Одним словом, мы оказались на свободе — я, Турок Вильямс, взломщик сейфов Джекл и другие, имена которых я забыл.
А теперь эта мертвая девушка, — а я не мог снова оказаться по ту сторону. Это было исключено. Абсолютно.
На полу лежал нож. Насколько я мог судить, я никогда его раньше не видел. Но это не имело значения. Насколько я мог судить, я никогда раньше не видел ни этой девушки, ни этой комнаты. Вероятно, я купил нож днем в субботу и воспользовался им уже в субботу вечером. Он еще мог послужить мне. Можно пустить себе кровь, надрезать кожу на запястьях. Можно снова пойти в ванную, лечь в теплую воду, вскрыть вены и истечь кровью, как Цицерон. Или перерезать себе горло, как я перерезал горло этой девушке. Вулф Тоун, посаженный в тюрьму после ирландского восстания 1798 года, перепилил себе горло перочинным ножом. Способен ли я на такой шаг? Дрогнет ли рука? Окажется ли боль сильнее решимости? Или намерение просто рассыплется на полпути, побежденное желанием жить и страхом смерти?
Я так и не поднял нож — даже попытки не сделал. Я стоял и смотрел на него, и мне хотелось курить. Мне хотелось подобрать нож. Мне хотелось умереть. Но дальше мыслей дело не шло.
О том, чтобы покончить с собой, и речи не было. По крайней мере, сейчас. В полицию я тоже не мог пойти. И в этой комнате я тоже больше не мог оставаться. Ни за что.
Я ощупал свои джинсы, стараясь снова не запачкать руки. Карманы были пусты. Я искал сигареты, но сигарет не было. Бумажник тоже пропал. Неудивительно. После такой ночи как правило просыпаешься без часов и бумажника. И то и другое теперь пропало. Что ж, это в порядке вещей. Очевидно, перед тем, как я подцепил девицу, меня ограбили. Может быть, так все и было: она заговорила о деньгах, а денег у меня не было, и я психанул. Может быть...
Нет. Я все еще не хотел ни о чем вспоминать. И строить предположения тоже не хотел — пока.
Я просто хотел уйти.
Я снова пошел к двери и открыл ее. Теперь в гостинице было шумно. Просыпались и выходили постояльцы. Слегка приоткрыв дверь, я стал ждать, поглядывая в щелку. Мимо двери прошла пара — высокий худой мужчина с усталым лицом и светлыми взъерошенными волосами и маленькая худая негритянка. На его лице отражался стыд, на ее лице — усталость. Открылась одна из дверей, и появился молодой человек весьма женственной наружности. Едва он ушел, из того же номера вышел моряк: его лицо выражало те же утомление и стыд, что и лицо светловолосого мужчины.
Через две двери от меня из номера вышел мужчина в банном халате, пересек коридор и вошел в ванную. Он оставил дверь незапертой.
Он был примерно моего телосложения, чуть полнее. Я выскользнул из своей комнаты, запер дверь и босиком прокрался по коридору в направлении ванной. Журчала вода — мужчина наполнял ванну. Значит, время у меня есть.
Я прошел к его номеру и открыл дверь. В холле раздались шаги, и сердце у меня екнуло, но я тут же сообразил, что никто не знает, что это не мой номер. Я вошел внутрь и заперся.
В комоде лежало чистое нижнее белье и носки; Свежей рубашки не было. Слегка потертая на локтях клетчатая фланелевая рубашка, которую я снял с крючка в шкафу, оказалась мне велика. У бывшего владельца рубашки оказалась только одна пара брюк — из шерстяной ткани, темно-коричневого цвета, со «стрелками» и отворотами. Мешковатые, в талии они были мне широки почти на четыре дюйма. Я застегнул его пояс на последнюю дырку, и брюки на мне удержались. Ширинка у этих брюк была не на молнии, а на пуговицах. Я уже не помнил, когда последний раз видел такие штаны.
В отличие от остальных вещей, его ботинки были мне малы. Тяжелые старомодные кожаные башмаки. Шнурки были порваны и связаны. Я с трудом всунул ноги в ботинки и завязал шнурки.
