Все в Швейцарии знают, кто он. Он личный врач страшного человека. Да, он потом, когда-то скажет: "Но я спас человечество от него. Мои таблетки и инъекции последовательно, с точностью до миллиметров, разрушали его организм. Это благодаря мне многие его приказы - дерьмо, я устранял его связи с реальностью. Да, я жадный, очень жадный и жалкий... Я соблазнился на деньги, и я все-таки кончил убийцу. Он бы добрался и до меня. Я это знаю..."
Он боялся спать. Не хотел спать. Но монотонность вагонного перестука постепенно закрывала ему глаза. Неуклюже прислонившись к боковой стенке купе он вскоре уснул.
В другую сторону везли докторов Карла Брандта и Эрвина Гизинга. Погоны им вернули. Они предали тех троих. Это оказались старшие офицеры. И им потом вернули погоны. Они руководствовались показаниями... Евы Браун и фрау Франциски Браун.
В документах, самовольно подготовленных, стояло такое заявление Евы Браун:
"Я не верю Морелю. Он такой циник. Он проводит эксперименты над всеми нами, как будто мы подопытные кролики..."
Фрау Франциска Браун заявила этим добровольным мстителям: "Все ненавидят Мореля. Все хотят от него избавиться. Но не знают как. Всякий раз это дерьмо выплывает из грозных событий..."
Брандт и Гизинг ехали в солдатских вагонах на фронт. Кто из них первым решил отличиться перед третьим рейхом? Гизинг? Или Брандт? Теперь они препирались, обвиняя друг друга.
- Это вы, Эрвин, надоумили меня... И я поддался вашему уговору. У вас никого нет, Эрвин. Вам было все равно. А у меня старая мать, у меня жена, которая только три месяца тому назад родила...
- Не надо, Карл, обвинять меня. Это был наш долг.
- Долг! Мальчик Эрвин... Кому теперь нужен этот долг? Вы разве не чувствуете, что это разгром рейха!
- Нет, не стоит, Карл, так говорить. Я не побегу первым докладывать на вас. Но так говорить не стоит. Всякий вагон, Карл, имеет уши.
- Это правильно, Эрвин, мы сразу не догадались... Именно уши имеет этот боров. Он везде поставил своих. Покупает их вином, водкой...
- Мне было удивительно слушать... Неужели вы с ним пили на... брудершафт? - Эрвин брезгливо скривился.
- Пил, пил... Потому я так долго и сидел в тылу... А с кем вы пили? Почему тоже так долго сидели тыловой крысой?
- Э, долгая история, - вздохнул Эрвин.
- И все же?
- Были виды на престарелую невесту.
- Дочку какого-либо генерала?
- Вы угадали.
- И что? Ничего нельзя было сделать ему для вас?
- Обещал. Но, как видите...
Где-то впереди завыла тревожно сирена, вокруг состава, шедшего как бы ощупью, вздыбились горы земли.
- Бомбят, - побледнел Эрвин. - Хорошо, что мы одни... Очень бы неудобно было перед солдатами, трусить грешно...
- Чепуха! Ничего нет порядочного на земле. И все. Остальное - будет могилка, какая-то отметина...
- А вот толстый кретин будет жить и здравствовать!
7
Морель стоял перед ее домом долго, пока в окнах не стали зажигать свет. Ему хотелось, чтобы она подошла к окну в халатике и чтобы он ее увидел и помахал ей рукой. Она бы узнала его сразу, и все-таки вышла бы к нему. Первым бы долгом он рассказал ей, как выкрутился вчера... нет... не вчера... позавчера... Или - когда? Он потом только осознал, что прокатилось над его головой. В своем этом особняке, удобном, красивом очень, южной стороной обращенном туда, к горам, свежему всему и очень хорошо пахнущему. Кто-то же должен иметь за такую опасную работу подобной красоты особняки. Почему ему не гордиться?
Как всегда, в своем особняке он нашел все: от холодного пива до араки и коньяка. Он, конечно, сразу полез в ванну. Теперь он всегда чувствовал потребность в этой ванне. Он знал, что в любую минуту к нему может придти женщина. И он старался для нее и для себя. Ему нравилось теперь, что он такой холеный, когда приезжает сюда, в этот Цюрих. Ему уже надоело рассказывать своему хозяину про этот город. Хозяин всегда интересовался одним и тем же: как это вождь бывшей России подготовил под эту бывшую Россию революцию? И как он там, в Цюрихе, жил? И где прятался?
Морель понимал, о чем идет речь. Он всегда боялся, его хозяин, что кто-то так же сделает под него подкоп, тут, в Германии, вот так мирно станет у него под носом жить. Потом в один страшенный час все вдруг выйдут со знаменами на улицу, а тебя потом отправят далеко-далеко, а потом выведут и станут стрелять. Такие вещи страшны, - всегда говорил его хозяин, и он с ним обычно соглашался.
