к вам! Сдаемся! — негромко, не обычным, властным голосом, а как-то просительно блеял Серый.
— Мы в плен, плен, — лепетал и Боров, все еще боясь говорить громко.
— Оружие на земля! Руки вверх! — командовал немец. Вся шайка покорно положила винтовки на землю.
— Три шага вперед! — скомандовали из мрака. И все сделали по три шага, отступив от своих винтовок. А Василий все лежал. Сердце у него колотилось так, что, казалось, в земле отдается его гул и немцы могут услышать этот гул. Серый оглянулся и позвал:
— Лейтенант, где ты?
Ромашкин не отзывался, даже попытался отползти в сторонку. А Серый все звал:
— Ты где, Вася? Только сейчас был рядом…
Из мрака появились две темные фигуры с автоматами на груди. Они обошли справа и слева беглецов, которые стояли, вытянув руки вверх.
— Собрать оружие! — уже четко по-русски, без акцента сказал все тот же голос из мрака. И странно, он показался Ромашкину знакомым. Нагибаясь за винтовкой, темный силуэт замер (он увидел Василия под кустом) и вдруг скомандовал:
— А ну, встать! Руки вверх! Быстро! Поднимайся. Товарищ лейтенант, тут еще один сховался.
Из темноты появился лейтенант Кузьмичев, у него в руках был автомат, рядом шагали еще двое с винтовками.
— Ну что, братья-разбойники, — сказал облегченно Кузьмичев, — «рельсы кончились, шпалов нет», так, кажется, поется в вашей песне? Приехали! А ну, кругом! — И еще он сказал почти ту же фразу, которую крикнул конвоир, когда забирали в БУР: — Если хоть одна б… ворохнется и попытается бежать, патронов не пожалею. Вперед!
И их повели назад в свои траншеи.
Как выяснилось потом, Серый ударил бойца Вукатова прикладом хоть и сильно, но все же тот вскоре оклемался, побежал к командиру и доложил, что группа воров пошла сдаваться гитлеровцам.
Недооценил Серый лейтенанта, приняв его за деревенского вахлака! Кузьмичев быстро сообразил, что надо предпринять. И пока крадучись шли воры по оврагу, лейтенант с группой сержантов напрямую пробежал по нейтральной зоне и встретил их у выхода из оврага. А чтобы не произошла стычка и не было потерь, Кузьмичев придумал маскарад под немца. Затея его прошла удачно.
Обалдевшие от всего происшедшего, блатняки и с ними Ромашкин долго не могли прийти в себя, сидя в блиндаже, где их заперли, подперев дверь бревнышком и поставив часового.
Так неожиданно завершилась затея Серого с побегом. Он вообще всю свою жизнь был в бегах, как сам рассказывал — получал срок, сидел, сколько сам хотел для отдыха, и потом убегал. Он был мастер по побегам. И вот последний в его жизни, самый крупный, групповой, — получился не побег на волю, а побег из жизни.
Сидя во мраке блиндажа, урки ни о чем не говорили. Каждый понимал — пришел конец. Говорить не о чем. Все знали, что предстоит. В траншее, за дверью произошел разговор командира роты с комиссаром полка и смершевцем. Отчетливо были слышны их слова, да они и не таились.
— Они здесь? — спросил комиссар. Ромашкин узнал его голос, он проводил беседу в лесу, до выхода на передовую.
— Тут вся компания — все шестеро, — ответил голос ротного Старовойтова.
— Будем вести расследование? — Этот голос Василий не знал, но, наверное, это был смершевец.
— А зачем? — тоже вопросом ответил комиссар Лужков. — Преступление налицо. Они сами сказали, идут сдаваться! Какое еще расследование? Есть на этот счет приказ: перебежчиков, трусов и паникеров расстреливать без суда и следствия. Вот утром и расстреляем перед строем. Чтобы другим неповадно было! Вы, капитан, подготовьте надежных бойцов из старослужащих для приведения приказа в исполнение.
