Чак Паланик
Дневник


Чак Паланик
Дневник

Моему деду, Джозефу Тэлленту, который сказал мне быть всем, чем я хочу.
1910-2003

21 июня – Луна на три четверти

СЕГОДНЯ ЗВОНИЛ КАКОЙ-ТО МУЖЧИНА из Лонг-Бич. Он оставил длинное сообщение на автоответчике: бормотал и кричал, говорил торопливо и медленно, ругался и угрожал вызвать полицию, чтобы тебя арестовали.
Сегодня самый долгий день в году, хотя нынче – все дни такие.
Погода сегодня – нарастающее переживание с порывами ужаса.
Этот мужчина, звонивший из Лонг-Бич, говорит, что у него пропала ванная.

22 июня

КО ВРЕМЕНИ, когда прочтешь это, ты будешь старше, чем себя помнишь. По-медицински твои печеночные пятна называются гиперпигментированными лентигинами. Морщинка по-анатомически называется ритида. А эти складки в верхней части лица, ритиды, избороздившие лоб и кожу вокруг глаз, – это динамическая морщинистость, называемая также гиперфункциональными линиями лица, вызванная движением мышечного слоя. Почти все морщины в нижней части лица – статические ритиды, возникшие из-за солнца и силы тяжести.
Давай глянем в зеркало. Внимательно посмотри на свое лицо. Рассмотри свои глаза, свой рот.
Все, что ты привык считать самым знакомым.
Кожа твоя делится на три основных слоя. То, чего можно коснуться, называется stratum corneum, слой гладких, мертвых клеток кожи, подкрепляемый новыми клетками снизу. То чувство, при касании, чувство чего-то жирного – это кислотный покров, покрытие из сальных масел и пота, защищающее тебя от грибков и микробов. Ниже – твой дермис. Под дермисом – слой жира. Под жиром – твои лицевые мышцы.
Может, ты помнишь все это из курса анатомии человеческой фигуры. Опять же – а может, и нет.
Когда подтягиваешь верхнюю губу – когда обнажаешь тот верхний зуб, который сломал охранник музея – в работе мышца levator labii superioris. Мышца недовольства. Представим, что ты унюхал застарелый запах отстоявшейся мочи. Вообразим, что твой муж только что наложил на себя руки в семейном авто. Представь, что тебе приходится идти и собирать губкой его ссанину с водительского кресла. Вообрази, что тебе еще предстоит ехать в этой вонючей ржавой куче металлолома на работу, а все всё видят и все всё знают, потому что другой машины у вас нет.
Никаких ассоциаций?
Когда нормальная женщина, одна нормальная ни в чем не повинная женщина, которая, черт побери, заслуживала куда большего, – когда она возвращается домой после целодневного обслуживания столиков, и обнаруживает, что ее муж задохнулся в машине, что у него потек мочевой пузырь, и она кричит – это всего лишь ее мышца orbicularis oris натягивается до предела.
Глубокие впадины от уголков твоего рта к носу – это носогубная складка. Иногда называемая «кармашек недовольства». С возрастом круглые подушечки жира у тебя в щеке, которые по-анатомически называются скуловыми жировыми прослойками, опускаются ниже и ниже, пока не пристраиваются у носогубной складки, придавая лицу выражение постоянного недовольства.
Это – просто маленький курс повторения. Маленький обзор шаг за шагом.
Теперь нахмурься. Это твоя треугольная мышца тянет вниз уголки orbicularis oris.
Представь, что ты – двенадцатилетняя девочка, которая любила отца до безумия. Ты маленькая девочка, почти подросток, которой папа нужен как никогда раньше. Которая ждала, что отец всегда будет рядом. Представь, что ты каждый вечер ложишься в кровать в слезах, зажмурив глаза так сильно, что набухают веки.
Текстура твоего подбородка в виде «апельсиновой кожуры», эта «зыбь», вызывается мышцей mentalis. Мышцей, которая помогает «дуться». Хмурые морщины, которые ты замечаешь каждое утро, которые становятся глубже, сбегая от уголков рта к краю подбородка, называются марионеточными линиями. Морщинки между бровей – это складки надпереносья. Провисание твоих опухших век именуется «птоз». Боковые кантальные ритиды – «лучики» у твоих глаз – все глубже с каждым днем, а тебе всего двенадцать сраных лет, прости Господи.
Не притворяйся, что не знаешь, о чем речь.
Это твое лицо.
Теперь улыбнись – если еще можешь.
Это твоя главная скуловая мышца. Каждое сокращение тянет плоть в стороны, как растяжки открывают шторы у тебя на окне гостиной. Будто канаты раздвигают театральные кулисы: каждая твоя улыбка – как начало вечернего спектакля. Будто премьера. Ты распахиваешь свой занавес.
Теперь улыбнись так, как улыбнется престарелая мать, когда ее единственный сын наложит на себя руки. Улыбнись и погладь по руке его жену и юную дочь, и скажи, чтобы они не переживали – все в конце концов обернется к лучшему. Улыбайся себе и закалывай булавкой длинные седые волосы. Сходи поиграть в бридж со старушками-подругами. Припудри нос.
Ужасный огромный комок жира, который, видишь, висит у тебя под подбородком, этот зоб, с каждым днем все растущий и рыхлеющий, – это платизмальная кайма. Весь медленный оползень на лице, подбородке и шее вызывает сила тяжести, которая тянет вниз твою подкожную мышечно-аневротическую систему.
Знакомо звучит?
Если сейчас ты немного смущен, успокойся. Не переживай. Усвоить тебе нужно одну вещь: это твое лицо.
Все, что ты привык считать самым знакомым.
Три слоя твоей кожи.
Три женщины в твоей жизни.
Эпидермис, дермис и жировая прослойка.
Жена, дочь и мать.
Если ты это читаешь – добро пожаловать в реальный мир. Вот куда весь тот славный, безграничный потенциал юности привел тебя. Все твои неисполненные обещания. Вот оно – то, что ты сделал из своей жизни.
Тебя зовут Питер Уилмот.
Усвоить тебе нужно одну вещь: ты оказался сплошным сраным разочарованием.