Он всякий раз повторялся, этот личный врач. Врал вдохновенно. Потому что всякий раз хотел приехать не к тем местам, где русский вождь что-то делал, сотворяя революцию, он бежал к дому женщины и старался сделать так, чтобы она его увидела и пришла к нему.
Первый день он не подрасчитал. Не пошел потом к ее дому. И нашпиговался снедью - свежей и заманчиво аппетитной. Запивал он эту снедь стаканами арака, и он при этом урчал голосом, и это было приятно слушать самому свое довольное урчание. Он понимал, что это его песня радости еды свежей хорошей еды, который раз он это понимал и который раз с удовольствием урчал.
Так он и уснул урчащим, и не доев, и не допив в первый день, хотя около него, рядом со стулом, где он восседал, стояли уже три опустошенные пол-литровые бутылки арака и несколько бутылок пива.
Он удивился потом утром, от чего так захмелел. Ведь при такой еде и при таком урчащем аппетите было очень бы неплохо пригубить еще какое-то количество бутылок. Но тогда, - трезво утром подумал он, - нельзя было, чтобы пришла женщина. Тогда плохо...
Утром он опять напился. И он потом не помнил, почему напился. Он отгадал, почему напился, лишь когда подошел к зеркалу и увидел свое недовольное опухшее лицо. Там, в бункере, где его хотели судить, там висело тоже зеркало, и там он увидел себя в зеркале, и ему показалось, что выражение лица у него было такое, как тут. Но он понял, что там он обиделся на тех, которые привели его туда и пытались запугать. Тут же он обиделся на самого себя. Ведь он приехал к женщине. И напился. И забыл о том, что он приехал к женщине.
И вот он даже не помнит, на какой день опять пришел к женщине вечером. Нет, не вечером. А перед вечером. Это он стоял до самого вечера. До самого того момента, когда в окнах зажигаются огни. И он стоял терпеливо, не боясь никого. Ни тех, их медицинских кругов, которые его знают. Знают, кто он. Черт с ними! Пусть смотрят. Все равно крышка. И там нет никаких надежд. А тут... Тут может они потом скажут, что он был на стороне человечества и защищал это человечество.
Он вспомнил лица разжалованных докторов, ему на минуту стало не по себе. Но от этого момента он больше не думал о них. Это они, такие, всегда хотели бы, чтобы он, его хозяин, вел нацию на кровавые распри. Он не хотел крови, доктор Морель. Он страдал, когда видел много крови. Ему всегда мерещилось: когда он станет осматривать тысячи убитых евреев - а это ему рассказывали - то кто-то спросит его, подняв голову:
- Доктор, а вы же сами еврей!
И он заплачет, как заплакал бы тот, который ему это рассказывал после хорошей пьянки. Морель всегда боялся, что его кто-то разоблачит. Его хозяин, - он это помнит хорошо, - довольно хохотал, когда ему принесли в кабинет телеграмму: "Молотов - не еврей". Что же тогда сказать о маленьком Мореле, который - тоже не еврей, но всегда на глазах и похож на еврея?..
Кто-то тронул его за плечо. Он резко и испуганно обернулся. И тут же хотел вскрикнуть. Она стояла перед ним, чуть увядшая, совсем на себя не похожая. Но голос у нее был мягким, седые ее первые волосинки не выдернуты. А может, это был просто снег? И она этим мягким голосом сказала:
- Пойдем к тебе. Я тебе кое-что передам. И на словах, и так...
Он помог ей в коридоре снять пальто. Она была прекрасно одета. И он любовался ею. Он боялся притронуться к ней, потому что она могла бы сказать, что он опять беспробудно пил несколько дней.
- Морель, - сказала она, - у меня действительно умер ребенок.
- Как? - воскликнул он.
- Обыкновенно, Морель. Сперва моя дочь, которой исполнилось в тот день восемь лет, захворала. Она простудилась. Кто-то из нас - или я, или муж - открыл машинально окно, так как в комнате было душно. Мы подвезли ее кроватку и поставили на середину комнаты. Мы были счастливы, что она смеется. Мы были от этого, понимаешь, счастливы. И мы не заметили, как этот холодный декабрьский ветер обнимал ее бледные щечки. И как она старательно боялась сказать нам, что она может простудиться. В семь лет, Морель, мы ее однажды простудили, и она это помнила. Но какая девочка! Она не сказала нам и слова упрека. Она чувствовала, что мы счастливы. И она умела уже в свои годы радоваться за нас...
- Это так больно! - Морель впервые почувствовал боль за другого человека, за нее, эту женщину.
