По какому телевизору? Кого победила? Какая знакомая? Но уточнять не стал. Он не любил узнавать ненужные ему подробности. Информации и так слишком много.
– Ну тогда я Дальше не пойду, - сказал он у двери.
– Верно, - согласилась Куня. - Не надо.
Он легко сбежал вниз и уже взялся за ручку машины, когда услышал сверху: «Стасик! Вернись!»
***
Алену рвало, видимо, уже давно. В комнате стоял отвратительный кислый запах, еще более отвратительный из-за примеси каких-то резких духов, которыми Алена пользовалась. Они поняли всё сразу. Девчонка чего-то напилась, чтоб вызвать схватки, но у нее ничего не вышло. Могучая природа вывернула ее наизнанку, еще и продолжает выворачивать, а схваток все равно не будет. Ишь, подложила под себя полиэтиленовую подстилку… Чистенькая подстилка лежит! Чистенькая!
– Я знаю одного врача, - сказала Нина, и не успела она это произнести, как Куня, по пояс высунувшись в окно, закричала: «Стасик! Стасик! Не уезжай!»
Все у этой дурочки Алены обошлось.
Пока ее обихаживали, убирали комнату, поили врача чаем с вареньем, Стасик, умница, все это время ждал с машиной. Алена, умытая и успокоенная, уснула.
Когда Стасик увез врача, Куня уважительно сказала:
– Представительная женщина… И давно ты ее знаешь?
– Давно, - ответила Нина. - Ее муж у нас работает.
Если бы… Если бы Нина не ходила к Плетневу, если бы вообще этой истории не существовало, она, возможно, и рассказала бы, кто муж у этой именитой гинекологини.
Но маячил, маячил этот Плетнев. И, как гвозди, забивал свои логически разумные мысли, от которых хотелось повеситься.
Нина, которая была резкой противоположностью Куни, была убеждена: тут они одинаковые. Они обе бы повесились…
И получалось… У этой бестолковой тетки не было ни одного стоящего мужчины, оба - на выброс. Летчика Петю в расчет брать не приходилось. Он и мужчиной-то, по сути, еще не был. Был мальчишкой.
«А у меня разве был стоящий?» - спросила себя Нина.
Она вспомнила, как отловила ее на улице Женькина мадам.
– Вы же знаете, - сказала она, - он сам ничего не решит. Решать нам…
Нина, которая все его похождения чувствовала, именно в этот раз не почувствовала ничего.
Такая это была женщина. Она не оставляла мелких следов. У Нины даже возникла надежда - перебесится.
У мужа был глупый вид. Это надо признать. Он уходил с поднятыми руками («Мне ничего не надо. Ничего!»), как пленный.
Тянулась, тянулась, уже давно не мучительная, а какая-то хроническая боль и - враз. Свекровь смотрела на нее с ужасом. Даже обидно стало, что, прожив столько вместе, она будто испугалась Нины.
– Вам со мной плохо? - спросила Нина.
– Господь с тобой! - тихо ответила свекровь.
– Значит, ничего в нашей с вами жизни не изменилось.
Свекровь сделала несуразное - подошла и положила ей голову на грудь. И Нина вдохнула запах ее волос, увидела просвечивающую кожу.
«Сволочь, - как-то тупо подумала она о Евгении, - сволочь».
Свекровь же стояла, замерев, и было в этом что-то детское, жалкое. Нина гладила ее по волосам и повторяла: «Дурочка вы, дурочка».
Так что с вопросом: стоящий - нестоящий муж был у Нины, тоже не все ясно.
Конечно, настоящим был Славик. Вопрос в другом - почему она до сих пор помнит, как содрогнулась тогда, в Никитовке, сворачивая промасленную газету, когда он признался ей в любви? Сколько лет прошло, а она помнит это свое ощущение, и, случись завтра начать жить сначала, содрогнется снова, хотя доподлинно знает, какой он преданный, Славик. Так что же такое наши знания любви? Да ничего! Припарка мертвому. Бесполезно и размышлять. Как это в каком-то гороскопе: ваш разум не пригодится вам… И все… И точка…
Главное, чтобы Куня не узнала, что Нина встречалась с Куннными мужчинами. Не надо про другого знать столько… Хорошо, что Алена с Куней, которая оставила се у себя.
***
Спасибо детям, своими бедами они не дают нам умереть раньше времени от собственных. Пока их надо спасать…
Явилась Дашка. В слезах. Чтоб дочь плакала? Она мертвела, каменела, но без слез, а тут платочек, сморкание, нос распухший, красный, голос хриплый… Все по правилам: ребенок плачет.