— Слушаюсь, а где будем, — Старовойтов замялся, придется выполнять такое «деликатное» поручение, — где будем… исполнять?
— На пути к штабу полка, там у выхода из лощины есть хорошая поляна. На ней и постройте штрафную роту. А я дам распоряжение, чтобы туда вывели подразделения, которые не находятся в первой траншее. Пусть все видят. Мы с предателями миндальничать не станем. Будем расстреливать беспощадно!
Все произошло так, как приказал комиссар. Пойманных привели на поляну, где буквой "П" стоял строй. Приговоренных поставили лицом к строю в том месте, где у буквы "П" пустота.
Серый стал теперь уже не только по кличке, но и по внешности серым. Он похудел и сник за эту ночь, потерял свою бравую внешность, ссутулился, смотрел в землю. Гена-Тихушник и перед смертью был невозмутим, держался спокойно, будто ничего особенного не происходит, он был бесцветен, как всегда. Егорка-Шкет суетился, даже стоя на месте перебирал ногами, словно земля обжигала ему ступни. Его всегда мокрый рот был слюнявее обычного. Не обращаясь ни к кому, он нервно повторял: «Как же так, братцы?» Впервые в жизни он произносил это серьезно, не дурачился. Гаврила-Боров был угрюм, этот не побледнел, наоборот, толстая шея его налилась кровью. Борька-Хруст подергивался в каких-то конвульсиях, щеки и глаза у него запали, покрылись глубокими тенями.
Как выглядел сам Ромашкин, он не знал, но уверен — отвратительно! Он желал только одного, чтобы поскорее было совершено справедливое возмездие и его вычеркнули из жизни. Так стыдно и унизительно было стоять под взглядом сотен устремленных глаз! Подразделения серой стеной стояли напротив, и в этой однотонной серой стене Ромашкин лиц не различал, видел только множество глаз. Он молил Бога: "Скорее бы! Господи, неужели об этом узнают мама и папа? "
Вышли и встали перед ними шестеро солдат — по одному на каждого. Напротив Ромашкина стоял, и он узнал его, тот самый пожилой боец, который сказал вчера — всех вас убьют. И еще рассказывал какую-то историю про повешенных, а лейтенант Кузьмичев велел ему говорить про героическое.
Капитан Старовойтов, колыхая своим бабьим задом, вышел перед строем, достал из планшетки бумагу. Приготовился читать. И, будучи пунктуальным, исполнительным человеком, еще до оглашения приказа скомандовал:
— Заряжай!
Клацнули затворы.
Ротный читал приказ, четко выговаривая каждое слово, следил за своей дикцией. И все же смысл Ромашкин не понимал, не осознавал — уловил только три слова — расстрелять, привести в исполнение.
Капитан аккуратно положил приказ в планшетку. Секунды казались вечностью. Затем Старовойтов зычно, чтоб слышали все подразделения, скомандовал:
— По изменникам Родины — огонь!
Бойцы вскинули винтовки к плечу и выстрелили. Залп разорвал тишину, ударился об опушку леса и застрял меж деревьев.
Упали молча, без криков, стоявшие справа от Ромашкина Серый и Гаврила, слева рухнули Генка, Борис и Егор. Борька-Хруст не то икнул, не то ойкнул. Они лежали неподвижно, только у Серого мелко дрожали пальцы на руке. И шрам на перебитом носу стал совсем белый.
Ромашкин, не чувствуя боли и вообще не понимая, что происходит, думал: «Может быть, так и бывает после смерти? Говорят же, душа бессмертна. Может быть, тело мое убили, и я упал. А душа все это видит?»
Но рядом происходила очень земная сцена. К пожилому солдату, который стрелял в Ромашкина, подбежал капитан Старовойтов, от растерянности его висячий красный нос прямо болтался, как маленький хобот. Капитан закричал бабьим голосом:
— Ты что, промазал?
— Вроде бы целился как надо…
— Куда же ты целился? Куда пуля полетела?
— Может, винтовка плохо пристреляна, — оправдывался боец.