- Да, Морель. Это больно. Невыносимо больно...
- Что же я не приглашаю тебя в комнату? - заторопился он.
- Не надо, Морель, сегодня. Не надо приглашать. Я все равно не пойду к тебе. Я со своими. Я еще с ними... И с моей девочкой...
- Я понимаю, - пробормотал он, опять впервые почувствовав, что он действительно понимает ее.
- Я что тебе хотела сказать, Морель... Я не та женщина, которую ты обожаешь. Я чужая тебе. Я тебя всегда лишь продавала другим. У меня эта лишь правда - моя девочка.
- Я давно это чувствую.
- Нет, нет! Я действительно тогда... Я чуточку распущена... да, это муж знает... Я тогда думала, что вы... Одним словом, он молодой, а ты, толстенький и чудной... Но тогда ты сделался человеком вдруг. И я увидела, как это приятно быть с человеком. Я тогда имела задание - заставить тебя выговориться. Все сказать о своем хозяине. Но ты тогда был молодцом... Ты очень сдержанно вел себя. И мне все понравилось. Все вокруг меня иногда играют. А ты жил. И это мне очень понравилось. И я тебя представила в хороших красках, и ты за это получил эти самые зеленые кредитки... Я тоже за тебя получила тогда, и мне было приятно, что я получила их честно, и могла потратить на больного ребенка. Я тогда поблагодарила и себя, и Бога, что не наврала тебе о ребенке. Он же у меня был и тогда, и тогда он лежал в своей кроватке. И тогда я хотела к нему идти, но мне надо было все разузнать от тебя...
- Я это не почувствовал тогда, в первый раз.
- Мне стало жалко тебя. Ты у такого чудовища был в пасти... да и теперь ты в этой пасти... Если народы для него ничего не значат, что значит один, ты?
- Это все сложно. И я в последний раз почувствовал, что на грани гибели. Они меня в прошлый четверг привели в комнату, и они бы меня растерзали. Я чувствовал человеческие отбросы то ли у них, под полом, то ли за стеной. Я не показал, что мне жутко. И только одно меня спасло - это ты. Я подумал о тебе, я захотел с тобой еще раз встретиться. Я подумал: все это когда-то закончится. Все это пройдет. И если ты не любишь мужа, если ты одинока, как и я, мы могли бы надежно коротать конец. Только тебе ведь можно рассказать, как пахнут стены и как пахнут под полом чужие трупы...
- Я за это принесла тебе плату. Ты сделал своего хозяина идиотом. Вот возьми. Это золото. А деньги... Они тебе положили в банк, на твой счет...
Он растерянно смотрел на аккуратный пакет - зашнурованный и приготовленный к сбережению. Зачем ему этот теперь пакет? Он же должен вернуться туда! И кто-то найдет его, этот пакет. Они всегда переворачивают все, они всегда что-то у него ищут. Но он же не такой дурак...
- Я пойду, пожалуй, - сказала тихо она.
- Нет, я тебя так не отпущу. Давай помянем твою... Твое горе...
Он взял ее за руку и повел в комнату.
- Хорошо. Давай.
Он быстро настроил угощение, налил в фужеры арака.
- Нет, не надо. Налей лучше вина.
- Хорошо. Но сам я выпью эту муть.
Он налил себе полный фужер водки.
- Погоди говорить... Я хочу тебя спросить о ней.
- О ком? - Он удивленно поглядел на нее.
- О его жене... Или там невесте...
- Это мой личный враг. Она чувствует меня.
- Тебя настоящие женщины должны чувствовать. Потому ты не опускайся. Не пей безрассудно. Ты, в принципе, человек. Если ты в таком логове... Нет, ты человек...
- Она в последний раз науськала их на меня. Они и привели меня в ту комнату, где пахнет мертвечиной. Она почувствовала, что я его постепенно уничтожаю. И ей стало его жалко. Хотя, по-моему, она только играет...
- Почему они его так любят?
- Ты кого имеешь в виду?
- Ту, которую ты сопровождал в том году, когда мы впервые встретились с тобой... Ты, по-моему тогда заговаривался. Ты рассказывал, как полез к ней ночью. Она, ты говорил, лежала мертвенно бледная, а ты, напившись, хотел изнасиловать ее.
- Я точно не знаю, было ли это или не было. Но во всяком случае, мне всегда кажется, что что-то было такое... Я выключился. Не помню и помню...
- Где она теперь?
- В могиле... И любит его по-прежнему... Как безумная Ева. - Он встрепенулся. - Если мужчина сам умеет любить... Его и любят!
- Это верно ты сказал. Значит, он умеет любить?
- Как ни странно, да. Он же поднимал ее из мертвых. И никто ему не сочувствовал... Он же был просто человек. Он был настоящим тогда...
