МИСИМА ЮКИО
Рассказы

МИСИМА ЮКИО
ГАЗЕТА
Перевела Юлия Коваленина
Молодой муж Сатоко вечно занят. Вот и нынче вечером, пробыв с женой
до десяти, он опять садится за руль, желает ей спокойной ночи - и
мчится на очередную встречу.
Муж у Сатоко - киноактер. Хочешь не хочешь, а приходится Сатоко
терпеть все эти ночные, деловые его свидания, на которые он никогда не
берет ее с собой. Давно уже привыкла она ловить такси и уезжать в оди-
ночку домой, в кварталы Усигомэ. Дома ждет двухлетний ребенок...
И все-таки в этот вечер Сатоко вдруг захотелось слегка прогуляться.
Как страшно теперь возвращаться одной, среди ночи, в атмосферу их
дома. Неотвязная мысль - о том, что следы крови, как ни оттирали, все
еще проступают в гостиной...
Вчера, наконец-то, закончились невыносимые хлопоты и суета, не пе-
редать словами! - после всего, что случилось. И Сатоко все же надея-
лась, что весь сегодняшний вечер, когда обоим так важно было развеять-
ся, муж будет с ней до конца. Но - продюсер пригласил-таки его поиг-
рать поздно ночью в маджян, и сегодня он уже вряд ли вернется домой.
Сатоко была по-настоящему красивой девушкой. За свой маленький рост
и чрезвычайную впечатлительность еще в школе заработала она себе проз-
вище - "Терьер". Беспрестанные страхи и переживания по мелочам не дали
ей располнеть. Отец у Сатоко был директором кинокомпании; так вышло,
что дочь влюбилась в киноактера - и дело увенчалось удачным браком.
Помимо обыденных развлечений, настоящей страстью Сатоко было сост-
раданье чужим невзгодам. Хрупкость натуры ее проступала, как на карти-
не, в хрупкости тела и тонких чертах лица.
И весь сегодняшний вечер воспоминанья о том, как муж, повстречав в
ночном клубе приятеля с женой, с азартом и во всех подробностях расс-
казывал о происшедшем, отравляли ей настроение.
Природа наделила Сатоко богатым воображением. Супруг же ее, молодой
красавец в костюме американского покроя, были лишен его начисто. Пови-
димому, если воображение - неотъемлемая часть работы, вовсе не обяза-
тельно обладать им на досуге...
- Ну, что я вам расскажу! Совершенно идиотская история! - старался
перекричать оркестр ее красавец-муж, размахивая руками. - Месяца два
назад меняют нам няньку для нашего малыша. Вместо нее является баба
вот с таким животом - чтоб себе пузо так раскормить, никаких денег не
хватит! "Это, - говорит, - у меня растяженье желудка..."
И вот позавчера, уже заполночь, спим это мы с Сатоко в нашей гости-
ной. Вдруг слышим из детской - вопли какие-то, рыдания нечеловечес-
кие... Вскочили мы - и туда. А там эта нянька: вцепилась руками в жи-
вот и орет во все горло, а рядом малыш перепуганный стонет. Я ее -
"что случилось?!" - спрашиваю. А она мне дрожащим таким голосом в от-
вет: "Рожаю я, кажется..."
Ну, я тут перепугался! До сих пор-то мы были просто уверены, что
живот у нее такой здоровый из-за растяжения! Вот и поплатились теперь
за свою беспечность...
Подняли мы ее, за руки поддерживаем; так втроем и доковыляли
кое-как до гостиной. Там, уже на свету, глянул я на нее - и перепугал-
ся пуще прежнего: весь ее белый фартук стал прямо бурым от крови!
Закатываю ковер, стелю одеяло какое-то старое, укладываю ее. Она
липкая вся, в поту, и на лбу все вены повыступали... А пока врача вы-
зывали - она и родила уже. Вся гостиная была в крови - ну точно как
катастрофа...
- М-да, ну и гадючку же вы пригрели! - вставил слово приятель.
- Так она же все спланировала с самого начала! Чистая лиса! И что
один ребенок уже в доме есть, и пеленок полно; и что гадость такую
лучше проделывать в доме попрестижней... Все, все просчитала прежде,
чем к нам прийти. Даже когда их главная нянька приехала и давай ее
допрашивать, - та себе только насупилась и даже прощенья просить не
подумала... Вчера, наконец-то, в больницу ее положили. Да только и там
- кому она нужна будет, такая бестолочь...
- Ну, а что с новорожденным-то?
- Да здоровый парень родился, что ему!.. Дома-то у нас мамаша трес-
кала за обе щеки - вот и вышел ребенок крепкий, увесистый! А мы с Са-
токо ее стараниями - со вчерашней ночи наполовину, считай, неврастени-
ки...
