Двинулись за ними и молодые жены Алексея и Мещеряка.
В теплых, коврами и мехами обитых кибитках отпустил Семен Аникиевич племянницу в далекий, неведомый, покоренный юрт, взяв слово с Алексея вернуться в Сольвычегодск навсегда, лишь только пленят Кучума и закрепят за собою Сибирь.
Грустил старый дядя, грустили и оба его племянника, отпуская в чуждый, далекий юрт их красное солнышко, любимицу Танюшу.
Но сама Танюша так была бодра и радостна подле молодого мужа, так весело щебетала про свое скорое возвращение, что вскоре утешились ее родные и с легким сердцем попрощались с ней.

6. В ПЕЧАЛЬНОЙ СТОЛИЦЕ. – ЦИНГА И ГОЛОД. – АДСКИЙ ЗАМЫСЕЛ
Царские милости, государево спасибо привезли из Москвы с собою князь Болховской и Глухов в новую Сибирь. Привезли и пятьсот свежих стрельцов Ермаку на помощь.
Но ни бояре, ни Строгановы-купцы не подумали о том, чем кормиться-то будут эти стрельцы в Сибири. Не знали они, что не уродился хлеб в последнее лето, что татары намеренно мешали своими набегами хлебопашеству и что исключительно сурова была последняя зима в Сибири.
Казаки, не ведая, что царская помощь придет зимою, запаслись только хлебом для себя. Вскоре вышли последние припасы. Морозы, метели, пурги мешали им выходить на рыбную ловлю и охоту. К тому же в окрестностях Искера бродили полчища татар и удаление из Искера с целью набить дичи или наловить рыбы было далеко небезопасно.
От недостатка свежих припасов появилась цинга, обычная болезнь, постигающая всех новых пришельцев, непривычных к сырому и холодному климату.
Болезнь и голод, как два лютые врага, своими цепкими, мучительными объятиями сжали обитателей завоеванной Сибири. Люди умирали ежедневно. Умер в числе прочих и князь Семен Болховской, главный воевода, присланный царем Иоаном.
Горе и уныние стали несменными гостями сибирской столицы. С распухшими, желтыми, измученными лицами бродили и казаки, и стрельцы. Тусклыми, безжизненными глазами глядели они на белую снежную степь, расстилавшуюся однообразной полосою вокруг Сибири. Приди сейчас под ворота их города Кучум – и больные, измученные, слабые они вряд ли смогли бы отразить его нападение.
Но сам Бог, очевидно хранил дружину. Кучум, напуганный морозами и пургами, а может быть и пришедшим новым стрелецким отрядом из Москвы, был далек покамест от мысли брать Искер силой.
Иные планы задумал лукавый сибирский хан. Он решил, что пока живы Ермак и Кольцо, не вернуть ему Искера. И вот все мысли, все мечты старика направлялись к одной цели, к одному решению – погубить того и другого. И тогда, – так рассуждал Кучум, – лишенное вождей, энергии и сил, казаки не сумеют отстоять Искера, и он будет снова его.
Протянулась, прошла мучительная, суровая зима с ее голодом, цингою и холодами. С первым весенним теплом окрепли, ожили люди. Не много их осталось. Большая часть дружины и прибывших стрельцов полегла в степи под снежными сугробами, закиданная мерзлой, студеной землей… Теперь, когда выплыло весеннее солнышко, пригревая степь, на их зазеленевших могилах зацвели белые ландыши и фиалки… Ожила природа, вскрылись скованные зимними путами воды Иртыша, и новая весна мирно и ласково усмехнулась ободряющей улыбкой.
Апрель наступил радостный, благовонный.
В просторной, заново отделанной избе, в уютной, теплой горнице, на чисто вымытой лавке сидела молодая княгиня Серебряная-Оболенская со своей неизменной Агашей.
Обе женщины тихо разговаривали между собою. На их бледных, но все же юных и пригожих лицах виднелось утомление. Пережитая страшная зима, в продолжение которой они, не покладая рук, ухаживали за больными и умирающими, дала себя знать и им. Пережитые мучительные дни отозвались и на их здоровье. Но с тихим пробуждением весны новая радость наполнила сердца обеих женщин.
– Авось, полегчает теперь… И хлебушка родится, да и болесть минует… – говорила голубоглазая, как девочка, юная и красивая молодая княгиня.
– Поди, наши-то сокрушаются по нас в Сольвычегодске… – подхватила своим, никогда не унывающим, голосом веселая Агаша, – небось, попа звали не единожды, молебствия служили по нас…
– Ах, Агашенька… Повидать бы их хошь на миг единый… Дядю-крестного да Максима-брата… Кажись, птицей к им взвилась да полетела… – мечтательно произнесла Татьяна Григорьевна и разом смолкла.