Короче, Митька у нее что-то задумался. Ничего другого, просто задумался… Молчит целыми вечерами, ночью не спит. Она пристает к нему - волнуется же! Тогда он идет в ванную, включает воду и сидит на бортике. Дашка зашла в туалет и через окошко подглядела. Ей бы смолчать, а она возьми и постучи ему в окошко… Митька рванулся, как ужаленный, убежал из дома, бродил где-то и теперь замолчал.
Дашка все свои страхи выразила сразу:
– Я его с Аленой видела.
Как напугалась Нина. Все, что угодно…
– Погоди, доча, - Нина старалась говорить спокойно. - Как ты их видела?
– Стояли, разговаривали… Прямо наперебой… Как птицы на ветке.
– Делов, - сказала Нина, а сама вспомнила, как наблюдала их в лад моющих посуду. Можно было тут же успокоить дочь, мол, Алена в положении. Но ничего не сказала Нина, скрывала она от дочери Аленино положение. Во-первых, стыдно. Все-таки куда ни кинь, Нина из другого времени. Во-вторых, Дашкино осуждение на дух слышать не хотела. Вот так была она раздвоена, будучи у Алены и прокурором, и адвокатом одновременно.
Вспомнился старый фильм. Там девчушка в одночасье не поступила в институт и не устояла перед московским пижоном, который ее, естественно, бросил. Родился мальчик. Девчушка оказалась честной труженицей, хорошей матерью, и нашелся честный труженик, хороший парень… Люди смотрели фильм и плакали навзрыд. Плакали потому, что все любят счастливые концы в фильмах. Тем более, если в тазике для купания стоит ребеночек, весь такой в перепоночках, и девочка-грешница так праведна и так смиренна, что счастье за несчастье ей просто причитается, как сдача в магазине.
И тут вдруг появилась статья в газете из тех, что супротив потока. В ней черным по белому: девица - падшая. И ежели искусство начнет показывать, как хорошие парни, минуя девственниц, будут жениться на грешницах, то грех станет соблазнительным и не страшным. А вот если бы искусство отразило, как ей, падшей, приходится помыкать горя, если б ей, падшей, хлебнуть в фильме сполна за ту свою дурь, то другие, слабые на любовь девушки очень бы остереглись.
Глупая, недобрая статья, а запомнилась. И почему-то по неведомым законам памяти пришла сейчас. Разве то, что у Нины перед глазами, похоже на тот фильм? Рассказать Алене, та ухохочется: «Я падшая, тетя Нина, падшая! Давайте я это напишу в паспорте». В том-то и дело, все нынче не так… Ту грешницу жалеть надо было, а Алена сама хоть кого пожалеет. И еще неизвестно, кто кому нужнее. Куня - ей, или она - Куне. А может, и Мите?
То, что Алена и Митя где-то там разговаривают, а дома он молчит, все-таки плохо.
Надо все выяснить. И Нина поехала к Куне.
Куня и Алена лепили громадные, как свиные уши, вареники с картошкой. Им было весело, и Нине стало завидно.
– Включайтесь в процесс, - сказала Алена.
– Почему они такие большие?
– Ну, - засмеялась Алена. - Вы, тетя Нина, не понимаете смысла вареника. Его же сначала интересно обкусать по кромочке, а уж потом… - И добавила: - Я замуж выйду - ух как буду готовить!
– А что, уже есть за кого? - осторожно спросила Нина.
– Добра! - фыркнула Алена.
– А я тут тебя с нашим Митей видела, - соврала Нина и покраснела оттого, что соврала, и ударение на «нашем» сделала.
– Где? - прямо глядя ей в глаза, спросила Алена и сама же спасла совсем растерявшуюся Нину. - Не видели вы меня, тетя Нина, не врите. Дашка видела. И настучала…
– Просто сказала.
– Не просто. Она меня подозревает, - Алена хохотнула. - Очень мне это нравится… Если я на седьмом месяце могу мужика увести из стойла, значит, со мной все в порядке!
Надо было видеть лица Куни и Нины. Раньше бы сказали: их оторопь взяла. Теперь так не говорят. А жаль. Хорошее слово кануло.
