– Да, – отвечал Роджер. – Ею полны подвалы вашего дяди Томаса.
– Золото ему не принадлежит. Это сумма его обязательств.
– Вот именно! Вы попали в самую точку! Здесь ваша надежда. – Роджер сделал шаг, чтобы идти. – Надеюсь, вы обдумаете мое предложение. Сэр.
– Считайте, что уже обдумываю. Сэр.
– Даже если в вашей жизни нет времени на дома, может быть, я выпрошу у вас несколько часов для моего театра…
– Театра?!
– Я прикупил долю в «Королевских комедиантах»; мы поставили «Любовь в ванной» и «Похотливого врача». Время от времени нам нужна помощь в устройстве громов и молний, явлении демонов, посещении ангелов, отсечении голов, смены пола, повешениях, родах и проч.
– Ну, не знаю, что скажут мои родные, если я займусь такими вещами, Роджер.
– Пфу! Гляньте, чем они сами заняты! Теперь, когда Апокалипсис не случился, вам придётся искать новое приложение своим многочисленным дарованиям.
– По крайней мере я могу следить, чтобы вы не взорвали себя на куски.
– От вас ничего не скроется, Даниель. Да, вы правильно угадали. Той ночью в лаборатории я готовил порох для театральных эффектов. Если истереть его потоньше, он горит быстрее – ярче вспышка, больше впечатление.
– Я заметил, – кивнул Даниель.
От этих слов Роджер рассмеялся, и от его смеха у Даниеля потеплело на сердце – таким образом они вошли в своего рода спираль.
– У меня встреча с доктором Лейбницем в кофейне неподалёку от театрального квартала. Почему бы нам не пройтись вместе?