Вошел князь Алексей бледный, встревоженный, каким его нередко видывала в эту тяжелую зиму Таня.
– Штой ты, Алеша?… – так и встрепенулась, бросаясь к нему навстречу, молодая княгиня.
– А то, што от атамана я к тебе, Танюшка… О вас с Агафьей Петровной гуторили мы… Говорит Ермак Тимофеич, што больно вы много тут страхов натерпелись с нами за зиму эту – и болести, и мор… А еще хуже, бает, может статься… Вон, говорят мирные татары, што снова быдто укрепляется Кучум… Напасть по весне ладит… Так вам бы ладнее всего пристало в Сольвычегодск отплыть по половодью и мирных времен дожидаться там… Так атаман говорит… – тихо и нерешительно заключил свою речь Алеша.
Таня, вся трепещущая, как раненая птица, отскочила от мужа.
– И ты… и ты говоришь мне это!… – волнуясь и пылая румянцем почти прокричала она. – Да нешто не ведаешь ты, что на радость и горе связала я свою судьбинушку с твоей судьбой?!… Не махонькая, чаю. Видела куда и на што иду… Нет, Алешенька, непригодные речи ты и твой атаман ведете, – твердо и смело продолжала она, – ни я, ни Агаша от вас никуда не уедем. Хошь гони нас силой, с места не сдвинемся… Ишь, выдумали што!… Уехать в Сольвычегодск, одних вас оставить! Как раз!… Нет, сокол мой, голубчик сизокрылый! Жили вместе и помирать вместе, стало быть, нам… – заключила бодро и весело молодая княгиня.
Князь, растроганный и взволнованный, обнял жену.
– Так и сказать атаману? – шепнул он ну ухо ей.
– Так и скажи, – не дрогнув подтвердила она.
– Ну, Мещеря, и женок же Господь нам послал на радость! – весело обратился к появившемуся на пороге Мещеряку князь Алексей.
В эту ночь счастливым, мирным сном уснули в своих нехитрых жилищах две счастливые молодые пары. В эту ночь и новый город спал крепко и спокойно под охраной частых сторожей, нарушавших своим окриком молчание степи.
Из одной избы, вся темнеющая во мраке белой ночи, мелькнула небольшая фигура. Неслышной тенью скользнула она к воротам, отодвинула тяжелый засов и, крадучись, как кошка, под тенью насыпи исчезла в ближайшем лесу.
Воротники не заметили ее. Белая ночь навеяла на них пышные весенние грезы, и волшебница-тишина околдовала мысль.
Алызга (это была она) быстро миновала опушку и, углубившись немного в чащу леса, издала громкий, пронзительный свист.
Ей ответили таким же свистом из глубины тайги, и вскоре две фигуры татар предстали перед ней.
– Спит мурза Карача? – отрывисто и громко спросила их Алызга.
– Нет… Всю ночь молился с сыновьями… Ждали тебя…
– Когда посулила прийти, пришла бы значит, – отрывисто бросала Алызга, отворачивая от смотревших на нее с явным ужасом татар свое обезображенное лицо.
– Веди же меня к нему, – почти повелительными нотами прозвучал ее резкий гортанный голос.
– Ступай за мною, – произнес один из татар и пошел вперед.
В наскоро сбитом чуме сидел с двумя своими сыновьями князь Карача. Этот Карача еще недавно, для вида, чтобы обмануть русских, изменил Кучуму, будучи втайне ближайшим его другом и слугой, и завел сношения с Ермаком.
– Время пришло, могучий мурза… – начала прямо с места Алызга, едва успев отвесить почтительный поклон ближайшему вельможе самого хана. – Завтра, на заре, явись с сыновьям в Искер, проси там помощи у атамана… Жалуйся и ругай хана, что обижает он тебя, что казнить хочет за измену, а людей в лесу засади. А как пойдет он с отрядом своим… Ну, уже твое это дело, господин, сам знаешь…
И диким, непримиримым огнем сверкнули маленькие глазки Алызги.
– Крепко ж насолили тебе кяфыры, женщина, коли решилась ты себя из мести обезобразить, красоту свою погубить… – покачивая бритой головою произнес Карача.
– Я бийкем… остяцкая княжна… – гордо выпрямляясь произнесла Алызга, – моего мужа и брата убили кяфыры… Моего старого отца под Назымом погубили они же… Меня продержали шесть лет в долгом плену… Я ненавижу и проклинаю их… И да свершится мщение Сорнэ-Турома над ними, вымоленное мною… Слышишь, господин, жду тебя на заре… в Искере…
И сказав это Алызга вышла из чума.