- Ну, слава богу, хоть не мертвый родился...
- Ох, не знаю - для нее, может, лучше бы мертвый!..
Сатоко вовсе не удивляла та легкость, с которой, будто случайную
сплетню, рассказывал ее муж о страшной сцене, разыгравшейся позапрош-
лой ночью в его собственном доме. Лишь на секунду она закрывала глаза:
если так делать, то, пускай ненадолго, отступает прочь видение - жут-
кая картина тех родов. В сознании всплывает только младенец, заверну-
тый в окровавленную газету, оставленный нелепым свертком на паркетном
полу. Муж не видал всего этого...
Врач намеренно обращался с новорожденным небрежно, презирая мать,
родившую дитя без отца в таких ненормальных условиях. Ни слова не го-
воря, он лишь дернул в сторону подбородком, указывая туда, где храни-
лись старые газеты. Его помощница взяла одну, завернула в нее младенца
и положила прямо на пол... Словно что-то острое резануло тогда чуткое
сердце Сатоко. Позабыв про всякую неприязнь, она принесла фланелевую
тряпицу, со стороны похожую на все ту же газету, запеленала ребенка -
и тихонько, чтобы никто не заметил, уложила его в кресло.
Меньше всего на свете хотелось Сатоко хоть чем-нибудь стать мужу в
тягость. И поэтому она твердо решила не делиться с ним своим настрое-
нием, не упоминать и словом о запавшем глубоко в ее сердце и всплываю-
щем теперь в памяти видении. Этой ночью Сатоко то и дело улыбалась са-
ма себе, тщетно пытаясь избавиться от непонятного чувства тревоги.
Завернутый в газету младенец на полу... Оберточной бумагой из лавки
мясника - окровавленный газетный лист... Пеленки из газетной бумаги...
Бедный сиротка!
Почти никакой неприязни не испытывала Сатоко к несчастной няньке.
Острое чувство охватывало ее - будто это именно она, Сатоко, в детстве
изведавшая лишь достаток, - и есть теперь этот несчастливый ребенок.
"В общем-то, - думала Сатоко, - лишь одна я и была свидетелем этой
сцены - младенца в кровавой газете. Пускай даже мать его тоже видела
это... И сам он тоже все чувствовал. Но из нас троих только мне одной
доведется хранить теперь в памяти до конца своих дней картину страшно-
го его рождения. Быть может, он вырастет - и люди расскажут ему, как
он родился, как выглядел при этом... Какой кошмар, наверное. Будет
твориться в его голове!.. Нет же, нет - все будет в порядке: уж я-то
не выдам тайну, известную мне одной. Ну, а я-то, в конце концов, все
же сделала ему добро. Спеленала фланелью, переложила с пола на крес-
ло..."
Сатоко погружена в молчание.
Перед воротами ночного клуба муж бросает водителю:
- В Усигомэ! - пропускает Сатоко в машину и захлопывает дверцу сна-
ружи. За стеклом на секунду мелькает его улыбка - два ряда здоровых
белых зубов.
"В нашей с тобою жизни никаких тревог быть не может!.." Мысль эта
страшной усталостью навалилась на Сатоко, распластав ее тело на спинке
сиденья. Оглянувшись, она снова увидела мужа: даже не обернувшись, он
уже устремился туда, где стоит его "Нэш" - и яркий твидовый пиджак ис-
чезает, смешавшись с толпой. Он терпеть не может стоять на месте, если
вокруг толчея...
В театре только что закончился спектакль, и огни неоновых реклам
плавно гасли один за другим. Зрители повалили толпой в полумрак, галдя
и толкаясь на выходе. Прямо перед зданием театра росло несколько виш-
невых деревьев, и Сатоко вдруг померещилось, будто белоснежные цветы,
распустившиеся на ветках - всего только грязные клочья бумаги.
"И все-таки - тот ребенок..."
Воспоминания вновь настигали ее.
"...Как человека ни воспитывай - не выйдет толку из того, кто ниче-
го не знает о своем рождении. А пеленки из грязной газеты могут стать
символом всей его жизни... Чего же я так беспокоюсь за жизнь чужого
младенца? Кто знает - не оттого ли, что боюсь за будущее своего собс-
твенного?.. Вот пройдет двадцать лет. Мой малыш вырастет счастливым,
станет нормальным человеком. Ну а вдруг волею злого рока тот несчаст-
ный ребенок, тогда уже двадцатилетний, встретит моего сына и нанесет
ему какое-нибудь увечье?!.."
И хотя стоял теплый пасмурный апрельский вечер - от мысли этой у
Сатоко похолодело в затылке.
