Лимонов Эдуард
Студент (Обыкновенные инциденты)
Эдуард Лимонов
"Студент"
Обыкновенные инциденты
Мы познакомились на литературном вечере в Нью-Йорке. Вечер был устроен в пользу русского эмигрантского журнала, издающегося в Париже. Меня, самого скандального автора, пригласили, я догадываюсь, как приманку. Скучающий слуга мировой буржуазии, я в то время работал хаузкипером у мистера Стивена Грэя, я охотно явился, предвкушая ссору. К тому же мне хотелось отблагодарить, пусть только своим присутствием на благотворительном вечере, редакторов журнала, два раза поместивших мою чумную для эмигрантских публикаций прозу.
Большого скандала не случилось. Однако меня все же обвинили в том, что мои произведения "льют воду на мельницу советской власти". Я улыбнулся и философически заметил, что любая русская книга выгодна какой-нибудь власти. Тут встал он, будущий труп, одетый в черный бархатный пиджак, и сказал:
- Ты не должен извиняться перед каждой старой рухлядью (мой обвинитель был старик)... Ты написал гениальную книгу, и нечего стесняться этого. Я честно вам скажу, - обратился он к полусотне собравшихся, - я сам собирался написать такую книгу, но он, - будущий труп энергично указал в меня пальцем, - меня опередил.
Русские несдержанны в своих оценках как ни одна другая нация. "Гениальный, гений, гениально..." - запросто слетает с их языка. Однажды мне пришлось даже услышать выражение "обыкновенный гений". Посему я не опровергнул соотечественника и не стал оспаривать пышнейший эпитет, приклеенный им к моей книге. Подискутировав еще некоторое время по моему поводу, я все это время мирно улыбался в президиуме, русская литературная общественность за рубежом дружно закончила вечер водкой, бутербродами и салатом, к которому подали бумажные тарелки, но почему-то забыли подать вилки. Еще не старый, крепкий красномордый профессор русского языка с седым чубом, очень гордившийся тем, что в нежном возрасте шестнадцати лет сражался вместе с эсэсовской бригадой против коммунистов, подошел (кожаное пальто до пят, рюмка водки в руке) и прохрипел нахально:
- Такие как ты, юноша, развращают русскую молодежь, приучая ее к гомосексуализму и наркотикам. Как минимум к пиздострадательству, - добавил он.
- Сам водку глушишь галлонами, Ярослав, - вышел из-за спины его будущий труп, мой защитник, - а за моральность молодежи мазу тянешь. Не слушай фашиста, Эдик!
Он употребил эту очень русскую домашнюю форму - "Эдик". Так говорят обычно о маленьком мальчике: "Эдик, Толик, Юрик..." Не знаю, называют ли еще взрослых мужиков Вовиками и Толиками в России, но когда-то это было неизбежно. Красномордого эсэсовца увела жена, а мы с будущим трупом разговорились.
Он не был для меня абсолютно неизвестной личностью. Еще в 1975-ом я услышал о нем тотчас же по приезде в Нью Йорк. Его ставили мне в пример удачливости и успеха. Уже тогда большое нью-йоркское издательство напечатало первую его книгу "Секс и преступления на улице Горького". Его критическая статья о положении советских эмигрантов в соединенных Штатах на оп-пэйдж* "Нью-Йорк Таймс" наделала шуму и вызвала протесты организаций, ответственных за экс-советских идиотов, приехавших за сладкой жизнью. На мой взгляд, статье не хватило удара, будущий труп побоялся дойти до конца, до естественного умозаключения, побоялся признать, в частности, что эмиграция из Советского Союза не имеет права называться политической. Но именно поэтому его и пригрела "Нью-Йорк Таймс". Они любят разбавлять свой бульон водой. В лучшем случае - 50 на 50.
- У фашиста дома пулемет, и во дворе рычат две гигантские немецкие овчарки. Он так и не освободился от привычек своей романтической юности. Тоскует по хозяевам, по белокурым бестиям со свастиками на рукавах черных мундиров. - Юрий заулыбался. - Утверждает, что во сне их видит.
- Может, сочинил себе прошлое, врет для понту? Ты его хорошо знаешь?
Я подумал, что еврей Юрий и краснорожий экс-эсэсовец вроде должны взаимоотталкиваться.
