— А!
— Теперь я могу войти?
Дорада отошла в сторону, и полицейский беспрепятственно проник в гостиную, обставленную с гораздо большим вкусом, чем он ожидал.
— Так чего вы все-таки от меня хотите?
— Вы не против, если я сяду?
Эмма пожала плечами, желая показать, что, раз помешать инспектору не в ее силах, остается лишь смириться с неизбежным.
— Мадемуазель Сигулес, я хочу, чтобы вы мне кое-что объяснили.
— Насчет чего?
— Насчет того, что вы просили подготовить паспорт.
— А разве я не имею на это права?
— Конечно, имеете.
— Так в чем дело?
— Куда вы собираетесь ехать?
— А вас это касается?
— Представьте себе, да.
— А по-моему, нет.
— Мадемуазель Сигулес, меня считают человеком терпеливым, но все же не стоит перегибать палку! Зачем вам понадобилось удирать в Аргентину?
— Я не удираю, господин инспектор, а просто еду туда. Чувствуете нюанс? Обожаю путешествия…
— И много вам довелось путешествовать?
— До сих пор — ни разу.
— А почему? Я полагаю, страсть к перемене мест не пробудилась у вас внезапно?
— Чтобы купить билет на поезд или корабль, нужны деньги, а я… скажем, до сих пор не располагала достаточными средствами.
— Вы получили наследство?
— Думаете, это очень остроумно?
— Что и как я думаю — к делу не относится.
— У меня есть богатый друг.
— Достаточно богатый, чтобы осыпать вас драгоценностями?
— А почему бы и нет? Мне очень идут украшения!
— Не сомневаюсь… но покажите мне их.
— Что за странная мысль, инспектор?
— Я большой любитель…
Эмма явно занервничала.
— Но в конце-то концов, что все это значит?
— Покажите мне свои драгоценности.
— Нет!
— Вы предпочитаете, чтобы я позвонил в комиссариат и попросил прислать ордер на обыск?
— Я… я солгала вам… У меня нет никаких украшений… так, несколько дешевых побрякушек…
— Тогда чего ради вы спрашивали у паспортиста в префектуре, можете ли прихватить с собой кучу драгоценностей, не опасаясь аргентинских таможенников?
— Но… но…
Пишранд вдруг заговорил совсем другим тоном:
— Вас ожидают очень крупные неприятности, Эмма Сигулес, если вы не перестанете лгать и изворачиваться… Итак, повторяю вопрос: где ценности, которые вы собирались переправить в Аргентину?
— Не знаю.
— Представьте себе, меня это ничуть не удивляет.
Дорада круглыми глазами посмотрела на полицейского.
— Правда?
— Да… вы ведь по-прежнему очень дружны с Тони Салисето, не так ли?
— Да…
— Значит, драгоценности у него?
— Возможно.
— Не возможно, а точно… А вы их видели?
— Нет.
— Но Тони предупредил, что вы должны отвезти в Аргентину немало украшений, так?
— Да.
— И вас это не озадачило?
— Тони не задают вопросов, инспектор. И потом, он обещал, что мы поженимся и заживем нормальной, хорошо обеспеченной жизнью… Так с чего бы я стала думать о чем-то еще?
— А следовало… поскольку громадное состояние, которое предлагает вам разделить Корсиканец, он добыл, убив и ограбив человека.
— И кого же Тони убил?
— Томазо Ланчано. А теперь решайте, Эмма, будете вы с нами заодно или против нас. Я хочу припереть Салисето к стене и отправить на эшафот. Вы его не любите?
Дорада хмыкнула.
— Я вообще не понимаю смысла этого слова.
— В данном случае так оно гораздо лучше для вас… И, коли вы не станете упрямиться…
— То есть, если соглашусь предать друга?
— Короче говоря, вам надо просто взять паспорт и вести себя так, будто мы с вами не виделись…
Пишранд вдруг заметил, что Дорада больше не слушает и старательно отводит глаза, боясь привлечь его внимание к тому, что происходит за спиной. Инспектор почувствовал опасность, но слишком поздно. Он даже не успел встать. Удар пришелся под левую лопатку, и полицейский умер почти мгновенно.

К вечеру комиссар забеспокоился, куда исчез Пишранд и почему он молчит, но все же решил терпеливо подождать до утра, боясь неосторожным вмешательством нарушить планы подчиненного. Однако утром, придя в комиссариат, Мурато узнал, что инспектор по-прежнему не давал о себе знать. Он немедленно отправил Ратьера и Маспи к мадемуазель Сигулес с приказом выжать из нее всю правду.
— И не стесняйтесь в средствах, ребята, я вас прикрою. Главное — узнайте, где Пишранд!