23 июня

ЗВОНИТ ЖЕНЩИНА из Сивью, и сообщает, что у нее пропала бельевая кладовка. В прошлом сентябре в ее доме было шесть спален и две кладовки для белья. Она уверена в этом. А теперь у нее только одна. Она прибывает открыть на лето пляжный домик. Выезжает из города с детьми, няней и собакой, и вот они здесь, с кучей багажа, – а ни одного полотенца нет. Все исчезли.
Оп.
Канули в Бермудский треугольник.
По ее голосу на автоответчике, с нарастающими нотками визга, которые все выше, которые звучат сигналом воздушной тревоги к концу каждого предложения, нетрудно догадаться, что ее дико трясет, но в основном от страха. Она говорит:
– Это такой розыгрыш? Умоляю, скажите, что вам за это заплатили.
Ее голос на автоответчике просит:
– Умоляю, я не стану вызывать полицию. Только верните все, как было, ладно?
Позади ее голоса, тихонько, на заднем плане, слышен голос мальчика:
– Мам?
Женщина говорит в сторону от телефона:
– Все будет хорошо, – говорит. – Ну-ка, давайте без паники.
Погода сегодня – крепчающая склонность к отрицанию.
Голос на автоответчике просит:
– Только перезвоните мне, ладно?
Она оставляет номер телефона.
Просит:
– Умоляю…