— С такого расстояния без всякой пристрелки слепой попадет!
Подошел комиссар Лужков, тоже озабоченный.
— Что произошло?
— Не понимаю, товарищ майор, — докладывал Старовойтов, приложив руку к козырьку и выпячивая бабью рыхлую грудь
А Василий все стоял. Слышал и не слышал этот разговор. Ощущал себя как душу, парящую над всем этим.
Подошедший лейтенант Кузьмичев пояснил комиссару:
— Он еще вчера какую-то байку рассказывал насчет повешенного, у которого веревка оборвалась. А вторично, мол, вешать не стали, не полагается, потому что смерть не приняла. Значит, Бог сберег. В общем, что-то вроде этого. Мистика какая-то.
— Ты в Бога веруешь? — спросил бойко комиссар.
— Нет, не верю. Я в справедливость верю, товарищ майор, я знаю, бывший курсант Ромашкин не хотел с теми идти, они его заставили.
— Что он, теленок, чтоб его заставить! — буркнул комиссар.
— Но что же делать? Подразделения уже уводят, не возвращать же их.
— Судить его будем, — подсказал ротный.
— Кого? — спросил комиссар. — Красноармейца Сарафанова или недострелянного?
— Я думаю, этого, сама логика подсказывает, — показал на Ромашкина капитан Старовойтов.
— Как же его судить, он уже осужденный — штрафник. И к тому же еще приговорен по приказу к расстрелу. Он в списке упоминается!
А Ромашкин слушал этот разговор, даже промелькнуло на миг: «Как в списке доходяг, вывезенных на кладбище, — раз ты в списке мертвых, значит, должен быть мертвым, и нечего открывать глаза!»
И вдруг, не владея собой, совсем не желая этого, а как-то непроизвольно Василий опустился на землю, сел рядом с расстрелянными, и громкие рыдания выплеснулись из его груди.
Командиры смотрели в его сторону в некоторой растерянности.
— Все же он курсант, — тихо говорил пожилой боец, — надо его помиловать. Ведь того висельника тоже как-то вычеркнули из списка…
— Ладно, уведите его в роту, — приказал комиссар. — Будем разбираться.
Пожилого солдата звали Иван Тихонович Сарафанов. На всю оставшуюся жизнь Василий запомнил его имя.
Штрафник не всегда смертник
На следующий день штрафную роту послали в атаку без артиллерийской подготовки, без поддержки танками. Капитан Старовойтов скомандовал: «Вперед!» — и остался в траншее. Только младший лейтенант, тот, с медалью на груди, пошел с бойцами. Штрафники перебивали колючую проволоку прикладами, а немцы били их прицельным огнем. Уцелевшие от губительного пулеметного огня все же влетели в немецкую траншею. Был и Ромашкин в той рукопашной, стрелял направо и налево по зеленым немецким мундирам. Немцы убежали из первой траншеи. Но вскоре страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншею и перемешал штрафников с землей. Подошли три танка и стали добивать из пулеметов тех, кто уцелел. Остались в живых из четырех взводов девять человек — те, кто добежал назад в свою траншею. Правду сказал тот старый мудрый солдат: «Всех завтра перебьют», он такое, наверное, видел не раз.
Но закон есть закон — искупать вину полагалось кровью. Позднее штрафные роты посылали в общем наступлении на самом трудном участке, там, где на штабной карте было острие стрелы, показывающей направление главного удара. Но первые «шурочки» погибали бессмысленно, слова приказа «искупить кровью» понимали и исполняли буквально. Штрафников посылали в бой без артиллерийской и какой-либо другой поддержки.
Девять уцелевших, усталых и вымазанных в земле и копоти, предстали пред светлые очи начальства. Комиссар Лужков, глядя на Ромашкина, ухмыльнулся:
— Ну, ты прямо заговоренный! А вообще-то вы, м…, траншею немцев захватили, но не удержали. Ждите следующую штрафную роту, через пару дней прибудет. Вольем вас туда.