У мадемуазель Сигулес инспекторы наткнулись на запертую дверь, и соседка объяснила, что накануне вечером молодая женщина уехала куда-то и, видно, надолго — в руке у нее был чемодан. Маспи и Ратьер уже собирались уйти, но Бруно, благодаря семейным связям с детства овладевший искусством открывать двери, решил все-таки заглянуть в квартиру беглянки. Ратьера подобная операция не особенно воодушевляла, но он тоже очень любил Пишранда…
Тело своего друга они увидели сразу. На мгновение полицейские оцепенели, но, поскольку оба были еще слишком молоды и не успели закалиться на службе, не выдержали и разрыдались, скорбя о добром и славном товарище. Особенно страдал Бруно, которому Пишранд в какой-то мере заменил отца. Именно он дал парню то, чего не смог Элуа. Потом они позвонили дивизионному. Тот разразился чудовищными проклятиями и пообещал перетряхнуть весь Марсель, но непременно разыскать убийцу своего инспектора. Фотографию мадемуазель Сигулес немедленно размножили, и десятки людей бросились на поиски Дорады. Салисето представил железное алиби, и полицейским пришлось на время оставить его в покое, хотя ни один из гарантов не заслуживал ни малейшего доверия. Однако комиссар Мурато не думал, что Пишранда убила Эмма Сигулес. Во-первых, нож — не женское оружие, а во-вторых, Пишранду нанесли точно такой же удар, как и Ланчано, и потому, скорее всего, оба убийства совершил один и тот же человек. Из всего этого комиссар сделал вывод, что инспектор шел по верному следу, и, стало быть, от Салисето нельзя отступать ни на шаг.
А Бруно воспринимал поимку убийцы как свое личное дело. Поразмыслив, он решил, что, коли отец согласится помочь, это очень облегчит задачу. И вот ради Пишранда впервые за последние три с лишним года вечером Бруно Маспи направился в отчий дом.
Когда инспектор постучал в дверь, все сидели за столом. Открыла ему Фелиси. При виде брата девушка удивленно открыла рот, и полицейский ласково поддел сестренку:
— Ну, ты по крайней мере не умеешь скрывать своих чувств. И мне отрадно видеть, Фелиси, что все твои тридцать два зуба — в превосходном состоянии.
— Но… он же тут… — беззвучно шепнула девушка.
— С ним-то я и хочу поговорить.
Из гостиной послышался крик Элуа:
— Эй, Фелиси! Да скажешь ты нам наконец, кого там принесло?
Девушка собиралась ответить, но брат, опередив ее, вошел в комнату.
— Это я.
Селестина вскрикнула от радости и страха, а поскольку оба эти чувства смешались в равных долях, звук получился довольно неприятный.
Дед подмигнул внуку, а бабушка с улыбкой спросила:
— Перекусишь с нами, малыш?
Но тут вмешался Великий Маспи:
— Нет, этому господину здесь решительно нечего делать, и я попрошу его не-мед-лен-но уйти, если не хочет, чтобы его вышвырнули вон!
Селестина горестно сложила на груди руки.
— Матерь Божья! Его родной сын! Плоть от плоти…
Бруно, словно не замечая отца, без особого смущения поцеловал мать и бабушку и нежно похлопал деда по плечу. Элуа окончательно вышел из себя.
— Ты что, провоцируешь меня, предатель?
— Я пришел сюда как полицейский, месье Маспи.
— Полицейский — не полицейский, а убирайся поживее, или я так тебя отделаю, что до конца дней своих будешь ходить с перекошенной физиономией!
Бруно подошел к отцу и нагнулся, так что теперь они оказались нос к носу.
— Попробуй меня стукнуть, и как почтительный сын я верну тебе каждый удар с лихвой, а как полицейский возьму за шиворот и отволоку в тюрьму, подбадривая пинками в задницу!
— В задницу?
— Совершенно верно. Именно в задницу!
Элуа повернулся к жене:
— Отличное воспитание! Тебе есть чем гордиться! Парень готов прикончить отца!
Он снова посмотрел на Бруно.
— Ну, валяй, убивай! Чего ты ждешь?
— Я жду, когда ты прекратишь валять дурака!
Великий Маспи опять накинулся на жену:
— А уж до чего почтителен! Вполне понятно, почему ты считаешь его истинным образцом для сестер и брата! Вот что, господин Маспи-младший, к несчастью, я не имею возможности помешать вам ни носить, ни бесчестить мое имя, но я хочу, чтобы вы знали: я больше не считаю себя вашим отцом!
— Неважно!
— Не… Ах ты паршивец! Ну, сейчас тут будет смертоубийство!
Селестина, заслоняя сына, бросилась между ними:
— Прежде чем ты дотронешься до моего малыша, чудовище, тебе придется убить меня!
— Прочь с дороги!
— Никогда!
— Не доводи меня до крайности, Селестина, а то здесь начнется настоящее светопреставление!