Алена посмотрела на одну, на другую, покачала головой и как-то печально сказала:
– Ну зачем же вы так про меня? Нужен он мне, если он сейчас и себе не нужен? Просто я катализатор. Я единственный человек в окружении вашего Митьки, с кем ему охота поговорить. Потому что я говорю правду, а вы все говорите то, что надо… Ему противен институт, и я его побуждаю послать сие заведение к такой-то маме. Потому что нет ничего отвратительней делать всю жизнь не то, что хочется. Надо разводиться с опостылевшей работой, как с нелюбимым мужиком. Да что вы закаменели? Ну, прописи это, прописи… Надо уметь бросать, надо уметь начинать, надо быть свободным хотя бы в самом себе…
Они обе молчали. Вся их жизнь подчинялась другим правилам. Свободны в себе? А как это? Как? Ушей-вареников уже было больше, чем стола.
– Пойду делиться, - сказала Алена. - Ваша коммуналка сроду таких не едала. Такие, теть Нин, тут живут копеечники.
Она ушла, а они с Куней сели на краешки стульев и посмотрели друг на друга.
– Как это у них легко, - вздохнула Нина. - Взял и бросил коту под хвост три курса…
– Кто тебе сказал, что легко? - спросила Куня. - А вот насчет - надо уметь… это не она придумала. - Тихим, каким-то даже не своим голосом, будто слова возникали перед ней по мере надобности, Куня сказала: - Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться…
– Лишаться, - эхом повторила Нина. - С этим у нас с тобой все в порядке, да? Когда-то я целую курсовую посвятила этому письму Толстого.
– Она у меня сохранилась, - похвастала Куня. - Ты хорошо думала в молодости…
– Имеется в виду, что сейчас я дура, - горько заключила Нина и пошла мыть руки.
…Она разводилась с Дашкиным отцом за два года до серебряной свадьбы. Это имело успех у суда.
Нина смотрела на человека, сидящего рядом с ней, и чувствовала страшное: проваливающееся в преисподнюю или куда там еще прошлое. Все уходило, и она оставалась без прожитой жизни, нагой и беспомощной, как новорожденная. Как же она могла относиться к сделавшему ее калекой человеку?
Она его ненавидела.
Он же улыбался. Он сказал, что виноват с головы до ног. Чистосердечно так признался. В углу зала сидела мадам. Когда кончился суд, Женька радостный подошел к Нине: «Видишь, как все легко и просто». Потом сообразил, что ему надо в другую сторону. И хоть Нина была ни жива, ни мертва от всей этой процедуры, она заметила, как что-то полыхнуло в его глазах: то ли жалость, то ли сомнение, короче, нечто такое, что заставило его остановиться. И даже судья, собирая бумаги, не без интереса наблюдала, как обернулся в проходе разводящийся, и, может, подумала о судебной ошибке?
Нина осталась жить без прошлого…
Даже воплощенное столь зримо в свекрови, оно все равно перестало существовать.
Дашка, четырнадцатилетняя акселератка, взяла над матерью шефство, как тимуровец над инвалидом воины.
С отцом она продолжала дружить. Ей даже чем-то нравилась ситуация. Свидания с ним в скверах, театрах… Видимо, он ее и научил «маму беречь». И это ей тоже нравилось. Ответственность за инвалида.
Куня знала, что никогда больше не пойдет к трем домам на пригорке. Все. Точка. Хотелось другого - неожиданной встречи в тесноте, лицом к лицу, когда некуда свернуть,
– Здравствуй, Сергей Ннкифорович! - скажет она ему.
– Куня, голубушка! - ответит он ей.
– Как здоровье Вити после операции гланд? - спросит она его.
– Откуда ты знаешь про операцию? - воскликнет он.
– Я все знаю, - ответит Куня. - Эх ты, Сереженька! - И тут сама по себе возникнет в тесноте пустота, и ока шагнет в нее и пойдет по ней, как по коридору, а он останется, потому что для него-то выхода не будет.
А тут Алена вдруг сказала ей:
– Я и забыла! К вам приходил какой-то солидный мужчина.
Клещами она тащила из девчонки: какой из себя, и е чем одет, и росту какого, и глаза, глаза какого цвета?
– Понятия не имею, - отбивалась Алена. - Я его секунду видела. Нет вас - и все.
Он! - решила Куня. Мало ли что было. Она придумала ему длительную заграничную командировку, благо повторяли многосерийку про Штирлица. И хоть Куне не нравилось, что из шпионов делают героев, - какие герои, если у них вся работа па вранье и обмане? - в случае с Сереженькой шпионаж Куня реабилитировала.
А вдруг и он много лет где-то там… А когда наконец приехал, то и пришел сразу. Придумается же такая чушь!
Все очень скоро разъяснилось. Приходил Кунин однокурсник. Он овдовел, переехал в Москву к дочери и пришел.