25 июня

ПРЕДСТАВЬ, КАК маленький ребенок нарисует рыбью кость, – скелетик рыбы, на одном конце которого череп, а на другом – хвост. Посередине длинный позвоночник, который расчерчивают ребра. Такой рыбий скелетик, который в мультиках свисает у кота из пасти.
Представь, что эта рыба – остров, застроенный домами. Представь такие дома-дворцы, которые нарисует маленькая девочка, живущая в трейлерном парке: каменные домины, на каждом лес печных труб, на каждом горная цепь разных карнизов, крыльев, башенок и фронтонов, все они тянутся выше и выше, к самому громоотводу на вершине. Шиферные крыши. Причудливые чугунные ограды. Сказочные дома, которые топорщатся от эркеров и слуховых окон. Повсюду вокруг – прекрасные сосны, сады роз и мощеные красным кирпичом тротуары.
Буржуазные полуденные грезы несчастной, грязной, оборванной белой малышки.
Весь этот остров был именно той вещью, о которой ребенок, растущий в некоем трейлерном парке – скажем, на помойке вроде Текумеш-Лэйк, штат Джорджия – станет мечтать. Этот ребенок погасит свет во всем трейлере, пока ее мамочка будет на работе. Уляжется на спине на потертый оранжевый ворсистый ковер в гостиной. Ковер воняет так, будто кто-то вступил рядом в собачью кучу. В оранжевом проплавились черные пятнышки от сигарет. Потолок в пятнах сырости. Она сложит руки на груди и вообразит жизнь в тех краях.
Будет как раз то время – поздняя ночь – когда уши тянутся, пытаясь уловить хоть один звук. Когда с закрытыми глазами видно больше, чем с открытыми.
Рыбий скелет. С первого раза, когда взялась за карандаш – она не рисовала ничего кроме этого.
Все время, пока росла наша малышка, ее мамы, кажется, никогда и не было дома. Папу она никогда не знала, а мама ее вроде бы трудилась на двух работах. Одна на паршивеньком заводе по производству стекловолоконной изоляции, одна на готовке баланды в больничном кафетерии. Конечно же, наша малышка мечтала о краях вроде этого острова, где никто не работает, только ухаживает за домом, собирает дикую голубику и шатается в праздности. Вышивает на носовых платках. Складывает цветы в букеты. Где каждый день не начинается с будильника и не заканчивается телевизором.
Она воображала эти дома, – каждый дом, каждую комнату, резной край обшивки на каждом камине. Узор на каждом паркетном полу. Брала все с потолка. Изгиб каждого крана или крепления фонаря. Она представляла себе каждую черепицу. Воображала поздно ночью. Каждый узор на обоях. Каждую кровлю, лестницу и водосточную трубу она рисовала пастелью. Раскрашивала мелками. Каждый мощеный кирпичом тротуар и живую самшитовую изгородь – зарисовывала. Закрашивала красной и зеленой акварелью. Она видела все это, воображала, мечтала обо всем этом. Как ей всего этого хотелось.
С тех пор, как впервые взяла в руки мел, рисовала она только это и ничего кроме.
Представь, что череп этой рыбы направлен к северу, а хвост – к югу. Спину пересекает шестнадцать ребер, которые тянутся на запад и на восток. Череп – поселковая площадь, сюда приходит и отсюда отплывает паром, из гавани, из рыбьего рта. Глаз рыбы – это гостиница, а ее окружают бакалейная лавка, скобяная лавка, библиотека и церковь.
Она рисовала улицы, где лед покрывает голые деревья. Она рисовала их, когда возвращаются птицы, и каждая приносит пляжную траву и сосновые иголки, чтобы построить гнездо. Потом с цветущей наперстянкой выше человеческого роста. Потом с подсолнухами, – они даже выше. Потом с кружащим листопадом, земля под которым усыпана орехами и каштанами.
Она видела все так ясно. Она могла вообразить каждую комнату, в каждом доме.
И, чем лучше она представляла себе остров, тем меньше нравился ей реальный мир. Чем лучше представляла себе тех людей, тем меньше ей нравились настоящие люди. Особенно ее мамочка-хиппи, вечно усталая, пахнущая французской зажаркой и сигаретным дымом.
Дошло до того, что Мисти Клейнмэн забросила попытки казаться счастливой. Все было криво. Все было косо и как-то… неправильно.
Ее звали Мисти Клейнмэн.
На случай, если ее не будет рядом, когда ты прочтешь это – она была твоей женой. На случай, если ты и правда не придуриваешься, твоя бедная жена – урожденная Мисти Мария Клейнмэн.
Когда наша несчастная дурочка рисовала костер на пляже, она чувствовала вкус кукурузных початков и вареных крабов. Рисуя травы в палисаднике у дома, она ощущала аромат розмарина и тимьяна.
И вот, чем лучше рисовать у нее получалось, тем хуже становилось жить – вплоть до того, что в реальном мире ничто ей не годилось. Дошло до того, что ничему вокруг она не принадлежала. Дошло до того, что никто не казался достойным, достаточно ясным, достаточно подлинным. Ни мальчики в школе. Ни другие девочки. Ничто не было таким настоящим, как ее вымышленный мир. Дошло до того, что она отправилась на студенческие подкурсы и принялась таскать деньги из маминого кошелька на покупку травы.