– Возможно, вам попадался мой недавний труд – «О Боговоплощении».
– Ольденбург упоминал его, но, признаюсь, мне не хватило духу прочесть.
– В последней беседе мы коснулись того, как трудно примирить механистическую философию со свободной волей. Эта проблема во многом созвучна теологическому вопросу о воплощении.
– В обоих случаях духовная субстанция пронизывает тело, по сути, механическое, – согласился Даниель. Щеголи и театралы, косясь на них, садились за столики подальше, так что в людной кофейне вокруг Лейбница с Даниелем образовалось вдоволь свободного места.
– Загадка Троицы – в таинственном единстве божественной и человеческой природ Христа. Равным образом, споря о том, думает ли механизм – скажем, муха, летящая на запах мяса, ловушка либо арифметическая машина – или только демонстрирует гений своего творца, мы спрашиваем: наделены ли эти машины бестелесным принципом или, вульгарно говоря, духом , который, подобно Богу и ангелам, обладает свободной волей.
– И вновь мне слышатся отзвуки схоластики.
– Мистер Уотерхауз, вы делаете общую ошибку! Вы считаете, что может быть либо Аристотель, либо Декарт, что две эти философии несовместимы. Напротив! Мы можем принять современное механистическое объяснение в физике и сохранить аристотелеву концепцию самодостаточности.
– Извините мой скепсис…
– Проявлять скепсис – ваша обязанность, мистер Уотерхауз, тут нечего извинять. Объяснять, как согласуются эти учения, было бы долго, скажу одно: я сумел их примирить, допустив, что всякое тело содержит бестелесный принцип, который я отождествляю с cogitatio .
– Мыслью.
– Да!
– И где же она помещается? Картезианцы считают, что в шишковидной железе.
– Бестелесный принцип не имеет местоположения в столь вульгарном смысле, однако его организующее действие проявляется в теле, и мы можем узнать о его существовании по этому проявлению. В чём разница между человеком, который только что умер, и тем, что умрёт через несколько секунд, отмеренных часами мистера Гука?
– Христианин должен ответить: один обладает душой, другой – нет.
– Превосходный ответ! Нужно лишь перевести его на новый философский язык.
– Вы бы перевели его, доктор, сказав, что живое тело пронизано организующим принципом, который есть зримый признак того, что механические тела, по крайней мере до поры, до времени, едины с нематериальным принципом, именуемым Мыслью.
– Верно. Помните наш разговор о символах? Вы признали, что ваш разум не может манипулировать ложкою непосредственно и манипулирует её символом внутри себя. Бог может манипулировать ложкою непосредственно – мы зовём это чудом. Однако тварные разумы не могут – им нужен пассивный элемент, посредством которого действовать.
– Тело.
– Да.
– Однако вы сказали, что cogitatio и вычисление – одно и то же. В философском языке им бы соответствовало одно слово.
– Я пришёл к выводу, что они суть одно.
– Тем не менее ваша машина производит вычисления. Потому вынужден спросить: в какой момент она наполняется бестелесным принципом Мысли? Вы сказали, что cogitatio пронизывает тело и каким-то образом преобразует его в механическую систему, способную к действию. Пока соглашусь. В случае арифметической системы вы заходите с другого конца: создаете механическую систему в надежде, что она воспримет в себя дух свыше, как Пресвятая Дева. Когда происходит Благовещение? Когда вы вставляете последнее колесико? Когда поворачиваете ручку?
– Вы мыслите чересчур буквально, – отвечал Лейбниц.
– Однако вы сами сказали, что не видите противоречия между учениями о разуме как о механическом устройстве и о свободной воле. В таком случае должен наступить миг, когда ваша арифметическая машина будет уже не набором шестерён, но телом, в котором воплощен некий ангельский дух.
– Противопоставление ложное! – возразил Лейбниц. – Бестелесный принцип сам по себе не даёт нам свободы воли. Если мы признаём – а мы должны признавать, – что Бог вездесущ и знает будущее, то Ему ведомы наши поступки до того, как мы их совершим – даже если мы ангелы, – и нельзя сказать, что мы обладаем свободной волей.
– Этому меня с детства учили в церкви. Так что перспективы вашей философии безрадостны, доктор, – свободная воля не согласуется ни с богословием, ни с натурфилософией.
– Так вы говорите, мистер Уотерхауз, и тем не менее вы согласны с мистером Гуком, что есть загадочное созвучие между Природой и работой человеческого мозга. Откуда оно берётся?
– Не имею ни малейшего представления, доктор. Разве что правы алхимики: вся материя – и Природа, и наш мозг – пропитана одной философской ртутью.
– И гипотеза эта нам обоим не по душе.
– В чём состоит ваша гипотеза, доктор?
– Подобно двум лучикам снежинки, Материя и Разум растут из общего центра, и хотя они растут независимо и несвязанно, развиваясь сообразно собственным правилам, тем не менее вырастают в полной гармонии и обладают одинаковой формой.
– Это всё метафизика, – только и смог ответить Даниель. – Что есть общий центр? Бог?
– Бог изначально устроил так, чтобы Разум мог постигать Материю. Однако Он делает это не постоянным вмешательством в работу Разума и развитие Вселенной… скорее Он с самого начала создал гармоничной природу Разума и Натуры.
– Итак, я обладаю полной свободой действий… но Бог заранее знает, что я сделаю, поскольку в моей природе действовать в гармонии с миром, и Бог – соучастник этой гармонии?
– Да.
– Странно, что у нас произошёл этот разговор, доктор, поскольку в последние несколько дней, впервые в жизни, я увидел, что передо мной открываются различные возможности, которыми я могу воспользоваться, коли захочу.
– Вы говорите так, словно нашли себе покровителя.
При упоминании Роджера в качестве покровителя у Даниеля дёрнулся кадык. Однако он не мог отрицать догадливости Лейбница.
– Может статься.
– Рад за вас. Смерть моего покровителя оставила мне очень мало возможностей.
– Наверняка в Париже есть знатные люди, которые вас ценят.
– Вообще-то я подумываю отправиться в Лейден к Спинозе.
– Голландия скоро падёт… худшего места вам не сыскать.
– В Голландской республике хватит кораблей, чтобы перевезти двести тысяч человек из Европы, вокруг мыса Доброй Надежды, к самым дальним островам Азии, до которых Франция не дотянется.
– Мне это представляется чистейшей фантазией.
– Поверьте. Голландцы уже составляют планы. Вспомните, они создали половину своей страны трудом собственных рук! То, что сделано в Европе, можно повторить в Азии. Если Соединённые провинции окажутся под пятой Людовика, я хочу быть там, взойти на корабль, отправиться в Азию и вместе со всеми строить новую республику, подобную Новой Атлантиде, которую описал Фрэнсис Бэкон.
– Возможно, для вас, сударь, такие приключения – вещь статочная. Для меня – не более чем романтическая выдумка, – сказал Даниель. – До сегодня я всегда делал что должен, и это вполне согласовывалось с предопределением, в которое меня научили верить. Теперь, возможно, у меня есть выбор, и выбор практический.
– Что бы ни вызывало поступки, результат их бесповоротен, – заявил доктор.
Даниель вышел из кофейни и до конца дня бродил по Лондону. Он двигался, как комета, описывая длинные петли, тяготеющие тем не менее к нескольким неподвижным полюсам: Грешем-колледжу, Уотерхауз-скверу, голове Кромвеля и развалинам собора Святого Павла.
Гук – больше него как натурфилософ, но Гук занят восстановлением города и полуневменяем из-за воображаемых козней врагов. Ньютон – ещё более велик, но увяз в алхимии и толкованиях к Апокалипсису. Даниель надеялся, что сумеет проскользнуть меж двух исполинов и сделать себе имя. И тут явился третий исполин. Подобно двум другим, сейчас он отвлечён смертью патрона и мечтами о свободной азиатской республике. Однако он не будет отвлекаться вечно.
Смешно до слёз. Господь вложил в него желание стать великим натурфилософом – и отправил в мир вместе с Ньютоном, Туком и Лейбницем.
У Даниеля было образование, чтобы стать пастором, и связи, чтобы получить место проповедника в Англии или в Массачусетсе. Он мог бы вступить на этот путь легко, как войти в кофейню.
Однако ноги вновь и вновь выносили его к развалинам собора – трупу посреди весёлой пирушки, – и не только потому, что они находились в центре.