Хороший, положительный человек, ничего не спрашивал, все сразу узнал…
– Внучка, значит, - твердо сказал он, глядя на Алену. - А ты, видать, тоже вдовствуешь… - оглядев комнату и не найдя мужских предметов, заключил он. Потом увидел портрет Нины: - Дочь, значит. Отдельно, значит, живет. А беременная внучка - у тебя. Понятно… Комнату не хотите упустить.
Куня и Алена молчали, только поглядывали друг на друга, когда чужой дядька рассказывал им их жизнь как по писаному. А тот говорил дальше. Покойный муж твой был, видать, небольшой человек, если оставил тебя в восьмиметровке. Не пробойный. И сама ты такая. Видно…
Однокурсник был в шевиотовом костюме и нейлоновой рубашке, под которой просвечивалось толстое хлопчатобумажное белье. Он принес к чаю ириски и сосал их так громко, что пришлось открыть форточку, чтоб это не слышать.
Надежда, что приходил Сергей, долго отсутствующий герой-разведчик, отпала.
«Когда-нибудь все равно встретимся, - думала Куня. - Встретимся непременно… Одна ж линия метро».
Директор клуба все сделал, как обещал, Алену прописали в общежитие к лимитчикам, назначив воспитателем.
Алена, до этого вся такая внутренне распущенная и ленивая, за дело взялась с какой-то даже ожесточенностью.
– Я им всем, покажу! - говорила она Нине и Куне. - Я честная. Отработаю до декрета, как надо. Не вышло легкой жизни, проживем ту, которая есть…
– Ты помни, в каком ты положении, - увещевала ее Куня. - Не рвись уж так…
– Я здоровущая бабища, - смеялась Алена. - Что б там ни говорили ученые интеллигенты, Россия всегда держалась на бабе. На мне, значит.
Ну что с нее возьмешь, с Алены? Лежит, положив ноги на диванный валик. Двенадцать слоновьих хоботов стерегут ее живот.
***
В своих исканиях и сомнениях Митя обрел в глазах Нины плоть и кровь. До этого просто Дашкин муж, маячивший где-то за ее спиной, у которого вся индивидуальность проявлялась в одном, примитивном: он почти в каждое предложение вставлял слово «значит». Хороший мальчик, но никакой. «А что Дашка?» - думала Нина. Вон Олег поносил, поносил над ней пакеты-зонты и сбежал. Жить рядом с Дашкой сможет лишь тот, кто безропотно сядет с ней в общую тележку. Олег вытолкнулся, как пробка. А Митя просочился, обтек, утрамбовался.
И вдруг - на тебе! Заявил себя как суверенное государство.
Позвонила в гневе Дашка:
– Этот идиот все-таки бросил институт. Приезжай, я с ним не справляюсь.
Нина тут же примчалась. Митя чинил магнитофон, Дашки не было.
– Ей предложили «саламандру», - сказал он. И Нина подумала: она, ненормальная, мчится по первому зову, а ее дочь не может остановить никакое ЧП, если где-то возникают импортные тряпки. Потом оказалось - ей повезло, что Дашки не было, потому что она первый раз как следует разглядела Митю.
– Я его терпеть ненавижу, - сказал он об институте. И эта безграмотная фраза убедила Нину больше всего. Собственно, можно было дальше ничего и не говорить, но Митя приготовился к длинному мучительному разговору:
– Я дурак. Я кретин. Я не думал, значит. Хотите - верьте, хотите - нет. Не думал об этом по-настоящему. Геологический так геологический. С маминой подачи, значит… Понял: мерить землю не люблю. Оказывается, можно и не мерить. Успокоился, значит… Пришел на практику в НИИ. Озверел от тоски… Не мое это, не мое!
– А что твое - знаешь?
– Нет! Нет! Пойду в армию. Буду думать. У меня так… Я не думал, не думал, значит, а потом меня как включили…
– А Дашка? Она без тебя с ума сойдет.
Митя посмотрел на Нину так, что она растерялась. Не с осуждением, не с пониманием, не с раздражением. Он посмотрел так, что она сообразила: то, что с ним происходит, важнее Дашки. И вообще неизвестно, понадобится ли ему Дашка в его процессе думания. Мальчик выпростался поздновато, резковато, но ведь лучше так, чем никак. Он что-то про себя понял, так куда ж теперь от этого денешься? И ей, Нине, не Митю спасать надо, а дочь, которая кричит, возмущается, которой предпочтительней Митя прежний. Она, дурочка, за туфлями побежала, а ей бы настроиться на Митино состояние, понять его… Понять, что в нем произошло перерождение, что он пойдет своей дорогой…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
– Ну тогда я Дальше не пойду, - сказал он у двери.