Снова темная тень мелькала на фоне белой северной ночи, снова неслышно проскользнула в ворота Искера и снова засунула за собою крепкий железный затвор.
А когда на заре загремел запор этот и гостеприимно распахнулись ворота городка-острога, три всадника-татарина въехали в Искер, к Ермаку.
Впереди, на гнедом киргизском скакуне, поджаром и тонконогом, сидел сам мурза Карача. Его сыновья в почтительном отдалении следовали за ним.
Ермака предупредили о приезде незванных гостей. Он вышел на рундук избы.
– Здрав буди, князь Сибирский! – сказал через переводчика почтительно соскочивший со своего коня при его появлении Карача.
Примеру отца последовали оба сына.
– Здравствуй и ты, князь, – ласково приветствовал атаман всадника, – ступай в горницу, гостем будешь. И сыновей с собой веди. От хлеба и соли отказываться николи не пристало.
И повел гостей в свою горницу Ермак.
Долго тянулась через толмача-татарина их беседа. Дичиной, кумысом, медом угощали татар до отвала. А когда вышли из Ермаковой избы гости снова на крыльцо, непонятными, торжествующими и радостными огоньками горели и искрились их узкие раскосые глазки.
Не один Ермак вышел проводить татарских гостей, явившихся к нему смиренно просить помощи от Кучума. Весь Искер провожал. Быстрее молнии разнеслась по Искеру весть о том, что посылает Ермак есаула Кольцо с 40 казаками на помощь Караче и его сыновьям изловить Кучума.
Тут же, на площади, быстро построились казаки и красивой, правильной шеренгой, под предводительством Кольца, двинулись из Искера вслед за Карачею.
– Большой тарту [гостинец], кунак [герой], великий принесу я тебе, – еще раз, кланяясь Ермаку, сказал через переводчика Карача, – седую голову Кучума-хана привезу я тебе, князь Сибирский.
И первый вылетел за ворота крепости на своем лихом скакуне.
Ермак весело смотрел вслед отъезжавшему отряду. Не чуяло его сердце, что не видать ему больше ни храбреца-есаула, ни товарищей лихих. Мысли о поимке Кучума радостно кружили его смелую голову.
И еще одна пара сверкающих глаз с злорадным торжеством глядела вслед отъезжавшим.
– Радуйся, Алызга… Коршун на краю гибели… Вскоре и самый орел напитает кровью почву великой родины твоей… – сдержанно шептали изуродованные губы молодой остячки.

7. НЕ ВЕРНУЛИСЬ. – НОВАЯ НАПАСТЬ. – ОСАДА. – ПОСЛЕДНЯЯ СТАВКА
День прошел, другой, третий…
Все сильнее нагревало солнце остуженную за долгую зиму почву. Расцвели деревья и заплакала горлинка в лесу. А Кольцо с отрядом не возвращался. Не было ни слуху ни о Караче, ни о Кучуме.
Тревога засосала сердце Ермака. Темное подозрение запало в душу.
– А что ежели?…
Но сам гнал от себя злые, страшные мысли лихой князь-атаман.
Еще день прошел. Не вытерпел Ермак. Велел коней седлать, собрал дружину, кинулся на поиски Кольца с его отрядом. Недолго искали. В глубине тайги нашли зарезанными сорок тел казацких с обезглавленным трупом седоусого есаула.
Предательски и зверски расправился с отрядом лукавый Карача, безжалостно умертвив казаков, всех до единого.
Света не взвидел Ермак. Грозным проклятием огласилась сибирская тайга – проклятием предателям-убийцам. А потом новая, страшная клятва повисла в тишине черного леса, страшнее проклятий самой смерти. Мучительным пыткам поклялся предать Карачу и детей его за гибель первого товарища и казаков-друзей обезумевший от горя Ермак.
С почестями предали земле в степи, близ Искера убитых.
Горько оплакивал верного Кольцо атаман. Он был его правой рукою, его советчиком и помощником с самой ранней молодости их совместной вольной скитальческой жизни.
– Только бы мне поймать Карачу да и Кучумку с ним тоже… – зловеще сверкая глазами и с трудом переводя стесненное дыхание в груди, не раз повторял Ермак.
Страшно было смотреть на князя Сибирского в такие минуты. Судорожно сжимались в кулаки его мощные руки, жаждой безумной, всепоглощающей мести, переживая заранее свое безумное торжество.
Ермак стал неузнаваем. Великодушный прежде, он немилосердно умерщвлял теперь всех попадавшихся ему пленных, то и дело приводимых с набегов казаками в Искер. Еще так недавно посылал он послов из пленных татар к Кучуму с предложением хану сдаться московскому царю.