- Затащил меня к себе чуть ли не в день знакомства. Хорошо живет в ап-стэйт Нью-Йорк. Час от Джордж Вашингтон бридж. Дом огромный. Куркульский. Хорошо принимает тоже, жратвы, водки - невпроворот... Но, разумеется, все разговоры только о прошлом. Как он раненых достреливал, какие были эсэсовцы классные офицеры... Знаешь, блатная романтика войны...
- Могу себе представить, наверное, были привлекательными эсэсовские юноши. Только не совсем понятно, как он попал в эСэС, ведь негерманцев не брали.
- Был кем-то вроде сына полка у них. Он же блондин, голубые глаза. Сейчас, правда, время и водка обесцветили, вытравили дядины глазки, но был, я уверен, хорош. Может, и спал мальчик с офицерами, теперь от него хуй добьешься, теперь он поборник нравственности. Моралист. - Юрий засмеялся в нос.
Оказалось, что Юрий с юга Украины, из Днепропетровска, близкого к моему Харькову.
- Основной своей профессией считаю не журнализм и не писательство. Юрий довольно осклабился. - Я профессиональный вор. Начинал как карманник еще мальчишкой. В Днепропетровске меня знали под кличкой Студент.
Я тоже был вором. Больше пяти лет. Правда, карманник из меня не получился, я не умею работать с телом. Я задумался на некоторое время, разглядывая его, симпатичен ли он мне. Решил, что и да, и нет. Чтобы скрыть немного начинающуюся лысину, он был коротко острижен. Крепкая голова без шеи переходила в крепкое туловище вора, продолженное худыми ногами. Может быть, только небольшая выпуклость в районе живота принадлежала писателю, но все остальные части, даже классически сбитый набок, да так и застывший нос его, был носом вора. Также как и мягкая походка.
Мне симпатичны профессиональные криминалы. Я всегда чувствовал себя с ними легко. Я думаю, я их понимаю. Я терпеть не могу глупых и истеричных хулиганов, устраивающих драки на улицах, суетливых уродов, мешающих людям жить. С профессиональным вором-карманником Алексеем в 1970 году жил я в одной квартире в Москве у Красных ворот и сохранил о нем прекраснейшие воспоминания. Это был хорошо воспитанный молодой человек с костистым темным лицом, тщательно выбритый, всегда одетый в черный костюм, белую рубашку, галстук и очень хорошо начищенные черные туфли. Алексей вставал около четырех часов дня, пробирался по коридору в общую ванную, если встречал меня или других соседей, вежливо здоровался. Он мылся, одевался и совершал в коридоре у двери в свою комнату ежедневную церемонию чистки туфель. Он курил дорогие сигареты неизвестной мне марки, название золотыми буквами было вытеснено на каждой сигаретине, и душился одеколоном "Шипр". На "работу" Алексей выходил после шести вечера. "Работал" в основном в ресторанах и гостиницах, реже в больших магазинах. Никогда в общественном транспорте. Несколько раз я встречал Алексея возвращающимся домой рано утром с книгой под мышкой.
Студент напомнил мне Алексея. Аккуратный. Спокойный. Узнав, что мой роман (именно тот самый, который он собирался написать сам) был отвергнут двумя десятками американских издательств, он уверенно-профессионально заявил:
- Купят, суки, однажды. Куда они денутся. Дело времени... Думаю, что минимум сто тысяч долларов тебе эта книга принесет в конце концов. Издадут на полдюжине языков, а то и больше.
Сейчас, когда все предсказанное им совершилось, я пристально гляжу на моего личного пророка в семьдесят девятый год и вижу нас, стоящих у того русского стола. По залитой вином и водкой бумажной скатерти там и сям разбросаны пустые бутылки, бумажные тарелки с остатками бутербродов и салата, окурки, пепел, пробки, употребленные бумажные салфетки. Видна чья-то спина, рукав чьего-то пиджака, чей-то профиль... Может быть, профиль или спина его будущего убийцы?
Студент стал часто заезжать ко мне на новом "кадиллаке". Один, или вместе с женой Таней, или с женщинами. Разглядывая его, я в конце концов пришел к выводу, что он не перестал быть жуликом. Что он занимается делами. Какими? Я не знал и не хотел знать. Однажды с полупьяну я ему рассказал о своем криминальном прошлом, он предложил мне, смеясь:
- Хочешь, я устрою ограбление твоего хозяина? Получишь свою долю.
Когда я уверил его, что в браунстоуне босса нет ничего особенно ценного, он обронил:
- Но если ты знаешь дома или квартиры с хорошей начинкой, помни, что ты всегда можешь заработать.
