От Нади пахло чем-то восточным. Она ему
объяснила, почему ему кажется:
- У меня отец таджик, а мать русская.

Мужиков, видевших там все, можно понять. Как баб тамошних. Их тоже
надо не только понять. Им надо посочувствовать. И Надю тоже можно понять.
И уж ей-то особенно надо посочувствовать. Как попала с высшим
образованием, да владеющая английским? Зачем? Приехала за деньгами? На
ляха эти деньги! Он кинулся догонять ее, брал в библиотеке книжки. Так
разве с подполковником Арефьевым посоревнуешься? Розовое тело Нади,
золотая звездочка сережки в мочке уха... Черт с вами!
После ее приезда к нему в госпиталь он и решил для себя вопрос: как
дальше жить? Возвращаться домой, по сути к нищете? Получать глупые двести,
жениться на этой дурной Анюте, которая устроившись в совхозовской столовой
уборщицей и посудомойкой, не хочет освободить его законную квартиру?
Взяться снова за велосипед? Хотя бы тренером. Но кто его возьмет без
специального образования? Мусин - что? Такой же человек, как все. Не
сделает он Сашке исключений.
Голова раскалывалась от мрачных дум. Вокруг были такие же ребята,
трахнутые войной, у многих были родители, на первый случай можно
притулиться. А ему, Сашке...
Разумный сосед лежал рядом в палате. Небольшого росточка, ненец по
национальности, Иван Хатанзеев. Был он в Афганистане снайпером, попал туда
добровольно. Уже перед самой демобилизацией нашелся и на него стрелок -
прошил ему левое плечо. Жизни на Большой земле Иван не знал, но
догадывался, что живут не ахти, если такие заработки... Подолгу вели они
беседы.
Старшина Волов был потом снисходителен к рядовому Хатанзееву, когда
они попали в одну часть на дослужку. После дембеля и уговорился Волов. С
согласия отца Ивана ехал поначалу оглядеться.

Взять вещмешок, по привычке вскинуть на плечо, поднять тощий чемодан
и заставить себя подумать: одним человеком здесь стало больше, - какая
разница? Не надо криком кричать. В таких случаях меньше говорят - получше
осматриваются.
Он был, наверное, в майора - слишком высок и плотен, чтобы не
застрять в проходе аэропорта и не задеть притолоку в дверях. Невольно
пришлось нагнуться.
Лишь пробормотал Кожевникову: "Духов, Духов... Что-то знакомое..."

4
В госпиталь к Волову Надя приезжала зимой. Ей выпал отпуск. Волову
ребята передали замороженную клубнику. Он уже поднимался, и только-только
начал ходить. Третий сосед по палате Кистень выковырнул из спрессованной
кучи несколько клубник.
- Ягода, как хорошая затяжка сигареты после прыжка с парашюта, -
уходя подмигнул он.
Хоть криком кричи - так хорошо стало. Приехала. А где же, позвольте
спросить, Арефьев? Убили. Ах, прости, Надя! Я, честно, не знал... Бедный,
бедный Арефьев! Оказался женатым к тому же. Жалко. Очень жалко. Надя
приехала просто так. Дома, в тишине, уже невмоготу.
Волов по знакомой тропочке привел ее к овражку. Здесь где-то огород
кончался. Он представил Надю всю в черном. Плывет на лодке, в которой гроб
Арефьева. Не старая еще Надя. Жена Арефьва старше. Но и не такая молодая
уже. Вот и лицо - желтое, худое.
- Чего ты, Сашка? Чего задумал? Ты погляди на себя... Посинел,
дрожишь...
- Да не виноват же я перед твоим Арефьевым!
Надо было ее тогда понять. Не торопиться. Не упрекать. Тихо,
возвратившись из госпиталя, поехать к ней. Даже Кистень, бабник и
волокита, отметил эту ее восточную красоту. Правда, он был в своем роде:
хотел перебраться на ночь в другую палату... Ну чего тут такого? Даже в
тюрьме и то есть отдельная хата для свиданий. Кистеню и в голову не
приходило, что она этого не хочет, что она приехала рассказать об
Арефьеве.
- Слушай, - Кистень был неугомонен, - если сам не можешь, дай мне ее!
Пришлось его ударить. Вытирая губу, из которой сочилась кровь,
Кистень скулил:
- И сам не гам, а другим не дам.