«Мамет-Кул, которого я отправил царю пленником, благоденствует в Москве, – передавал он с послами, – тебя ждет милость великая от Белого салтана».
На что упрямый старик отвечал:
«Не надо мне ни милостей, ни даров. Не поеду в Москву. Был я свободным и умру свободным. Царь степей и гор и умереть должен степным и горным царем, вольным ханом Сибирским».
Теперь не сделал бы такого предложения Кучуму Ермак. Теперь бы он приволок его пленного на аркане, приказал бы кожу содрать живьем с него и Карачи и выбросить их изорванные тела волкам на съедение.
И Кучум точно чуял это. Нигде не слышно было о слепом хане. Точно сквозь землю провалился Кучум.
Но зато другая весть облетела дружину: предатель Карача шел с несметною ратью назад, к Искеру. И еще новую, печальную весть принесли казаки атаману: в разъезде убили храброго Якова Михайлова, одного из ближайших помощников Ермака. Но после гибели любимого друга Кольца точно притупилась душа атамана, и эта смерть, в другое время заставившая бы страдать и сокрушаться Ермака, теперь скользнула по нем лишь больной царапиной, но не раной.
Между тем Карача приближался к Искеру. Окрестные данники, остяки и татары, примкнули к его орде.
В один из жарких весенних дней эта орда обложила город. Хитрый Карача, инстинктом старого, опытного воина, понял, что не осилить ему в открытом бою казаков, и решил уморить голодом осажденных.
Потянулись мучительные месяцы осады. Наступил жаркий июнь, у осажденных вышли съестные запасы. Новый голод грозил призраком смерти защитникам Искера. Ермак жалел людей и, всячески щадя их, не решался на вылазку. Но голод заставил его, наконец, прибегнуть к этому последнему спасению.
Была ночь, жаркая, душная, июньская ночь. Ночные цветы тщетно подставляли свои чашечки мимолетному ветру. Парило от земли, парило от неба, парило от гор. Только сочная, пропитанная росою тайга дышала вдали прохладно и легко.
Недалеко от Соускана спало крепким сном станище Карачи. Само урочище казалось вымершим. Только богатырский храп заполнял его. Скученные, сдвинутые обозы и кибитки с женами и детьми татарскими тоже спали…
Неслышно, бесшумно, под покровом ночи, сделали вылазку казаки и подкрались к самому Соускану.
Закипая огнем удали, злобы и непримиримой мести вел их Ермак.
– Нынче, либо никогда! – вихрем носилось в разгоряченном мозгу князя Сибирского. – Ежели не накинуться на них сегодня, они бросятся завтра сами на нас и всех перережут, всех до единого… Людей осталось мало… Сейчас пора самая, как есть, пока спит Соускан…
И свистнул среди тишины ночи Ермак.
По этому свисту кинулись на спящий татар казаки. Началось крошево, рубка, каких не знала, не ведала доселе Великая Сибирская степь.
Заметались татары. Их стонами и воплями дрогнула земля. В темноте им не видно сколько врагов напало. Рубят впросонках, испуганные и переполошенные, своих же татар.
Занялась заря, рассеялся мрак. Ободрились Карачевы воины. Видят, невелики числом нападающие, бросились в обозы и, загородившись ими, стали осыпать оттуда тучами стрел нападавших казаков. До самого полдня бился Ермак с Карачею. Степь покрылась бесчисленными трупами, вороны с диким карканьем заметались над ними в ожидании лакомой добычи. А люди все рубились и рубились без устали, устилая все новыми и новыми жертвами пропитанную кровью траву. На глазах обезумевшего от ужаса Карачи убили обоих сыновей предателя. Не выдержал Карача этого удара, с дикими воплями покинул поле битвы и обратился в бегство. За ним побежали и остальные татары и кинулись врассыпную, надеясь спастись.
Но не тут-то было. Обезумел, опьянел в свою очередь от сечи Ермак. Соколом ринулся вслед убегавшим.
– За мною, ребята!… Отомстим за гибель есаула поганым!… – хриплыми, призывными словами вырвалось из его груди.
Поняли казаки исстрадавшуюся душу своего храбреца-атамана. Ринулись в погоню за татарами. Сели в лодки и вверх по Иртышу поднялись гнать беглецов.
Близ устья Ишима была новая схватка. Многих мужественных казаков, воспетых позднее в заунывной и грустной сибирской песне, лишилась грозная дружина, но оставшиеся в живых продолжали начатое дело, покорили целый ряд улусов и только дойдя до реки Шиша, за которым начинались уже голые степи, повернули назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29