На «Минерве», залив Кейп-Код, Массачусетс


Ноябрь, 1713 г.

Вот эти-то частицы, что огнём
Насыщены подспудным, нам достать
Потребно из глубоких, мрачных недр,
Забить потуже в длинные стволы,
Округлые и полые, поджечь
С отверстия другого, и тогда,
От малой искры, вещество частиц,
Мгновенно вспыхнув и загрохотав,
Расширится и, развивая мощь
Огромную, метнёт издалека
Снаряды, полные такого зла,
Что, всё сметая на своем пути,
Повергнут недругов и разорвут
На клочья.
Мильтон, «Потерянный рай» Перевод Арк. Штейнберга




Во время короткой передышки между стычками Даниёль сидит у себя в каюте и напряжён до предела. Это не холодная собранность человека, вовлечённого в убийство других людей (бой идёте утра, так что чего уж теперь), а сосредоточенность игрока, поставившего на кон свою жизнь. Вернее, чью жизнь поставил на кон капитан, у которого – мягко выражаясь – богатый и сложный внутренний мир. Разумеется, всходя на корабль, вы вверяете свою жизнь капитану, но …
Кто-то смеётся на юте. Неуместное веселье расходится с мрачным настроением Даниеля и потому злит. Смех презрительный и несколько злорадный, но вполне искренний. Даниель уже ищет, чем бы стукнуть в палубу над головой, потом осознаёт, что смеётся ван Крюйк и что развеселила капитана некая техническая подробность, которая по-голландски зовётся «зог».
Грохот на верхней палубе Которая, не забывайте, следующий «этаж» под ютом – так что Даниель оставляет всякую надежду отдохнуть

, и «Минерва» вновь превращается в совершенно иное судно; она сильнее кренится, боковая качка заметно усиливается. Даниель догадывается, что переместил и какой-то груз. Он встает, выходит на шканцы и убеждается, что так и есть: здесь стоят короткие пузатые каронады, по сути – многотонные мушкетоны с малой дальностью и низкой точностью стрельбы. Однако с широкими жерлами, в которые канониры забивают всевозможные железяки: ядра, соединённые попарно цепями, гвозди, гроздья крупной картечи, уложенные в деревянные поддоны и закреплённые знаменитыми морскими узлами. Заряженные каронады подкатывают к фальшборту, что меняет момент инерции корабля и объясняет изменение периода качки…
– Подсчитываете шансы на успех, доктор Уотерхауз? – спрашивает Даппа, сбегая с юта.
– Что значит «зог», Даппа. и почему это так смешно?
Даппа делает серьёзное лицо, как будто ничего смешного тут нет, и указывает через полмили открытого моря на шхуну под чёрным флагом с белыми песочными часами. Шхуна с наветренной скулы То есть впереди них и сбоку, там, откуда дует ветер, – примерно на десяти часах