"Многое переменится через двадцать лет... Двадцать лет спустя мне и
самой будет уже сорок три... Я должна буду, просто обязана рассказать
все тому бедняге. Рассказать, как я заменила ему грязную газету на пе-
ленку из мягкой фланели..."
Такси неслось по широкой дороге, огибая парк с кольцевым рвом. В
окнах справа замаячили далекие огни небоскребов Биру-гай.
"...Но все эти двадцать лет несчастный будет жить ужасной жизнью.
Точно мышь, будет он прозябать - без желаний, без денег, год за годом
разрушая свой молодой организм. Ребенку с таким рождением другого бу-
дет просто не дано. Проклинающий отца, ненавидящий мать - вечно одино-
кий человек..."
Очевидно, мрачные эти мысли особенно больно зацепили каку-то струн-
ку глубоко в душе Сатоко. Иначе - отчего бы "он" так занимал ее голо-
ву, зачем бы ей было нужно рисовать так подробно его будущее в своем
воображении...
Миновав станцию Хандзомон, такси приближалось к зданию английского
посольства. Перед глазами Сатоко во всю ширь развернулись аллеи цвету-
щей сакуры.
И она вдруг решила позволить себе каприз. Так захотелось ей в оди-
ночестве полюбоваться ночным цветением вишни. Отпустить такси, посмот-
реть спокойно на распустившиеся цветы - и уж потом уехать на другой
машине, мало ли их здесь проезжает мимо...
И хотя для робкой натуры все это выглядело довольно серьезной аван-
тюрой, тревожные видения по-прежнему вспыхивали в ее сознании - и
меньше всего ей хотелось сегодня возвращаться домой точно так же, как
и в обычные дни.
Невысокая молодая женщина вышла из такси и в одиночестве отправи-
лась через улицу. Привычный поток машин подхватил ее, и хотя душа еще
трепетала от смутных предчувствий, - странное ощущение свободы вдруг
переполнило Сатоко, и на одном дыхании она перепорхнула через дорогу,
на другую сторону, словно насквозь прошивая телом вереницы летящих в
ночи автомобилей - к роще, раскинувшейся над бездонным рвом.
То был парк Сэнтегафути - "Птичий Омут".
Распустившиеся цветы белизной усыпали ветви вишен в парковой роще.
Казалось, цветы эти затвердели, намертво прилепившись друг к другу.
Бумажный фонарь у входа погас. Вместо него - красные, желтые, зеле-
ные - голые электрические лампочки пристально выглядывали из-под ве-
ток. Было уже далеко за десять часов, и фигурки гулявших любителей са-
куры попадались навстречу все реже. Под ноги то и дело подворачивались
обрывки бумаги, и безмолвие парка изредка нарушали лишь бумажные шоро-
хи, да звяканье откатывавшейся в сторону железной банки - если кто-то
вдруг проходил неподалеку в молчании.
"Бумага... Окровавленная газетная бумага... Несчастное человеческое
рождение... Если бы кто-то, увидев такое, вдруг узнал, что такова была
участь и его самого - несомненно, вся дальнейшая жизнь человека пошла
бы от этого вкривь и вкось. И поэтому - я, совершенно чужой человек,
случайно узнавший такую тайну, обязана буду сохранить ее нераскрытой в
своей душе..."
Разыгравшаяся фантазия Сатоко помогла позабыть ей все страхи про-
шедшего дня. Вокруг прогуливались мирные парочки, никому и в голову не
пришло бы приставать к ней, причинять какое-то зло. Одной из парочек
надоело глядеть на цветы: примостившись на каменной скамье над самым
краем обрыва, два человека молча глядели вниз, в зиявшую черную бездну
- туда, где даже поверхность воды скрывала тяжелая, угрюмая тень.
Сверху, из-за насыпи, вздымался стеной лес императорского Дворца, и
мрачная, без малейшего изгиба, горизонталь отсекала кромку деревьев от
закрытого тучами неба.
Сатоко неторопливо бредет по темной аллее под ветвями цветущих де-
ревьев. Цветы, нависая над головой, рождают странное давящее чувс-
тво...
Внезапно на одной из каменных скамеек, погруженной в самую темень,
показалось что-то белое. Это "что-то" не было горстью опавших цветов,
как не было и сколом на камне. Сатоко подошла поближе...
На скрытой полумраком скамье кто-то спал.
Человек этот не был пьян - Сатоко поняла это, заметив, как тщатель-
но были подстелены под спящим газеты. Газеты - вот что белело из тем-
ноты, поняла Сатоко. Застелив скамью, слой за слоем, старыми газетами
и пристроившись боком на камне, перед Сатоко спал мужчина в коричневом
джемпере. Вероятно, с приходом весны он нашел здесь себе жилье.