5
Леха не услышал крика. А если бы даже услышал, точно выразить свое
отношение к нему, убей бы, не смог. Крики лебедей в поднебесье будоражили
его душу в детстве. Эти сказки о лебединой любви, когда погибает самка и
после этого добровольно падает с высоты лебедь, разбивая грудь, шли за
Лехой порядочное время. Теперь, пожалуй, услышав прощальный крик
лебединый, он остался бы холоден к нему.
Но именно лебединый крик стоял в стылом небе. И Леха его не услышал.
Лебедя и лебедку он увидел. Лебедка была кем-то ранена. И она спускалась к
земле все ниже и ниже. А лебедь стремительно то взлетал вверх, то падал
вниз. Однако он и не думал убивать себя.
Даже когда Леха в два прыжка настиг ее, жадно стал скручивать ей шею
и она прокричала в последний раз, лебедь не стал разбивать себя от
невосполненной, утраченной любви. Он с диким испуганным криком взмыл в
темнеющее небо и, наверное, бросился догонять свою стаю.
Леха же выругался:
- Струсил!
Он хотел для жратвы иметь двух лебедей.
Вскоре Леха нашел землянку. Возрадовался, что она неприметна. И что
идет снег. Все его следы заметет! Он обошел землянку вокруг, наткнулся на
моток проволоки. И испугался. Значит, тут люди были? Значит, они опять
сюда придут? Покой, с которым он шел в последнее время, заменился в душе
суетой и страхом. Он долго шарил вокруг землянки. Но больше ничего не
нашел.
"Геологи были, - стал размышлять. - Ушли дальше, поди. Нефти тут нет.
И - хорошо. - Леха знал здешние законы. - Лесорубы не имеют права валить
лес в прибрежье. Следовательно, сюда, к землянке, не сунутся. А геологи
могут лишь вернуться. Хотя... Чего они тут забыли? Этот моток проволоки?"
"Посмотрим, - забормотал он, входя в землянку. - Поживем -
поглядим..."
На столе, сбитым из сосновых досок, Леха нашел керосиновую лампу. Она
была кем-то аккуратно заправлена. Спички у него были. Лампа вспыхнула,
осветила неуютное жилье. Сразу около стола Леха увидел печку. Тут тоже
кто-то аккуратно уложил поленницы. Даже травка лежала - бери и разжигай.
"Ладно! - промычал довольно. - Растопим и печку... Попотрошим и
птиченьку. А потом уж побегим далее".

Дед Лехин когда-то уходил на фронт вместе с М. - Машиным отцом. Отец
ее вернулся с одной рукой, а деда не стало, погиб смертью храбрых. Так и
остался Леха для Машиного отца желанным человеком. Отец у пацана был
гиблым, пил. А дед... Машин отец похоронил земляка на чужой земле,
похоронил после боя. И чужие дожди льют на могилу сибиряка. Много их,
могил, на земле. А это дорогая для дяди Родиона. Отцом ли, дедом хотел
стать для несчастного Лехи.
От самого первого привода в милицию до этой судимости дядя Родион
поддерживал морально Леху. В эту студеную ночь, оказавшись с ним, дядей
Родионом, с глазу на глаз, Леха почувствовал, что крепко устал, соскучился
по жизни в теплой избе, с валенками, с разбросанными игрушками по полу, с
недопитым в банке грибом, прикрытым чистенькой марлей. Он прислонился к
большой русской печи, глядел на торопливо одевающегося дядю Родиона
искоса, потому что по-другому, даже на таких людей, уже смотреть не мог.
Дядя Родион путался в теплых ватных штанах, болтая пустым рукавом
рубахи, и повторял: "Да ты садись! Да ты садись и раздевайся!"
Наконец, он надел штаны и валенки, накинул ватник и, оглядываясь,
начал готовить на стол.
- А Маша где?
- Маша-то? - деланно весело, переспросил дядя Родион. - А где ей
быть? На посиделки побежала. И Витюху забрала...
Беглец прощупал комнату с ног до головы, зацепился взглядом на
мужской гимнастерке, прикинул, что она велика для дяди Родиона.
Дядя Родион увидел его эту зацепку.
- А это гость у нас.
- Кто?
- А Ваньки, что из Чернигова. Родственника твоего. Студент. Они
тут...
- Ладно, дядя Родион. Не надо рассказывать. Я ведь так это.
- Ну, коль так... Ищут тебя, Лексей.
- Знамо ищут. Их дело искать.
- Ты что же, в самом деле убег?
- Убег.
- Тебе же три месяца осталось всего, Лексей.
- Три месяца.
- И чего же ты так...
- Погоди, дядя Родион. Я тебе покажу одну штуку. Ежели что в ней не
поймешь, спросишь. Я объясню. Вот эта штука.
Леха подал порядком истертую бумагу - видно, немало уже носил. Родион
надел очки, внимательно посмотрел на бумагу.
- Письмо, что ли?
- Письмо, письмо... Ты читай. Вслух читай!