– Верно, - согласилась Куня. - Не надо.
Он легко сбежал вниз и уже взялся за ручку машины, когда услышал сверху: «Стасик! Вернись!»
***
Алену рвало, видимо, уже давно. В комнате стоял отвратительный кислый запах, еще более отвратительный из-за примеси каких-то резких духов, которыми Алена пользовалась. Они поняли всё сразу. Девчонка чего-то напилась, чтоб вызвать схватки, но у нее ничего не вышло. Могучая природа вывернула ее наизнанку, еще и продолжает выворачивать, а схваток все равно не будет. Ишь, подложила под себя полиэтиленовую подстилку… Чистенькая подстилка лежит! Чистенькая!
– Я знаю одного врача, - сказала Нина, и не успела она это произнести, как Куня, по пояс высунувшись в окно, закричала: «Стасик! Стасик! Не уезжай!»
Все у этой дурочки Алены обошлось.
Пока ее обихаживали, убирали комнату, поили врача чаем с вареньем, Стасик, умница, все это время ждал с машиной. Алена, умытая и успокоенная, уснула.
Когда Стасик увез врача, Куня уважительно сказала:
– Представительная женщина… И давно ты ее знаешь?
– Давно, - ответила Нина. - Ее муж у нас работает.
Если бы… Если бы Нина не ходила к Плетневу, если бы вообще этой истории не существовало, она, возможно, и рассказала бы, кто муж у этой именитой гинекологини.
Но маячил, маячил этот Плетнев. И, как гвозди, забивал свои логически разумные мысли, от которых хотелось повеситься.
Нина, которая была резкой противоположностью Куни, была убеждена: тут они одинаковые. Они обе бы повесились…
И получалось… У этой бестолковой тетки не было ни одного стоящего мужчины, оба - на выброс. Летчика Петю в расчет брать не приходилось. Он и мужчиной-то, по сути, еще не был. Был мальчишкой.
«А у меня разве был стоящий?» - спросила себя Нина.
Она вспомнила, как отловила ее на улице Женькина мадам.
– Вы же знаете, - сказала она, - он сам ничего не решит. Решать нам…
Нина, которая все его похождения чувствовала, именно в этот раз не почувствовала ничего.
Такая это была женщина. Она не оставляла мелких следов. У Нины даже возникла надежда - перебесится.
У мужа был глупый вид. Это надо признать. Он уходил с поднятыми руками («Мне ничего не надо. Ничего!»), как пленный.
Тянулась, тянулась, уже давно не мучительная, а какая-то хроническая боль и - враз. Свекровь смотрела на нее с ужасом. Даже обидно стало, что, прожив столько вместе, она будто испугалась Нины.
– Вам со мной плохо? - спросила Нина.
– Господь с тобой! - тихо ответила свекровь.
– Значит, ничего в нашей с вами жизни не изменилось.
Свекровь сделала несуразное - подошла и положила ей голову на грудь. И Нина вдохнула запах ее волос, увидела просвечивающую кожу.
«Сволочь, - как-то тупо подумала она о Евгении, - сволочь».
Свекровь же стояла, замерев, и было в этом что-то детское, жалкое. Нина гладила ее по волосам и повторяла: «Дурочка вы, дурочка».
Так что с вопросом: стоящий - нестоящий муж был у Нины, тоже не все ясно.
Конечно, настоящим был Славик. Вопрос в другом - почему она до сих пор помнит, как содрогнулась тогда, в Никитовке, сворачивая промасленную газету, когда он признался ей в любви? Сколько лет прошло, а она помнит это свое ощущение, и, случись завтра начать жить сначала, содрогнется снова, хотя доподлинно знает, какой он преданный, Славик. Так что же такое наши знания любви? Да ничего! Припарка мертвому. Бесполезно и размышлять. Как это в каком-то гороскопе: ваш разум не пригодится вам… И все… И точка…
Главное, чтобы Куня не узнала, что Нина встречалась с Куннными мужчинами. Не надо про другого знать столько… Хорошо, что Алена с Куней, которая оставила се у себя.
***
Спасибо детям, своими бедами они не дают нам умереть раньше времени от собственных. Пока их надо спасать…
Явилась Дашка. В слезах. Чтоб дочь плакала? Она мертвела, каменела, но без слез, а тут платочек, сморкание, нос распухший, красный, голос хриплый… Все по правилам: ребенок плачет.