и движется параллельным курсом, но с явным намерением скоро сблизиться и взять «Минерву» на абордаж.
– Видите, как медленно она движется. Мы их обгоняем, хотя ещё не поставили грот.
– Да, я собирался спросить – почему мы его не поставили? Это самый большой парус на корабле, а мы пытаемся идти быстро, разве не так?
– Грот традиционно ставят и поворачивают артиллеристы. Не поставив грот, мы заставим Тича поверить, что нам не хватает людей и на паруса, и на пушки.
– Не стоит ли раскрыть карты ради того, чтобы обогнать шхуну?
– Мы обгоним её в любом случае .
– Но пираты хотят , чтобы мы с ними поравнялись, и потому, наверное, спустили плавучий якорь или что там ещё – отсюда уменьшение скорости.
– Им незачем спускать плавучий якорь – шхуну тормозит «зог».
– Вот опять! Что означает сие слово?
– Ее кильватер, взгляните на её кильватер! – Даппа с досадой машет рукой.
– Да, сейчас, когда мы… э… пугающе близко, я вижу, что её кильватерная струя могла бы опрокинуть вельбот.
– Чёртовы пираты взяли на борт такое число пушек, что шхуна осела, и у неё огромный отвратительный «зог».
– Вы хотите меня этим успокоить?
– Это ответ на ваш вопрос.
– Так «зог» по-голландски «кильватер»?
Полиглот Даппа утвердительно улыбается. Половина зубов у него свои, белые, половина – золотые.
– Да, и это куда более удачное слово, поскольку происходит от глагола «зёйген», то есть «сосать».
– Не понимаю.
– Любой моряк вам скажет, что кильватер засасывает корабельную корму: чем больше кильватер, тем сильнее он засасывает и тем меньше скорость. Эта шхуна сосёт, доктор Уотерхауз.
Капитан ван Крюйк что-то сердито кричит. Даппа взбегает на ют, дабы завершить дело, которому помешал Уотерхауз. Даниель поднимается за ним, проходит на корму, огибает шпиль и спускается по узкому трапу в кормовую часть орудийной палубы. Отсюда он входит в каюту, из которой обычно брал замеры температуры, и начинает опасный путь к нависающим над водой окнам. Сухопутному наблюдателю каюта показалась бы приятно просторной; на взгляд Даниеля в ней решительно не хватает, за что держаться. То есть, когда корабль кренится, Даниель пролетает большее расстояние и развивает большую скорость, прежде чем на что-нибудь наткнётся и сумеет её погасить. Однако в конечном счете он добирается до окон и смотрит на «Минервин» зог. Тот, несомненно, присутствует, но в сравнении со шхуной «Минерва» практически не тормозится кильватерной струей. Бернулли следовало бы провести здесь день-два…
С подветренной стороны их нагоняет пиратский кеч, и Даниель почти уверен, что у того с кильватерной струей всё в порядке. Явственно виден плавучий якорь. «Минерва» идёт в самый крутой бейдевинд: она может идти полнее, но не может идти круче, Поскольку кеч с подветренной стороны, «Минерва», увалившись, немедленно подставит себя под мушкетный огонь и абордажные крючья, наверняка приготовленные на палубах. Однако кеч, с его косым парусным вооружением, легко может привестись к ветру. Так что даже если «Минерва» будет сохранять прежний курс, кеч запросто зайдет ей наперерез и тем облегчит задачу медлительной шхуне.
Это вполне объясняет вторую причину, по которой Даниель убрался в каюту: дальше от сражения он мог бы укрыться, только выпрыгнув за борт. Однако и здесь он не находит желанного успокоения, поскольку видит ещё два пиратских корабля, нагоняющих их сзади; оба больше, чем предыдущие.
Взрыв, затем второй, затем сразу несколько; очевидно, что-то преднамеренное, потому что Даниель ещё жив, и «Минерва» на плаву. Он распахивает дверь на орудийную палубу; там темно и тихо: все канониры у пушек левого борта, и ни одна из них не стреляла. Очевидно, палили каронады верхней палубы.
Даниель оборачивается и видит, что кеч остался позади, с подветренной раковины Примерно на пяти часах, если стоять лицом к носу судна

. Впрочем, в нём уже трудно узнать кеч: это корпус, покрытый грудой провисшего такелажа и ломаной древесины. Одна из пушек окутывается дымом, и что-то ужасное несётся прямо на Даниеля, увеличиваясь в размерах. Он начинает падать, скорее от головокружения, чем с какой-то сознательной мыслью. Стена картечи достигает окон, стёкла вылетают разом. Лишь несколько осколков попадают в лицо и ни одного – в глаза;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42