И влили. Вновь прибывшая рота была такая же, как предыдущая, с которой приехал на фронт Ромашкин, большинство — зеки из лагерей, уголовники, бытовики и политические с малыми сроками. Были в этой роте и осужденные по новым причинам: дезертиры, отставшие от эшелонов и потерявшие свои части при переездах.
Роту разместили в опустевшей деревне, жители ушли из прифронтовой полосы. В избах уставшие после марша штрафники легли вдоль стен на пол. Василий бросил вещевой мешок на свободное место в углу, сел, привалился к мешку спиной и закрыл глаза. Он был в полупрострации от пережитых за последние дни потрясений: расстрел, атака, рукопашная, — как в болезненном бреду, все перемешалось в его голове. Иногда казалось, что все это происходит не с ним, его уже нет, и видит он происходящее как-то со стороны. Хотелось забыться, отдохнуть, отойти от этого страшного сумбура.
Но жизнь продолжалась. На тот раз она вторглась, не считаясь с желанием Ромашкина, в образе соседа, молодого парня с веселыми глазами, в которых так и прыгали хитринки и лукавство. Светлые волосы его были расчесаны на аккуратный, в ниточку пробор, форма такая, как у всех, но сидела на нем аккуратно, будто для него сшита. Он был похож на студента-первокурсника, благополучно закончившего школу и выросшего в интеллигентной семье.
В противоположность Василию, которому хотелось помолчать и отдохнуть, сосед оказался очень общительным. Как только Ромашкин привалился на свой вещмешок, парень спросил:
— Ты за что угодил в штрафную?
Василию очень не хотелось говорить и тем более рассказывать о своем прошлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
— Во всем ты бывший — и курсант, и комсомолец. Ты вообще молчи, кем раньше был, вор, и все. И ни о чем больше не толкуй, а мы подтвердим — свой, наш человек.
Приподняв плащ-палатку, заменяющую дверь в блиндаже, боец Вукатов сказал:
— Ну, наговорились? Ужин принесли. Надо котелки нам из мешков взять.
Они вошли, стали развязывать сидора. Да и остальные загремели ложками и котелками. Кормили гречневой кашей с мясной подливой. Вкусная армейская каша, не то что лагерная баланда. С наслаждением уплетал ее Василий и вспоминал прежнюю службу, почти два года в училище. Каким далеким теперь все это казалось. Как приятный сон. "Думал ли я когда-нибудь, что всерьез буду решать проблему, сдаваться мне в плен или нет? Изменять Родине! Да такого и в мыслях не могло появиться. Даже когда на допросах меня избивали, я кричал следователям, что это они враги народа, а не я. Ох, как же старательно били они меня за это! Но и тогда, в минуты околевания, если бы меня спросили — не перейду ли я на сторону врагов, чтобы избавиться от пыток? Я бы и тогда сказал: «Умру здесь, в вонючем подвале, под сапогами потерявших человеческий облик следователей, но к врагам не пойду! И вот теперь, через несколько часов я должен умереть. Именно умереть, а не сделать выбор. К фашистам я не пойду, а блатные меня прирежут втихую, по-лагерному, здесь же в блиндаже, зажмут рот, чтобы не кричал, или удавку сзади накинут, и хана, пикнуть не успею. Нет, надо уйти в соседнюю роту, вроде знакомых ищу, и отсидеться там, пока эта банда уйдет. А потом можно промолчать или сказать, что вообще ничего не знал об их намерении. Боец Вукатов может настучать о том, что я вместе с теми оставался, когда их из блиндажа выгнали. Но мало ли о чем там говорили, они ушли, а я вот здесь. В чем же моя вина? Не выдал? Так я и не знал».
Но уйти от блатных оказалось не так просто. Колебания Василия очень насторожили Серого. Ромашкин постоянно чувствовал на себе его взгляд. Когда выходил покурить или «побрызгать», за ним обязательно шел кто-нибудь из шайки. Ромашкин судорожно соображал, искал выхода и в то же время спиной ощущал, что вот-вот могут подойти сзади и удавкой разрешить сомнения и подозрения пахана на его счет. Им терять нечего. А времени оставалось в обрез.