6
Издевательское это было письмо. Писал его в тюрьму Лехе какой-то
Козлов. Писал так: вот, мол, в письме и встретились! Съел, Леха? Да, ты
меня избил. Но что же? Я теперь на свободе, а ты - тянешь за меня срок. И
я этому очень рад. Я рад, что тебя посадили. И рад, что дружков твоих чуть
к стенке не поставили. Я был бы еще больше рад, чтобы тебя расстреляли.
Таких, как ты, нужно уничтожать. Вы все подонки. И будешь ты, Леха,
подонком до конца своих дней. А я живу - кум королю и сват министру. А
помнишь, как ты мне говорил: "Ты - ноль, ты - доходяга, и харчи твоих
воров-родителей тебе не помогут. Так и будешь ты доходягой. И ни одна баба
не полюбит тебя". Так вот, Козел ваш бывший, теперь под сто кило, не харя
- будка, и бабы лучшие в постель с бывшим доходягой с радостью ложатся. У
Козла денег по-прежнему навалом. А Лехе в тюряге только и остается, как
пишут в газетах про тюрьмы, какого-нибудь малолетку изнасиловать. Но ведь
за то срок еще потянешь..."
Леха подошел к дяде Родиону, взял письмо.
- Хватит. Далее там еще злее...
- Ты потому и убежал? - Дядя Родион поднял очки к жиденьким своим
волосикам, что взъерошились на голове; глаза у него сузились, беспокойно
забегали.
- Вот ты, дядя Родион, говорил мне... Что все, дескать, у нас в
ажуре. Ты... Впрочем, к месту и не к месту это доказывал. А, видишь, как у
нас плохо, ежели людишки, подобные Козлу, смеют насмехаться. Они, ты
знаешь, мало того, что живут лучше всех - им еще подавай издеваловку...
- Погоди, погоди... Ты, спрашиваю, и убежал потому?
- Убежал я не потому. Это я уже недавно, может, пять-шесть часов тому
убежал из-за Козла. Кто-то же должен из нас, пятерых, кому он жизнь
сломал, наказать его. Вижу, в моем деле, в которое впутался, можно и не
наказать. Из пятерых я только могу сделать это.
- А ко мне-то что пришел? Я в мести тебе не помощник. Простил бы ты
его. И повинился властям. Ну дадут за побег еще год-другой. Отсидишь. А
так... К стенке могут поставить за убийство.
- И что? Он-то от стенки выкрутился. А они... Они... Они лежат там. И
лишь я да еще один в живых.
Тут загремела дверь. Кинулся Леха в угол, за занавеску. Дядя Родион
побледнел, очки у него свалились со лба. Кто-то размеренно входил в сени.