- Откуда же у него столько зверства к остальным?
- А может, это мои таблетки...
- Не обольщайся... Ну давай помянем мою дочь.
- Правда. А то мы заговорились... Выпили?
- Выпили молча. Так делается всегда...
- Молча, молча...
- А теперь я пойду! Может, тебе это, - кивнула на сверток, - будет мешать? Давай пристрою? Хотя... Хотя те, кто мне это передали, рекомендовали тебе держать это все-таки при себе... Ваша песенка спета, Морель.
- Я знал это с самого начала.
- И, конечно, говорил ему?
- Естественно. И боялся потом, дрожал всякий раз... Эти таблетки... Они бы в нем прикончили меня...
- Ну прощай. Не таю обиду. И ты не таи. Ты найдешь все-таки женщину. А я боюсь потерять мужчину... Он теперь самый несчастный в мире. Нам трудно будет с ним работать. Он тряпка... Да и ты не лучше, Морель.
- Я это знаю. Особенно, когда предаю... Эти сопливые доктора... Я их предал, выкручивая себя...
- Это наш закон, - сверкнула она взглядом. - Прощай, Морель... Твоя фирма работает исправно, это ты знай...
8
Ночью его разбудил стук в дверь. Он встал и медленно пошел к двери. "Она вернулась ко мне, - лихорадочно просыпался он на ходу, - и это мое счастье... Я ее люблю все больше и больше... Откуда это у меня? Почему я так ее люблю?"
- Кто там?
- Открой, Морель.
- Кто ты? И как ты попал ко мне? У меня там все закрыто.
- Морель, я тебе напомню, кто я. Помнишь того самого африканца, с которым ты пил арак? Ты еще сказал... Это было уже...
- Какого африканца? - Морель тут же, однако, вспомнил его. Этого африканца он тоже когда-то заложил.
- Морель, ты вспомни... Мы с тобой сидели тогда... И ты захотел водки. Ты захотел именно, чтобы был арак. Я тогда принес этот арак, и ты долго благодарил меня.
- А как ты нашел меня?
- Это долго рассказывать. Но я тебе обязуюсь за бутылкой арака рассказать. Ты погляди в свой светлячок, увидишь, что у меня в руках большая бутылка арака... Я очень расстроен сегодня, Морель. Буду пить, шуметь не обязуюсь...
- Ладно, черт с тобой. Я тебе открою. - "Зачем я это делаю?!" - Он что-то почувствовал. "Африканец" тогда шел за тем, что из России...
Морель нажал на ключ, отодвинул задвижки и впустил того самого африканца. Это был он. У Мореля был все-таки глаз врача. Что-то в нем, этом африканце, было надорвано, надломлено. И он это тоже заметил. "Догадался ли он, что я его тоже заложил?"
Африканец хромал, припадая на левую ногу.
- Есть у тебя где помыться, Морель? - спросил африканец, осматривая апартаменты бегло, но цепко.
- Да. А туалет - рядом. - И он кивнул в дальний коридор. - Там найдешь и свежее белье.
- Спасибо.
Он вернулся примерно через полчаса. Был чист, убран. И Морель вспомнил себя, когда приехал в первый раз в эту страну, и они его вербовали на чужой квартире. Он тогда - дурачок... Мало за себя запросил. Напился, и они без него, по сути, решили его судьбу. Разве нельзя было с ними поторговаться? Но что надо этому африканцу?
- Морель, ты слышишь меня, - сзади доктора раздался голос африканца, - ты тогда меня продал, Морель. Ты не подумал и продал. И я тебя не прощаю, Морель...
Личный врач Адольфа Гитлера повернулся удивленно в сторону, откуда доносился голос африканца. Он стоял, облокотившись на стол, в руках у него был пистолет. - Мне тогда не поверили. Не поверили, что ты - враг нации. И ты видишь, что не поверили зря. Меня вытолкали из нашей вонючей теперь столицы. Я отведал все, был фронт. Так отведают все те, двое... Они сейчас едут той дорогой, которой я ехал, когда меня обвинили во лжи... Ты тайно возвращался отсюда и вредил нации...
- Что ты хочешь? - спросил Морель. Он стал будто ниже. - Говори. Потом скажу я. И потом, если захочешь, выстрелишь мне в голову. Только не промахнись, как эта фанатичка Юнита Митфорд.
- Ты боишься паралича?
- За мной некому ухаживать.
- А она? Которая вышла от тебя?
- Это она и не закрыла?
- Нет, она закрыла все как положено. Это просто для меня нет ничего... Впрочем, я не хочу слушать тебя. Я заработал то, что лежит у тебя на столе. Я заработал...
- Послу...
Он не договорил. Он не понял, что же произошло.
1 2 3 4 5 6