Бруно мягко отстранил мать.
— Отец…
— Я тебе запрещаю!..
— Отец… убили Пишранда.
Тут уж наступила гробовая тишина.
— Кто? — немного помолчав, спросил Великий Маспи.
— Тот же, кто прикончил итальянца…
— Салисето?
— Я не знаю.
— А с чего ты взял, будто я в курсе?
— Отец… я очень любил Пишранда… И он всегда хорошо к тебе относился… Правда, он считал тебя жуликом, но по крайней мере жуликом симпатичным, и потом, Пишранд всегда думал о нас, малышах… Именно ради нас он не отправлял тебя за решетку так часто, как ты этого заслуживал…
— Ну и что?
— Может, подсобишь мне поймать убийцу?
— Нет!.. Во-первых, я не обязан вкалывать за полицейских, а во-вторых, мне нет дела до Корсиканца!
— Даже когда он колотит тебя при жене и родителях?
— Ну, это уж совсем другая история, и я расквитаюсь с ним на свой лад — тебя это не касается!
— Ты знаешь Эмму Сигулес по кличке Дорада?
— Смутно.
— Говорят, она подружка Салисето?
— Возможно.
— Это в ее доме убили Пишранда.
— Так ты арестовал Дораду?
— Нет, она скрылась.
Элуа хмыкнул.
— Ох, ну до чего же вы все ловки!
— Не представляешь, где бы Дорада могла спрятаться?
— Нет.
— Ладно… короче, ты вовсе не желаешь мне помогать?
— Вот именно.
— Что ж, я сам пойду к Корсиканцу! Скажи хоть, где я могу его найти.
— В «Ветряной мельнице» на улице Анри Барбюса, но на твоем месте я бы поостерегся… Тони — крепкий малый…
— Не беспокойся, я тоже не кисейная барышня… И я больше не вернусь сюда, отец.
— Правильно сделаешь.
— Не думал я, что ты такая дрянь… И теперь, раз ты встал на сторону убийцы Пишранда, — только держись! Я не оставлю тебя в покое и, даю слово, при первом же ложном шаге сразу упеку в Бомэтт!
— Странные у тебя представления о сыновней почтительности.
— Для меня настоящим отцом был Пишранд, а тебя уважать решительно не за что.
Когда Бруно собрался уходить, Селестина его обняла.
— Ты прав, малыш… И, случись с тобой какая беда, этот сквернавец еще свое получит!
Сказать, что Элуа остался очень доволен собой, было бы бессовестной ложью.

Бруно вместе с Ратьером, грубо отшвырнув хозяина «Ветряной мельницы», преградившего им вход в комнату за баром, переступили порог тайного убежища Тони Салисето. Корсиканец играл в карты с Боканьяно. Оба бандита окаменели от изумления, потом, очухавшись, полезли за оружием, но Маспи, уже державший в руке пистолет, приказал им сидеть спокойно.
— Вас сюда не звали, — буркнул Салисето. — Чего надо?
Бруно подошел поближе.
— Во-первых, вернуть то, что тебе задолжал мой отец.
И Салисето получил такой удар в челюсть, что полетел на пол. Боканьяно хотел броситься на помощь главарю, но Ратьер мягко посоветовал:
— На твоем месте, Луи, я бы не рыпался.
Боканьяно послушно замер. А Тони уже встал, ребром ладони утирая кровь с разбитых губ.
— Ты об этом пожалеешь, Маспи!
— Сядь! А теперь, может, потолкуем немного об убийстве Пишранда?
Бандиты с удивлением переглянулись, и полицейский подумал, что, похоже, оба понятия не имеют о гибели старшего инспектора. На долю секунды он растерялся. Но потом ему пришло в голову, что эта парочка слишком хитра для такой примитивной ловушки.
— Первый раз слышу! — проворчал Салисето.
— Разве Эмма тебе ничего не сказала? А ведь Пишранда убили у нее дома…
— Какая еще Эмма?
— Дорада… Она ведь твоя подружка, верно?
— Мы расстались несколько месяцев назад. Слишком своевольна, на мой вкус…
— Так-так! Значит, это не с тобой она собралась в Аргентину?
Тони пожал плечами.
— А чего я там забыл?
— Ты мог бы продать драгоценности, украденные у итальянца и в ювелирной лавке на улице Паради, и очень неплохо жить на эти деньги.
Бандит вдруг рассвирепел:
— Вы что, меня совсем кретином считаете? Да будь у меня все эти побрякушки, я бы сто лет назад слинял! Повторяю вам: Бастелике вздумалось поразмяться на пару с этим сопляком Ипполитом Доло — и вот результат! Если б мы с Боканьяно участвовали в деле, оно бы не закончилось так по-дурацки!