Стемнело, как Ромашкину показалось, на этот раз быстрее обычного. Он стоял и курил в траншее и даже пожелал, хоть бы пуля шальная прилетела в лоб и избавила от этой невыносимой пытки. Мысли прервал тихий шепот Серого:
— Пора.
Ромашкин оглянулся. Вся шайка с винтовками и вещевыми мешками стояла в траншее.
— Вы куда, ребята, — вдруг спросил голос бойца Вукатова из темени блиндажа.
— Нас в разведку посылают, — сдавленным голосом ответил Серый, а сам уже держался за затвор винтовки, готовый загнать патрон в патронник.
— Куда же вы с мешками в разведку-то? — недоумевал Вукатов и выглянул из-за плащ-накидки, заменявшей дверь.
Серый стрелять не стал, побоялся поднять тревогу, он буркнул:
— Тебе с нами не по пути, — и ударил прикладом Вукатова по голове. Скомандовал: — Пошли!
Вся компания по одному перевалила через бруствер. Ромашкин стоял в полном оцепенении. Серый держал винтовку наготове, зашипел:
— Опять долго думаешь…
Василий, как лунатик, не чувствуя под собой земли и не осознавая своих движений, вывалился из окопа и пополз вместе со всеми. Серый двигался за ним последним.
Доползли до оврага. Здесь поднялись на ноги. Отдышались, осмотрелись. Пригибаясь, пошли по оврагу в сторону немецких позиций. Василий украдкой поглядывал — как бы где-то в кустах рвануть в сторону. Но кусты были редкие, не уйдешь. Не Серый, его пуля догонит при попытке убежать.
Все ближе вспышки осветительных ракет, которые немцы пускали из своих окопов для обзора местности. Они так всю ночь подсвечивают. И вот так же, как эти ракеты, взлетает и гаснет в голове Василия одна и та же мысль: «Бежать! Бежать, пока не поздно!»
Но не успел Ромашкин осуществить свою задумку, властный окрик немца прервал не только его мысли, но, казалось, и самую жизнь. «Все, конец!»
— Хальт! Хенде хох! — скомандовал невидимый в темноте в кустах немец.
Василий упал под куст и хотел под ним затаиться.
— Мы к вам! Сдаемся! — негромко, не обычным, властным голосом, а как-то просительно блеял Серый.
— Мы в плен, плен, — лепетал и Боров, все еще боясь говорить громко.
— Оружие на земля! Руки вверх! — командовал немец. Вся шайка покорно положила винтовки на землю.
— Три шага вперед! — скомандовали из мрака. И все сделали по три шага, отступив от своих винтовок. А Василий все лежал. Сердце у него колотилось так, что, казалось, в земле отдается его гул и немцы могут услышать этот гул. Серый оглянулся и позвал:
— Лейтенант, где ты?
Ромашкин не отзывался, даже попытался отползти в сторонку. А Серый все звал:
— Ты где, Вася? Только сейчас был рядом…
Из мрака появились две темные фигуры с автоматами на груди. Они обошли справа и слева беглецов, которые стояли, вытянув руки вверх.
— Собрать оружие! — уже четко по-русски, без акцента сказал все тот же голос из мрака. И странно, он показался Ромашкину знакомым. Нагибаясь за винтовкой, темный силуэт замер (он увидел Василия под кустом) и вдруг скомандовал:
— А ну, встать! Руки вверх! Быстро! Поднимайся. Товарищ лейтенант, тут еще один сховался.
Из темноты появился лейтенант Кузьмичев, у него в руках был автомат, рядом шагали еще двое с винтовками.
— Ну что, братья-разбойники, — сказал облегченно Кузьмичев, — «рельсы кончились, шпалов нет», так, кажется, поется в вашей песне? Приехали! А ну, кругом! — И еще он сказал почти ту же фразу, которую крикнул конвоир, когда забирали в БУР: — Если хоть одна б… ворохнется и попытается бежать, патронов не пожалею. Вперед!