7
- Вспомнил! - крикнул Волов. - Вспомнил! Духов... Алешка... Я же с
ним в одном вагоне ехал... Да, да! Здешний. Помню.
Они сидели рядом - Волов, Хатанзеев и некто Местечкин. Из части
уезжали они втроем. Местечкин, узнав о планах Волова заработать, жадно
стал просить у Ивана вызов на себя. И уговорил таки. Можно, конечно,
понять и Местечкина. Жизнь ожидается не такая сладкая. Отец плотничает в
колхозе, мать в свои пятьдесят пять настолько износилась на буряках, -
старуха-старухой. Дом тоже старый, если его перестраивать, по крайней мере
тысяч двадцать одного кирпича надо. Местечкин думал перед дембелем так:
устроиться на кирпичный завод, там, говорят, можно выгнать до трехсот, да
кроме всего каждому из работающих дают в пределах определенной нормы
кирпич бесплатно. На примете у Местечкина девчонка, в Иванково она попала
после Чернобыля. Эта девчонка шустрая и бедовая, как сам Местечкин,
приезжала к нему в часть с матерью Местечкина. Там, видно, и обкатали идею
севера и заработка.
Какой он шустряк Волов с Хатанзеевым убедились вскоре. В Москве
оказался лишний билет до Салехарда, и даже Квасников не мог его выбить, а
Местечкин билет захватил: я, говорит, плацдарм поеду готовить. Все
правильно. Если бы билет предложили Ивану, тот бы отказался: раз вдвоем с
Воловым едет, что же разделяться? Уж следуй уговору. Чтобы впотьмах не
искать бригадира-то. С Воловым уговаривались поначалу ехать в бригаду, к
отцу Ивана. Как отец и писал. Местечкин же ехал в совхоз, куда входила и
бригада. В совхозе работы, как и предполагалось, навалом.
И вот Местечкин сидит в кругу однополчан недавних. Хвастаться не
хвастается, но и не хочет унижать себя. За короткое время, пока они ждали
рейса из-за непогоды, Местечкин оформился снабженцем, приехал сюда с двумя
тэбэсками за картошкой. Он рассказывал, как продумал все. На улице-то
мороз. А для чего оленьи шкуры? Все будет о'кей!
- Ну ладно, парни! Я пойду, а? Встретимся.
И важно пошагал, уже все вроде зная и испытав тут.
Приехавший встречать журналиста директор совхоза потом пришел к ним и
стал расспрашивать о Местечкине: кто он да что он? Местечкин прямым путем
прет на место Харитона Вениаминовича. Директору, как понял Волов, не
понравилось, как Местечкин быстро снюхался с "основным тутошним
контингентом".
- Страшны ведь не бичи пришлые, а свои. От наших хорошему не
научишься. Эти все знают, все, хе-хе, видят. Всем ножку подставят -
перекувыркнешься и не встанешь.
Волов рассказал, как после госпиталя попал в часть, которая стояла
под Ташкентом. Местечкин служил в ней.
- А кто надоумил вас ехать к нам? - Настороженность директора была
понятна: новые все-таки люди.
Иван как раз вышел, Волов ответил:
- Хатанзеев.
- Вы с ним тоже служили?
- Нет. Мы с ним лежали в госпитале после ранения.
- Это понятно. Вас, выходит, он и соблазнил? И вы действительно в
пастухи пойдете?
- Если возьмете.
- Это правильно. Если возьму... У Хатанзеевых, видите ли, в настоящее
время числятся несколько пастухов. Отец Ивана, братья - Алеша и Василий.
Пастухом числится и жена Василия. Василий, прямо скажу, непутевый. Пьет,
дебоширит. Я думал так: приедет Иван - займет его место. А Ваську мы
пошлем лечиться... Как же вас оформлять? Единицы-то нет!
Вот тебе раз!
Когда вернулся Иван, директора уже не было - он хлопотал вокруг, как
он выразился, картошки и московского журналиста Квасникова. Волов передал
Ивану разговор с директором.
- Мне это понятно, - Иван рассудительно нахмурился. - Темнит, товарищ
директор. Я только что разговаривал по рации с отцом... Что тебе
сказать...
Он впервые назвал старшину на "ты".
- Может, мне и не ехать? - Волов в раздумье сморщился.
- Ехать! В обязательном порядке ехать! За нами уж и нарты выехали.
- Ну, а вдруг...
- В обиду тебя не дадим, Саша.

8
Старший брат у Ивана - Алеша. И высок, и строен; необычно синие
глаза; лицо, с волосами густыми, черными донельзя. Васька, средний,
замусолен, грязен, с росточком малым. Васька у Ивана выпросил бутылку.
Торопясь, пьет прямо из горлышка. Хлопает Волова по плечу: "Красивый друг
брата! Бабы любишь, а?" И машет перед носом заскорузлым пальцем:
- Не моги, не моги чужой жена взять!
Жена его Наташа молча глядит на него.

И полетела в лицо пороша. Эта заснеженная, скрепленная на тысячи
верст морозными жгутами, родная Ивану земля. Кто-то всегда должен
радоваться и ей, этой земле; кому-то должно быть теплее на ней, лучше.
Ведь всегда кто-то родился не там, где ты. И, выходит, ты любишь свою
землю, а Иван Хатанзеев больше любит свою.
Долго бегут олени. Уже и дрема окутала со всех сторон.
Снилась страшная война. Крикнул в холодном ужасе. И открыл глаза.
Опять тундра, белая тишина.
Васька, пьяно покачиваясь, оправлялся прямо на нарты.
Алеша, расправляя затекшие плечи, потягиваясь, оттолкнул его:
- Васька, дурак! Совсем стыд потерял.
- Моя тундра. Что хочу - то делаю, - пробормотал Васька, засыпая на
ходу.
Постоял, позевал.
- Эй, друг брата! - погрозил опять пальцем. - Жена у нас замуж пойдет
один разок всего. У русских - это плаття мало купил и пошел к другом! У
ненцев - нет-т! Жену взял и - хозяин. Она, жена... Сиди-посиди! Васька
немножко попьет, песни заведет...
Алеша что-то строго сказал по-ненецки, Васька нехотя пошел и лег на
нарту. Сильная рука у Алешки. Обнял Волова, показал глазами вдаль.
- Недалеко тут Печорское море, - приятно улыбнулся. - А дальше -
океан. Будет день на переломе лета. Съедутся оленеводы. Это у нас праздник
тундровиков...
- Как у нас праздник урожая. - Волов понимал, что надо что-то
говорить, общаться с ними. Алеша ответу обрадовался: гость не обиделся,
выходит, на Ваську.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14