- Наводчиком хочешь меня сделать, Студент? - захохотал я и подлил ему итальянского вина "Зоаве Болла"
- Наводчиком, - согласился он. - Сколько ты тут получаешь?
- Сто шестьдесят пять в неделю.
- Всего-то. Да ты должен пригнать грузовик и вывезти весь его ебаный дом. - Но подумав, добавил: - Нет, хавира все же отличная. Блядей сюда водить - красота! Сами небось дают, только в дом введешь?
- Сами, - согласился я. - Так и ложатся, еще в прихожей.
- Счастливчик ты, - вздохнул он. - Написал книгу, после которой тебе на всю жизнь обеспечен кредит у русских баб. Выбирай любую... - Он потер кривой нос. - Ты хоть знаешь, что русские бабы поголовно хотят с тобой познакомиться?
- Да. Мне говорили. Всех не переебешь.
Он поглядел на меня изучающе. Я, спокойно откормленный в те времена на аппер-классовых продуктах и пережравший секса, мог позволить себе презирать женский род. У Студента, очевидно, были проблемы с этим делом. Жена Татьяна, имевшая репутацию алкоголички, кажется, были им любима, но наличие Татьяны не останавливало его от постоянного поиска женщин. Поиска, который, по всем признакам, редко заканчивался успехом. Он не был так уж дурен собой, был выше меня ростом, лысоват и сутуловат, но крепок. Однако сам тип мужчины, к которому он принадлежал, предполагал, что такие люди обязаны платить за любовь, а не получать ее лениво и бесплатно, как мужчины моего типа. Впрочем, тут я позволю себе направить на некоторое время луч прожектора на автора, мой тип долгое время находился в загоне. В 1957 году, когда погиб Джеймс Дин, мне было тринадцать лет, и я не успел воспользоваться всеми привилегиями моей очень джеймсдиновской физиономии. Когда я стал молодым человеком, в моду вошли другие типы: чернявые брюнеты и расслабленные многоволосо-бородатые гитарные соблазнители хиппи. И только в 1975 году на Сент-Маркс Плейс я впервые почувствовал, что привлекателен без всяких парикмахерских ухищрений.
- Мистер, вы кют!* - тронув меня за рукав, сказали мне две молоденьких зелененьких панкетки.
Я вдруг почувствовал себя героем нашего времени. Опять обратив луч прожектора на Студента, замечу, что если вор не понимал этого сознательно, то бессознательно его основной заботой в жизни была забота сделать "мани", чтобы заплатить "классным" девочкам за любовь.
Я был ему интересен. Днепропетровский вор приезжал к харьковскому вору понаблюдать и разгадать, как же он оперирует. В описываемый момент он как будто бы преуспел в реальном мире лучше, чем я. Две его книги вышли по-английски в престижных издательства, и он, получив двадцать пять тысяч долларов аванса, писал по-английски, как он утверждал, третью книгу. Однако несмотря на то, что мой роман был опубликован только по-русски, он добровольно склонялся передо мной в почтении. Это только ханжество американского книжного бизнеса делало днепропетровского вора больше харьковского. Студент знал, что Смешной - так называли меня в свое время харьковские наши жулики - несравнимо более крупный вор, хотя не сквернословит, не дергается и вид у него вполне невинный. Студент знал, что большое дело готовят годами. Каждый вор мечтает о большом деле. Студент чувствовал, что Смешной уже сделал по меньшей мере одно большое дело. А то, что обо мне молчал книжный бизнес, Студента не трогало. Заговорят.
Два урки. Вот в чем была разгадка наших отношений. Он признавал во мне крупного преступника. Его не смущало то, что я работаю в одиночку, моя тихость, определенная скромность и то, что я с удовольствием находился на втором плане, в тени, предоставляя другим кричать и бесчинствовать.
Новый 1980 год мы встретили вместе. Вернее, Новый старый русский год, который празднуют 13 января. Он предложил мне и жившей тогда нелегально в доме итальянской графине поехать с ним и Татьяной и еще парой его знакомых в русский ресторан в Бруклине, в "Огни Москвы". Тогда русские рестораны в Бруклине вырастали, как ядовитые грибы после дождя. Я подумал, что русско-одесская экзотика тоже хороша раз в несколько лет, и так как последний раз был в русском ресторане именно несколько лет назад, согласился. К тому же, мне нравилось ездить в большом кадиллаке Студента, купленном на авансированные ему издателем "мани". За эти двадцать пять тысяч он презирал своих издателей и редактора.