И их повели назад в свои траншеи.
Как выяснилось потом, Серый ударил бойца Вукатова прикладом хоть и сильно, но все же тот вскоре оклемался, побежал к командиру и доложил, что группа воров пошла сдаваться гитлеровцам.
Недооценил Серый лейтенанта, приняв его за деревенского вахлака! Кузьмичев быстро сообразил, что надо предпринять. И пока крадучись шли воры по оврагу, лейтенант с группой сержантов напрямую пробежал по нейтральной зоне и встретил их у выхода из оврага. А чтобы не произошла стычка и не было потерь, Кузьмичев придумал маскарад под немца. Затея его прошла удачно.
Обалдевшие от всего происшедшего, блатняки и с ними Ромашкин долго не могли прийти в себя, сидя в блиндаже, где их заперли, подперев дверь бревнышком и поставив часового.
Так неожиданно завершилась затея Серого с побегом. Он вообще всю свою жизнь был в бегах, как сам рассказывал — получал срок, сидел, сколько сам хотел для отдыха, и потом убегал. Он был мастер по побегам. И вот последний в его жизни, самый крупный, групповой, — получился не побег на волю, а побег из жизни.
Сидя во мраке блиндажа, урки ни о чем не говорили. Каждый понимал — пришел конец. Говорить не о чем. Все знали, что предстоит. В траншее, за дверью произошел разговор командира роты с комиссаром полка и смершевцем. Отчетливо были слышны их слова, да они и не таились.
— Они здесь? — спросил комиссар. Ромашкин узнал его голос, он проводил беседу в лесу, до выхода на передовую.
— Тут вся компания — все шестеро, — ответил голос ротного Старовойтова.
— Будем вести расследование? — Этот голос Василий не знал, но, наверное, это был смершевец.
— А зачем? — тоже вопросом ответил комиссар Лужков. — Преступление налицо. Они сами сказали, идут сдаваться! Какое еще расследование? Есть на этот счет приказ: перебежчиков, трусов и паникеров расстреливать без суда и следствия. Вот утром и расстреляем перед строем. Чтобы другим неповадно было! Вы, капитан, подготовьте надежных бойцов из старослужащих для приведения приказа в исполнение.
— Слушаюсь, а где будем, — Старовойтов замялся, придется выполнять такое «деликатное» поручение, — где будем… исполнять?
— На пути к штабу полка, там у выхода из лощины есть хорошая поляна. На ней и постройте штрафную роту. А я дам распоряжение, чтобы туда вывели подразделения, которые не находятся в первой траншее. Пусть все видят. Мы с предателями миндальничать не станем. Будем расстреливать беспощадно!
Все произошло так, как приказал комиссар. Пойманных привели на поляну, где буквой "П" стоял строй. Приговоренных поставили лицом к строю в том месте, где у буквы "П" пустота.
Серый стал теперь уже не только по кличке, но и по внешности серым. Он похудел и сник за эту ночь, потерял свою бравую внешность, ссутулился, смотрел в землю. Гена-Тихушник и перед смертью был невозмутим, держался спокойно, будто ничего особенного не происходит, он был бесцветен, как всегда. Егорка-Шкет суетился, даже стоя на месте перебирал ногами, словно земля обжигала ему ступни. Его всегда мокрый рот был слюнявее обычного. Не обращаясь ни к кому, он нервно повторял: «Как же так, братцы?» Впервые в жизни он произносил это серьезно, не дурачился. Гаврила-Боров был угрюм, этот не побледнел, наоборот, толстая шея его налилась кровью. Борька-Хруст подергивался в каких-то конвульсиях, щеки и глаза у него запали, покрылись глубокими тенями.