В каком-то бессознательном состоянии остановилась Сатоко перед
скамьей. Этот кутавшийся в старые газеты человек вдруг совершенно ес-
тественным образом напомнил ей о младенце, спеленутом в газеты и ос-
тавленном на полу.
Взгляд ее упал на давно нечесанные, торчащие отдельно слипшимися
прядями волосы. В сумраке плечи джемпера вздымались и опадали вслед за
дыханием спящего.
Все прежние тревоги и страхи, рожденные в муках чутким сердечком
Сатоко, предстали перед ней еще ярче. По морщинам, избороздившим еще
молодое лицо, еле различимое в темноте, она ясно прочитала долгие годы
лишений. Штанины у брюк цвета хаки были заботливо подвернуты, но спор-
тивные туфли, надетые на босу ногу, давно просили каши.
Сатоко вдруг захотелось рассмотреть это лицо повнимательней. Накло-
нившись, она попыталась вглядеться в то, что было прикрыто ладонью.
Лицо оказалось неожиданно молодым: резко очерченные брови и правильной
формы нос.
Наклоняясь все ближе, Сатоко вдруг задела газеты, служившие незна-
комцу постелью, - и внезапный резкий бумажный шорох расцарапал черную
тишину...
Мужчина проснулся - в темноте сверкнули белки его глаз, - и огром-
ная рука вдруг схватила Сатоко за запястье.
Она не почувствовала никакого страха. Даже и не пытаясь освободить-
ся, в какой-то миг озарения Сатоко лишь подумала: "Вот как... Значит,
прошли уже все эти двадцать лет!"
И черный лес Императорского Дворца затопила мертвая тишина.

МИСИМА ЮКИО
ЦВЕТЫ ЩАВЕЛЯ
Перевела Юлия Коваленина
Он достал из кармана мячик - и забросил в высокое Небо.
Голубое Небо.
Небо приняло мячик, подняло к себе - и очень быстро вернуло.
Мальчик поймал мяч и снова забросил - так, будто бы он завладел
этим Небом.
А потом он вдохнул в себя воздух, глубоко-глубоко. Никогда еще, ни
в доме, ни на улице, он не мог так дышать: то была больше еда, чем ды-
хание. Набирая полный рот воздуха, он ощущал странный вкус и запах -
голубое небо и белые облака... откуда пришли к нему эти запах и вкус -
он не знал; только чувствовал, что все-таки знает источник.
Вновь его охватила радость.
От постижения Истины - источника вкуса и запаха. И он познал теперь
суть земли.
Земля начала свой танец, схожий с биением сердца. Лес, все, что бы-
ло в лесу, заиграли музыку к этому танцу. И он понимал все - музыку,
танец. Пел лес, пело море зеленых полей к северу от холма, пели ма-
ленькие пичужки. В этот самый момент он смог бы даже заговорить с эти-
ми птахами.
Мальчик забрался в лес у подножия - и заблудился. Взошла луна. И
внезапно - из тени леса вышел к нему человек.
- Куда вы идете?
- Я отправился в путешествие, но кое-что забыл дома...
- Дома? Вы - про тот серый брошенный дом на холме, что зовется
"тюрьма"?
- Да, мой дом так зовется - "тюрьма"... - Так отвечал человек, уди-
вившись.
- Вы, наверное, узник, и вы что-то забыли в своей тюрьме? А когда
найдете, то снова выйдете?..
Мальчик поймал взгляд мужчины - и долго не отводил глаз. Глаза
мальчугана походили на осеннее озеро - такое чистое, что можно было
пересчитать все песчинки на дне. Пугала эта чистота. Пугала своим со-
вершенством... Когда видишь чистейший жемчуг - долго-долго боишься
прикоснуться к нему рукой: так пугает он тайнами своей чистоты.
- Да, все так, - промолвил в ответ мужчина.
Он еще бормотал это - а мальчик уже бросился к нему, и спрятал лицо
в протянутых навстречу руках, и заплакал...
В тон ему заплакал и соловей на высоком дереве.
- Вы не должны оттуда выходить!.. Нам запретят играть здесь, на
холме... Возвращайтесь обратно в свой серый дом.
Вздохнув, человек посмотрел на луну. Глаза его были так же чисты,
как и глаза Акахико.
- У меня был ребенок; такой же маленький мальчик...
- Где же он сейчас?
- Сейчас он - чайка, и летает над морем. И когда он охотится, отыс-
кивая серебро рыбьей чешуи среди волн, то окунает шею в воду.
1 2