Чтобы люди не считали ее свихнувшейся, она посвятила жизнь художеству, а не видениям. А на самом деле ей просто нужно было мастерство, чтобы зафиксировать их. Чтобы делать воображаемый мир более и более точным. Более реальным.
И на худфаке она повстречала парня по имени Питер Уилмот. Она встретила тебя, парня с острова под названием Уэйтензи.
И, когда видишь этот остров впервые, кажется, будто ты умерла. Умерла и попала в рай, в вечный покой.
Рыбий позвоночник – Центральная авеню. Ребра рыбы – улицы, начиная с улицы Акаций, кварталом южнее от главной площади. Потом Буковая улица, улица Вязов, улица Грабов, Дубовая, Еловая, улица Жимолости, Заболонная, все по алфавиту, вплоть до улицы Платанов и Рябиновой, у самого хвоста рыбы. Южный конец Центральной авеню превращается там в гравий, потом в грунтовку, а потом теряется среди деревьев Уэйтензийского мыса.
Вполне точное описание. Именно так выглядит гавань, когда ты впервые прибываешь на пароме с континента. Узкая и вытянутая, гавань напоминает рыбий рот, готовый поглотить тебя, как в библейской притче.
Можно прошагать по всей длине Центральной авеню, если в запасе целый день. Позавтракать в Уэйтензийской гостинице, а потом пройти квартал на юг, минуя церковь на улице Акаций. Минуя дом Уилмотов, единственный дом на Восточной Буковой, где шестнадцать акров газона спускаются прямо к воде. Миновать дом Бартонов на Восточной Кедровой. И густые посадки дубов, скрученных и высоких, как замшелый изгиб молнии.
Небо над Центральной авеню летом зелено от густых волнующихся сводов кленовых, дубовых и вязовых листьев.
Приезжаешь сюда впервые, и кажется, будто сбылись все твои надежды и грезы. И жить тебе отныне долго и счастливо.
В смысле, для малышки, которая сроду обитала только в доме с колесами, все это казалось особым, уютным краем, где она будет жить, навеки окруженная любовью и заботой.
Для малышки, которая, бывало, усаживалась на ворсистый ковер с коробкой мелков или цветных карандашей и рисовала картинки этих домов, – домов, которые никогда не видела. Просто их картинки из воображения, с балконами и мозаичными стеклами. Для маленькой девочки, однажды увидеть эти дома в жизни. В точности эти дома. Дома, которые она, как ей казалось, всегда лишь выдумывала…
С первого раза, как смогла рисовать, маленькая Мисти Мария знала жидкие тайны каждой выгребной ямы за каждым домом. Знала, что проводка внутри стен – старая, изолированная тканью и продетая в фарфоровые трубочки и клеммы. Она могла нарисовать внутреннюю сторону каждой входной двери, где семьи островитян ставили пометки с именами и ростом каждого ребенка.
Даже с континента, с причала парома в Лонг-Бич, через три мили соленой воды, остров напоминает райские кущи. Сосны темны до черноты, волны разбиваются о коричневые скалы, – ей будто ни о чем другом и не мечталось. Убежище. Покой и уединение.
Нынче остров таким же видится многим людям. Многим богачам-незнакомцам.
Для нашей малышки, которая сроду не купалась ни в чем, кроме бассейна трейлерного парка с мутной от избытка хлорки водой, – для нее поездка на пароме в Уэйтензийскую гавань, когда пели птицы, а солнце отражалось от многих рядов окон гостиницы. Для нее слышать, как океан разбивается о край волнореза, и чувствовать тепло солнечных лучей, и ясный ветер в волосах, чуять аромат роз в цвету… розмарина и тимьяна…
Наша бедненькая девочка-подросток, которая сроду не видела океан, уже рисовала отмели и утесы, нависавшие в вышине над скалами. И угадала их в точности.
Бедная маленькая Мисти Мария Клейнмэн.
Эта девушка прибыла сюда в роли невесты, и все население острова вышло ее приветствовать. Сорок, пятьдесят семей, все улыбались и ждали очереди пожать ей руку. Пел хор ребятишек из начальной школы. Швыряли рис. В отеле был грандиозный ужин в ее честь, и все чокались с ней шампанским.
С холма над Лавочной улицей, из окон Уэйтензийской гостиницы, с каждого из шести этажей, из череды окон и застекленных балконов, из ломаных линий слуховых окошек покатой крыши, все наблюдали ее прибытие. Все смотрели, как она приезжает, чтобы поселиться в одном из больших домов в тенистом, обрамленном деревьями рыбьем брюхе.
Один взгляд на остров Уэйтензи, и Мисти Клейнмэн решила, что ради этого стоило послать к черту трудягу-мамочку. Собачьи кучи и ворсистый ковер. Она поклялась, что ноги ее больше не будет в трейлерном парке. Она решила повременить с планами стать художницей.
В смысле, когда ты ребенок, даже чуть повзрослевший, пускай даже под двадцать лет, и тебя берут на худфак, ты не знаешь ничего о реальном мире. Тебе хочется верить человеку, когда тот говорит, что любит тебя. Что хочет жениться на тебе и забрать жить домой, на райский остров, только и всего.
1 2 3 4