Как выглядел сам Ромашкин, он не знал, но уверен — отвратительно! Он желал только одного, чтобы поскорее было совершено справедливое возмездие и его вычеркнули из жизни. Так стыдно и унизительно было стоять под взглядом сотен устремленных глаз! Подразделения серой стеной стояли напротив, и в этой однотонной серой стене Ромашкин лиц не различал, видел только множество глаз. Он молил Бога: "Скорее бы! Господи, неужели об этом узнают мама и папа? "
Вышли и встали перед ними шестеро солдат — по одному на каждого. Напротив Ромашкина стоял, и он узнал его, тот самый пожилой боец, который сказал вчера — всех вас убьют. И еще рассказывал какую-то историю про повешенных, а лейтенант Кузьмичев велел ему говорить про героическое.
Капитан Старовойтов, колыхая своим бабьим задом, вышел перед строем, достал из планшетки бумагу. Приготовился читать. И, будучи пунктуальным, исполнительным человеком, еще до оглашения приказа скомандовал:
— Заряжай!
Клацнули затворы.
Ротный читал приказ, четко выговаривая каждое слово, следил за своей дикцией. И все же смысл Ромашкин не понимал, не осознавал — уловил только три слова — расстрелять, привести в исполнение.
Капитан аккуратно положил приказ в планшетку. Секунды казались вечностью. Затем Старовойтов зычно, чтоб слышали все подразделения, скомандовал:
— По изменникам Родины — огонь!
Бойцы вскинули винтовки к плечу и выстрелили. Залп разорвал тишину, ударился об опушку леса и застрял меж деревьев.
Упали молча, без криков, стоявшие справа от Ромашкина Серый и Гаврила, слева рухнули Генка, Борис и Егор. Борька-Хруст не то икнул, не то ойкнул. Они лежали неподвижно, только у Серого мелко дрожали пальцы на руке. И шрам на перебитом носу стал совсем белый.
Ромашкин, не чувствуя боли и вообще не понимая, что происходит, думал: «Может быть, так и бывает после смерти? Говорят же, душа бессмертна. Может быть, тело мое убили, и я упал. А душа все это видит?»
Но рядом происходила очень земная сцена. К пожилому солдату, который стрелял в Ромашкина, подбежал капитан Старовойтов, от растерянности его висячий красный нос прямо болтался, как маленький хобот. Капитан закричал бабьим голосом:
— Ты что, промазал?
— Вроде бы целился как надо…
— Куда же ты целился? Куда пуля полетела?
— Может, винтовка плохо пристреляна, — оправдывался боец.
— С такого расстояния без всякой пристрелки слепой попадет!
Подошел комиссар Лужков, тоже озабоченный.
— Что произошло?
— Не понимаю, товарищ майор, — докладывал Старовойтов, приложив руку к козырьку и выпячивая бабью рыхлую грудь
А Василий все стоял. Слышал и не слышал этот разговор. Ощущал себя как душу, парящую над всем этим.
Подошедший лейтенант Кузьмичев пояснил комиссару:
— Он еще вчера какую-то байку рассказывал насчет повешенного, у которого веревка оборвалась. А вторично, мол, вешать не стали, не полагается, потому что смерть не приняла. Значит, Бог сберег. В общем, что-то вроде этого. Мистика какая-то.
— Ты в Бога веруешь? — спросил бойко комиссар.
— Нет, не верю. Я в справедливость верю, товарищ майор, я знаю, бывший курсант Ромашкин не хотел с теми идти, они его заставили.
— Что он, теленок, чтоб его заставить! — буркнул комиссар.
— Но что же делать? Подразделения уже уводят, не возвращать же их.
— Судить его будем, — подсказал ротный.
— Кого? — спросил комиссар. — Красноармейца Сарафанова или недострелянного?
— Я думаю, этого, сама логика подсказывает, — показал на Ромашкина капитан Старовойтов.
— Как же его судить, он уже осужденный — штрафник. И к тому же еще приговорен по приказу к расстрелу. Он в списке упоминается!
А Ромашкин слушал этот разговор, даже промелькнуло на миг: «Как в списке доходяг, вывезенных на кладбище, — раз ты в списке мертвых, значит, должен быть мертвым, и нечего открывать глаза!»