Короче, Митька у нее что-то задумался. Ничего другого, просто задумался… Молчит целыми вечерами, ночью не спит. Она пристает к нему - волнуется же! Тогда он идет в ванную, включает воду и сидит на бортике. Дашка зашла в туалет и через окошко подглядела. Ей бы смолчать, а она возьми и постучи ему в окошко… Митька рванулся, как ужаленный, убежал из дома, бродил где-то и теперь замолчал.
Дашка все свои страхи выразила сразу:
– Я его с Аленой видела.
Как напугалась Нина. Все, что угодно…
– Погоди, доча, - Нина старалась говорить спокойно. - Как ты их видела?
– Стояли, разговаривали… Прямо наперебой… Как птицы на ветке.
– Делов, - сказала Нина, а сама вспомнила, как наблюдала их в лад моющих посуду. Можно было тут же успокоить дочь, мол, Алена в положении. Но ничего не сказала Нина, скрывала она от дочери Аленино положение. Во-первых, стыдно. Все-таки куда ни кинь, Нина из другого времени. Во-вторых, Дашкино осуждение на дух слышать не хотела. Вот так была она раздвоена, будучи у Алены и прокурором, и адвокатом одновременно.
Вспомнился старый фильм. Там девчушка в одночасье не поступила в институт и не устояла перед московским пижоном, который ее, естественно, бросил. Родился мальчик. Девчушка оказалась честной труженицей, хорошей матерью, и нашелся честный труженик, хороший парень… Люди смотрели фильм и плакали навзрыд. Плакали потому, что все любят счастливые концы в фильмах. Тем более, если в тазике для купания стоит ребеночек, весь такой в перепоночках, и девочка-грешница так праведна и так смиренна, что счастье за несчастье ей просто причитается, как сдача в магазине.
И тут вдруг появилась статья в газете из тех, что супротив потока. В ней черным по белому: девица - падшая. И ежели искусство начнет показывать, как хорошие парни, минуя девственниц, будут жениться на грешницах, то грех станет соблазнительным и не страшным. А вот если бы искусство отразило, как ей, падшей, приходится помыкать горя, если б ей, падшей, хлебнуть в фильме сполна за ту свою дурь, то другие, слабые на любовь девушки очень бы остереглись.
Глупая, недобрая статья, а запомнилась. И почему-то по неведомым законам памяти пришла сейчас. Разве то, что у Нины перед глазами, похоже на тот фильм? Рассказать Алене, та ухохочется: «Я падшая, тетя Нина, падшая! Давайте я это напишу в паспорте». В том-то и дело, все нынче не так… Ту грешницу жалеть надо было, а Алена сама хоть кого пожалеет. И еще неизвестно, кто кому нужнее. Куня - ей, или она - Куне. А может, и Мите?
То, что Алена и Митя где-то там разговаривают, а дома он молчит, все-таки плохо.
Надо все выяснить. И Нина поехала к Куне.
Куня и Алена лепили громадные, как свиные уши, вареники с картошкой. Им было весело, и Нине стало завидно.
– Включайтесь в процесс, - сказала Алена.
– Почему они такие большие?
– Ну, - засмеялась Алена. - Вы, тетя Нина, не понимаете смысла вареника. Его же сначала интересно обкусать по кромочке, а уж потом… - И добавила: - Я замуж выйду - ух как буду готовить!
– А что, уже есть за кого? - осторожно спросила Нина.
– Добра! - фыркнула Алена.
– А я тут тебя с нашим Митей видела, - соврала Нина и покраснела оттого, что соврала, и ударение на «нашем» сделала.
– Где? - прямо глядя ей в глаза, спросила Алена и сама же спасла совсем растерявшуюся Нину. - Не видели вы меня, тетя Нина, не врите. Дашка видела. И настучала…
– Просто сказала.
– Не просто. Она меня подозревает, - Алена хохотнула. - Очень мне это нравится… Если я на седьмом месяце могу мужика увести из стойла, значит, со мной все в порядке!
Надо было видеть лица Куни и Нины. Раньше бы сказали: их оторопь взяла. Теперь так не говорят. А жаль. Хорошее слово кануло.