- Улыбчивые дегенераты! - цедил он сквозь зубы. - Эх, если бы мы родились здесь, мы бы им глубоко задвинули... хуй в жопу! - И спохватившись, очевидно решив, что звучит слишком пессимистично, добавлял: - В любом случае, мы им задвинем!
Очевидно, имелось в виду, что мы, советские отбросы, добьемся успеха в их капиталистическом обществе. Я разделял его наглость и уверенность, хотя и не декларировал этого вслух.
Представьте себе зал, освещенный множеством люстр. Серпантинные ленты вцепились в люстры и хаотически переплелись. Эстрада у дальней стены зала. На эстраде оркестр, и вульгарная толстая дама поет. Огражденный железным заборчиком балкон - на полметра выше зала слева. Опуская взгляд, видим столы с белыми скатертями и приборы. Вокруг столов сидят большей частью некрасивые и перекормленные люди с вульгарными или малоинтеллигентными, но энергичными лицами. Молодежь - потоньше в талиях и менее вульгарна. Мужчины одеты по стандартам какой-то испорченной бейрутско-средиземноморской моды в псевдо-итальянского стиля костюмчики и шелковые дорогие рубашки, расстегнутые до пупа. У женщин обширные телеса втиснуты в вечерние туалеты, похожие на ночные рубашки. Волосы подняты вверх и заколоты яркими гребнями. Много золота и бриллиантов на пальцах и шеях, впрочем, дешевых и безвкусных. Пахнет резкими духами, потом, водкой и густыми средиземноморско-одесскими салатами. Короче говоря - еврейский вариант фильма "Крестный отец", где все актеры говорят на русском языке. Точнее, кричат. Кричат друг другу из одного конца зала в другой. Кричат собеседнику через стол. Кричат жене, пробирающейся в туалет. И ребенку, забравшемуся под стол. Кричат, кричат грубо, так оперируя моим русским языком, как будто ворочают глыбы в каменоломне.
Мы сидим в центре фильма. Моя бывшая жена, а ныне итальянская графиня, изящное и безнравственно-безжалостное существо в черном комбинезончике, чувствующее себя везде как дома. Я - в бархатном, цвета шоколада пиджаке в белую полоску и светлых бежевых брюках - специально надел итальянский пиджак и брюки, дабы не отличаться в стиле от народа. Студент - серьезный, в серых брюках и темно-синем "клубном" пиджаке, синяя рубашка распахнута, обнажая частично седую шерсть. Золотая толстая цепь вокруг шеи. Жена Таня, перешедшая в мир иной в том же, если не ошибаюсь, году, - уже пьяная и ревнующая весь мир не к супругу, но к итальянской графине, которая элегантнее и красивее всех в зале, хотя и широкоротая Таня очень недурна. Таня пьет водку, ведет себя как обиженное дитя, честно ревнива, и за это мне хочется погладить ее по голове. Еще несколько человек сидят с нами за столом: бывшая подружка поэта Вознесенского - медленно стареющая маленькая дама, похожая на обезьянку, и четверо американцев, две пары, совершенно забытые мной, как видно, в них не было ничего интересного.
Интернациональная певица Александра - хрупкая израильтянка, блондинка, поет теперь песни народов мира - армянскую песню "Царикнэ-царикнэ", и несколько армян, сорвавшись с мест, подбегают и швыряют в певицу пригоршнями долларовые бумажки. "Наши американцы" с ужасом глядят на происходящее, а Студент, злорадно улыбаясь, наблюдает за вытянувшимися лицами.
- Обычай, - комментирует он, и в голосе его звучит гордость за варварский обычай и за этот ресторан, за шум, за декольтированных жирных еврейских красавиц, за мгновенно вспыхивающие ссоры.
Нам постоянно приносят почему-то горячие жареные пирожки. Женщина, приносящая пирожки, в таком же декольтированном платье, как у всех дам, снимает пирожки с блюда красной, обильно украшенной золотыми кольцами рукой. И кладет их нам на тарелки. Мне забавно видеть перекошенные физиономии "наших" американцев, несколько ошалевших от простоты местных нравов. Я тоже испытываю что-то вроде гордости за то, что эти, чуждого мне племени, но близкие по языку и привычкам люди такие дикие, грубые, но непосредственные. Я толкаю локтем Студента, усевшегося рядом со мной.
- Выпьем? - и мы пьем из холодных, почему-то очень больших рюмок столичную водку и хватаем руками огурцы с блюда.
- Хочешь, я тебя прошвырну по залу?
1 2 3