И вдруг, не владея собой, совсем не желая этого, а как-то непроизвольно Василий опустился на землю, сел рядом с расстрелянными, и громкие рыдания выплеснулись из его груди.
Командиры смотрели в его сторону в некоторой растерянности.
— Все же он курсант, — тихо говорил пожилой боец, — надо его помиловать. Ведь того висельника тоже как-то вычеркнули из списка…
— Ладно, уведите его в роту, — приказал комиссар. — Будем разбираться.
Пожилого солдата звали Иван Тихонович Сарафанов. На всю оставшуюся жизнь Василий запомнил его имя.
Штрафник не всегда смертник
На следующий день штрафную роту послали в атаку без артиллерийской подготовки, без поддержки танками. Капитан Старовойтов скомандовал: «Вперед!» — и остался в траншее. Только младший лейтенант, тот, с медалью на груди, пошел с бойцами. Штрафники перебивали колючую проволоку прикладами, а немцы били их прицельным огнем. Уцелевшие от губительного пулеметного огня все же влетели в немецкую траншею. Был и Ромашкин в той рукопашной, стрелял направо и налево по зеленым немецким мундирам. Немцы убежали из первой траншеи. Но вскоре страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншею и перемешал штрафников с землей. Подошли три танка и стали добивать из пулеметов тех, кто уцелел. Остались в живых из четырех взводов девять человек — те, кто добежал назад в свою траншею. Правду сказал тот старый мудрый солдат: «Всех завтра перебьют», он такое, наверное, видел не раз.
Но закон есть закон — искупать вину полагалось кровью. Позднее штрафные роты посылали в общем наступлении на самом трудном участке, там, где на штабной карте было острие стрелы, показывающей направление главного удара. Но первые «шурочки» погибали бессмысленно, слова приказа «искупить кровью» понимали и исполняли буквально. Штрафников посылали в бой без артиллерийской и какой-либо другой поддержки.
Девять уцелевших, усталых и вымазанных в земле и копоти, предстали пред светлые очи начальства. Комиссар Лужков, глядя на Ромашкина, ухмыльнулся:
— Ну, ты прямо заговоренный! А вообще-то вы, м…, траншею немцев захватили, но не удержали. Ждите следующую штрафную роту, через пару дней прибудет. Вольем вас туда.
И влили. Вновь прибывшая рота была такая же, как предыдущая, с которой приехал на фронт Ромашкин, большинство — зеки из лагерей, уголовники, бытовики и политические с малыми сроками. Были в этой роте и осужденные по новым причинам: дезертиры, отставшие от эшелонов и потерявшие свои части при переездах.
Роту разместили в опустевшей деревне, жители ушли из прифронтовой полосы. В избах уставшие после марша штрафники легли вдоль стен на пол. Василий бросил вещевой мешок на свободное место в углу, сел, привалился к мешку спиной и закрыл глаза. Он был в полупрострации от пережитых за последние дни потрясений: расстрел, атака, рукопашная, — как в болезненном бреду, все перемешалось в его голове. Иногда казалось, что все это происходит не с ним, его уже нет, и видит он происходящее как-то со стороны. Хотелось забыться, отдохнуть, отойти от этого страшного сумбура.
Но жизнь продолжалась. На тот раз она вторглась, не считаясь с желанием Ромашкина, в образе соседа, молодого парня с веселыми глазами, в которых так и прыгали хитринки и лукавство. Светлые волосы его были расчесаны на аккуратный, в ниточку пробор, форма такая, как у всех, но сидела на нем аккуратно, будто для него сшита. Он был похож на студента-первокурсника, благополучно закончившего школу и выросшего в интеллигентной семье.
В противоположность Василию, которому хотелось помолчать и отдохнуть, сосед оказался очень общительным. Как только Ромашкин привалился на свой вещмешок, парень спросил:
— Ты за что угодил в штрафную?
Василию очень не хотелось говорить и тем более рассказывать о своем прошлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11