Алена посмотрела на одну, на другую, покачала головой и как-то печально сказала:
– Ну зачем же вы так про меня? Нужен он мне, если он сейчас и себе не нужен? Просто я катализатор. Я единственный человек в окружении вашего Митьки, с кем ему охота поговорить. Потому что я говорю правду, а вы все говорите то, что надо… Ему противен институт, и я его побуждаю послать сие заведение к такой-то маме. Потому что нет ничего отвратительней делать всю жизнь не то, что хочется. Надо разводиться с опостылевшей работой, как с нелюбимым мужиком. Да что вы закаменели? Ну, прописи это, прописи… Надо уметь бросать, надо уметь начинать, надо быть свободным хотя бы в самом себе…
Они обе молчали. Вся их жизнь подчинялась другим правилам. Свободны в себе? А как это? Как? Ушей-вареников уже было больше, чем стола.
– Пойду делиться, - сказала Алена. - Ваша коммуналка сроду таких не едала. Такие, теть Нин, тут живут копеечники.
Она ушла, а они с Куней сели на краешки стульев и посмотрели друг на друга.
– Как это у них легко, - вздохнула Нина. - Взял и бросил коту под хвост три курса…
– Кто тебе сказал, что легко? - спросила Куня. - А вот насчет - надо уметь… это не она придумала. - Тихим, каким-то даже не своим голосом, будто слова возникали перед ней по мере надобности, Куня сказала: - Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться…
– Лишаться, - эхом повторила Нина. - С этим у нас с тобой все в порядке, да? Когда-то я целую курсовую посвятила этому письму Толстого.
– Она у меня сохранилась, - похвастала Куня. - Ты хорошо думала в молодости…
– Имеется в виду, что сейчас я дура, - горько заключила Нина и пошла мыть руки.
…Она разводилась с Дашкиным отцом за два года до серебряной свадьбы. Это имело успех у суда.
Нина смотрела на человека, сидящего рядом с ней, и чувствовала страшное: проваливающееся в преисподнюю или куда там еще прошлое. Все уходило, и она оставалась без прожитой жизни, нагой и беспомощной, как новорожденная. Как же она могла относиться к сделавшему ее калекой человеку?
Она его ненавидела.
Он же улыбался. Он сказал, что виноват с головы до ног. Чистосердечно так признался. В углу зала сидела мадам. Когда кончился суд, Женька радостный подошел к Нине: «Видишь, как все легко и просто». Потом сообразил, что ему надо в другую сторону. И хоть Нина была ни жива, ни мертва от всей этой процедуры, она заметила, как что-то полыхнуло в его глазах: то ли жалость, то ли сомнение, короче, нечто такое, что заставило его остановиться. И даже судья, собирая бумаги, не без интереса наблюдала, как обернулся в проходе разводящийся, и, может, подумала о судебной ошибке?
Нина осталась жить без прошлого…
Даже воплощенное столь зримо в свекрови, оно все равно перестало существовать.
Дашка, четырнадцатилетняя акселератка, взяла над матерью шефство, как тимуровец над инвалидом воины.
С отцом она продолжала дружить. Ей даже чем-то нравилась ситуация. Свидания с ним в скверах, театрах… Видимо, он ее и научил «маму беречь». И это ей тоже нравилось. Ответственность за инвалида.
Куня знала, что никогда больше не пойдет к трем домам на пригорке. Все. Точка. Хотелось другого - неожиданной встречи в тесноте, лицом к лицу, когда некуда свернуть,
– Здравствуй, Сергей Ннкифорович! - скажет она ему.
– Куня, голубушка! - ответит он ей.
– Как здоровье Вити после операции гланд? - спросит она его.
– Откуда ты знаешь про операцию? - воскликнет он.
– Я все знаю, - ответит Куня. - Эх ты, Сереженька! - И тут сама по себе возникнет в тесноте пустота, и ока шагнет в нее и пойдет по ней, как по коридору, а он останется, потому что для него-то выхода не будет.
А тут Алена вдруг сказала ей:
– Я и забыла! К вам приходил какой-то солидный мужчина.
Клещами она тащила из девчонки: какой из себя, и е чем одет, и росту какого, и глаза, глаза какого цвета?
– Понятия не имею, - отбивалась Алена. - Я его секунду видела. Нет вас - и все.
Он! - решила Куня. Мало ли что было. Она придумала ему длительную заграничную командировку, благо повторяли многосерийку про Штирлица. И хоть Куне не нравилось, что из шпионов делают героев, - какие герои, если у них вся работа па вранье и обмане? - в случае с Сереженькой шпионаж Куня реабилитировала.
А вдруг и он много лет где-то там… А когда наконец приехал, то и пришел сразу. Придумается же такая чушь!
Все очень скоро разъяснилось. Приходил Кунин однокурсник. Он овдовел, переехал в Москву к дочери и пришел.