— Ладно, пусть вы с Эммой поссорились, но ты ведь должен знать, с кем она теперь.
— Нет… Мне совершенно наплевать на эту девку… А впрочем, у нас что-то давно вообще ничего о ней не слыхать… точно, Луи?
— Да.
— По-моему, инспектор, она подцепила какого-нибудь богатенького буржуа.
— И этот толстосум, по-твоему, на досуге режет полицейских?
— А может, он приревновал? Парень мог не сообразить, зачем ваш коллега заявился к Дораде.
— Мирные обыватели, даже приревновав, не пускают в ход нож! Придумай что-нибудь поумнее, Салисето!
— Да мне-то какое дело до шашней Эммы?
— Это я тебе объясню в один из ближайших дней — мы еще далеко не квиты!
— Тут я с вами согласен, инспектор…
И это было сказано таким тоном, что Жером Ратьер вдруг испугался за друга.

Когда Пэмпренетта на полчаса опоздала к столу, Перрин не стала скрывать раздражения.
— Где ты была?
— Со своим женихом!
— Опять?
— То есть как это — опять?
— Да сколько ж раз ты собираешься морочить нам голову то с одним, то с другим женихом?
— Ты не хочешь, чтобы я вышла замуж?
— О да! Но только за приличного парня!
— Лучше Бруно не бывает!
— Бруно Маспи?
— Я никогда не любила никого другого…
— И это — после скандала, который он устроил на твоей помолвке? Неужели у тебя совсем нет самолюбия?
— Не появись Бруно так вовремя, я бы сейчас была навеки прикована к Ипполиту!
— Так ведь ты же сама его выбрала!
— Это с горя.
И девушка расплакалась. А ее отец Дьедоннэ сердито осведомился:
— Да сможем мы наконец спокойно поесть?
Этот вопрос тут же навлек на него гнев супруги:
— Ну, конечно! Тебе лишь бы набить брюхо, а остальное неважно, даже судьба родной дочки!
Столь явная клевета и вопиющая несправедливость никак не заслуживали ответа, и Дьедоннэ предпочел промолчать. Оставшись без противника, раздосадованная Перрин снова повернулась к дочери:
— Так, значит, ты хочешь выйти замуж за легавого?
— Да, и ни за кош другого!
Мадам Адоль горестно вздохнула.
— Чего только мне не приходится терпеть по твоей милости!
Пэмпренетта тут же встала на дыбы.
— Да скажи, наконец, что тебе в нем не нравится?
— Хотя бы то, как ты переменилась. Вот уже Бог знает сколько времени ты не принесла в дом ни крохи.
Девушка стыдливо опустила глаза.
— Я решила стать честной.
— Ну, это уж ни в какие ворота не лезет! Давай, скажи прямо, что мы с отцом — прохиндеи! Вот что, Пэмпренетта, ты перестала уважать своих родителей, и это говорит тебе мать! А ты, Дьедоннэ, вместо того чтобы урезонить дочку, продолжаешь молча лопать?
— Ну, коли Пэмпренетте охота подыхать с голоду со своим полицейским, это ее личное дело!
— Мой полицейский недолго будет жить бедно! Когда Бруно арестует Корсиканца, о нем напишут во всех газетах! Поглядите!
— Да все и так ясно! Уж я-то знаю, каков Тони! Законченный подонок! И с ним не так просто справиться!
— Просто или не просто, а Бруно всего несколько минут назад хорошенько отлупил его в «Ветряной мельнице»!
И девушка с величайшим воодушевлением пропела истинную героическую песнь во славу своего Бруно, карающего злоумышленников. Дьедоннэ долго смотрел на нее во все глаза, потом повернулся к жене:
— Этот парень совсем спятил! Ну, можно ли наступать на хвост Салисето? Или Бруно так хочет до срока перебраться на тот свет?
Но Пэмпренетта настолько верила в непобедимость своего героя, что отнюдь не разделяла отцовских опасений.
— Погоди немного… Как только Бруно поймает Эмму Сигулес… или Дораду… Ты ее знаешь, мама?
Перрин поджала губы.
— Я не якшаюсь с подобными тварями! И, по-моему, даже неприлично, чтобы воспитанная девочка вроде тебя упоминала ее имя!
— Говорят, это у Дорады убили инспектора Пишранда… А Эмма — подружка Салисето… Так вот, Бруно изловит Дораду, заставит ее говорить и — клак! — прощай, Тони! Ему наверняка отрубят голову за убийство месье Пишранда и итальянца, и правильно сделают!

В доме Маспи Фелиси говорила примерно то же, что и ее подруга Пэмпренетта на Монтэ-дэз-Аккуль. Когда Селестина с тревогой спросила дочь, почему она ничего не ест, та ответила:
— Я ужасно волнуюсь за Бруно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17