Хороший, положительный человек, ничего не спрашивал, все сразу узнал…
– Внучка, значит, - твердо сказал он, глядя на Алену. - А ты, видать, тоже вдовствуешь… - оглядев комнату и не найдя мужских предметов, заключил он. Потом увидел портрет Нины: - Дочь, значит. Отдельно, значит, живет. А беременная внучка - у тебя. Понятно… Комнату не хотите упустить.
Куня и Алена молчали, только поглядывали друг на друга, когда чужой дядька рассказывал им их жизнь как по писаному. А тот говорил дальше. Покойный муж твой был, видать, небольшой человек, если оставил тебя в восьмиметровке. Не пробойный. И сама ты такая. Видно…
Однокурсник был в шевиотовом костюме и нейлоновой рубашке, под которой просвечивалось толстое хлопчатобумажное белье. Он принес к чаю ириски и сосал их так громко, что пришлось открыть форточку, чтоб это не слышать.
Надежда, что приходил Сергей, долго отсутствующий герой-разведчик, отпала.
«Когда-нибудь все равно встретимся, - думала Куня. - Встретимся непременно… Одна ж линия метро».
Директор клуба все сделал, как обещал, Алену прописали в общежитие к лимитчикам, назначив воспитателем.
Алена, до этого вся такая внутренне распущенная и ленивая, за дело взялась с какой-то даже ожесточенностью.
– Я им всем, покажу! - говорила она Нине и Куне. - Я честная. Отработаю до декрета, как надо. Не вышло легкой жизни, проживем ту, которая есть…
– Ты помни, в каком ты положении, - увещевала ее Куня. - Не рвись уж так…
– Я здоровущая бабища, - смеялась Алена. - Что б там ни говорили ученые интеллигенты, Россия всегда держалась на бабе. На мне, значит.
Ну что с нее возьмешь, с Алены? Лежит, положив ноги на диванный валик. Двенадцать слоновьих хоботов стерегут ее живот.
***
В своих исканиях и сомнениях Митя обрел в глазах Нины плоть и кровь. До этого просто Дашкин муж, маячивший где-то за ее спиной, у которого вся индивидуальность проявлялась в одном, примитивном: он почти в каждое предложение вставлял слово «значит». Хороший мальчик, но никакой. «А что Дашка?» - думала Нина. Вон Олег поносил, поносил над ней пакеты-зонты и сбежал. Жить рядом с Дашкой сможет лишь тот, кто безропотно сядет с ней в общую тележку. Олег вытолкнулся, как пробка. А Митя просочился, обтек, утрамбовался.
И вдруг - на тебе! Заявил себя как суверенное государство.
Позвонила в гневе Дашка:
– Этот идиот все-таки бросил институт. Приезжай, я с ним не справляюсь.
Нина тут же примчалась. Митя чинил магнитофон, Дашки не было.
– Ей предложили «саламандру», - сказал он. И Нина подумала: она, ненормальная, мчится по первому зову, а ее дочь не может остановить никакое ЧП, если где-то возникают импортные тряпки. Потом оказалось - ей повезло, что Дашки не было, потому что она первый раз как следует разглядела Митю.
– Я его терпеть ненавижу, - сказал он об институте. И эта безграмотная фраза убедила Нину больше всего. Собственно, можно было дальше ничего и не говорить, но Митя приготовился к длинному мучительному разговору:
– Я дурак. Я кретин. Я не думал, значит. Хотите - верьте, хотите - нет. Не думал об этом по-настоящему. Геологический так геологический. С маминой подачи, значит… Понял: мерить землю не люблю. Оказывается, можно и не мерить. Успокоился, значит… Пришел на практику в НИИ. Озверел от тоски… Не мое это, не мое!
– А что твое - знаешь?
– Нет! Нет! Пойду в армию. Буду думать. У меня так… Я не думал, не думал, значит, а потом меня как включили…
– А Дашка? Она без тебя с ума сойдет.
Митя посмотрел на Нину так, что она растерялась. Не с осуждением, не с пониманием, не с раздражением. Он посмотрел так, что она сообразила: то, что с ним происходит, важнее Дашки. И вообще неизвестно, понадобится ли ему Дашка в его процессе думания. Мальчик выпростался поздновато, резковато, но ведь лучше так, чем никак. Он что-то про себя понял, так куда ж теперь от этого денешься? И ей, Нине, не Митю спасать надо, а дочь, которая кричит, возмущается, которой предпочтительней Митя прежний. Она, дурочка, за туфлями побежала, а ей бы настроиться на Митино состояние, понять его… Понять, что в нем произошло перерождение, что он пойдет своей дорогой…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24