Его бумажник лежал в ящике комода. Он не был мне нужен, так же как не было нужно его водительское удостоверение, карточка профсоюза моряков и презерватив. В бумажнике лежали две однодолларовые бумажки и одна достоинством в пять долларов. Я вытащил три купюры, потом, поколебавшись, положил две долларовые бумажки обратно. Я сунул деньги в карман — теперь уже в свой карман, поскольку законное владение относится к фактическому примерно в соотношении девять к десяти, — вышел из его номера и поспешил к себе в комнату.
С его ремнем штаны держались лучше. Нет, они по-прежнему не сидели как влитые, но то же можно было сказать и о ботинках и рубашке. В моей ситуации это едва ли было важно.
Красть у бедняка мне было тяжело. Ему будет до слез жалко одежды, пяти долларов, всего остального. Лучше бы я украл у человека побогаче, но люди с деньгами не останавливаются в таких гостиницах, как «Максфилд», разве что на пару часов. И все же мне было тяжело.
Судя по тому, что значилось на его водительском удостоверении и профсоюзной карточке, он был на пятнадцать лет старше меня. Его имя было Эдвард Болеслав. Мое — Александр Пенн. Друзья, наверное, зовут его Эд или Эдди. Когда у меня были друзья, они звали меня Алексом.
Теперь на мне была его одежда, а в кармане лежали пять из его семи долларов.
Времени не было. Он не мог мыться вечно. Скоро он насухо вытрется полотенцем, протрусит в своем махровом халате через коридор в номер и обнаружит, что его обокрали. К этому моменту мне лучше исчезнуть.
Я открыл дверь. Бросив прощальный взгляд на мертвую шлюху, я вдруг испытал сильнейшее отвращение. К такой реакции я совершенно не был готов и чуть было не заорал благим матом. Взяв себя в руки, я вышел из комнаты, запер дверь (все равно дверь откроют и девушку найдут, запирай не запирай — это ничего не меняет) и пошел по коридору туда, где, указывая выход, горела красная лампочка. Преодолев три скучных лестничных пролета, я спустился на первый этаж. Часы над конторкой показывали половину одиннадцатого, а висевшее тут же объявление напоминало, что номера нужно освобождать к одиннадцати.
Служащий за конторкой, светлокожий негр в очках в роговой оправе, с тонкими, аккуратными усиками, спросил, не останусь ли я еще на одну ночь. Я мотнул головой. Он попросил вернуть ключ. Я бросил ключ на конторку.
Записался ли я в регистрационную книгу гостиницы под своим настоящим именем? Впрочем, не важно — в номере полным-полно моих отпечатков пальцев. Я пошел к выходу. Вот сейчас служащий меня окликнет, а у дверей меня уже ждет полиция. Но никто меня не окликнул.
И полиции у дверей не было. Я вышел на улицу. В лицо ударил нестерпимо яркий солнечный свет, от которого стало больно глазам. Мне хотелось курить, хотелось выпить. Я не знал, куда податься.
«Отель „Максфилд“, 324, Западный район, 49-я улица, Нью-Йорк. Бросить в любой почтовый ящик. Доставка оплачена». Значит, я был где-то между Восьмой и Девятой авеню, на той стороне улицы, которая ближе к центру. Я повернул направо и прошел примерно полквартала по направлению к Восьмой авеню. Потом пересек Сорок девятую улицу и прошел еще один квартал на север, где на углу Пятидесятой и Восьмой обнаружил аптеку. Я зашел внутрь и разменял пять долларов Эдварда Болеслава, купив пачку сигарет. Мне нужна была еще бритва и лезвия, но с этой покупкой я повременил. У меня было всего пять долларов, точнее, теперь, после покупки сигарет, $4.56, и эти деньги должны были кормить, одевать и давать мне приют, пока...
Пока я не сдамся и не позвоню в полицию.
Нет. Нет, я не позвоню в полицию, я не сдамся, я не вернусь туда снова.
Об этом не может быть и речи.
Я закурил. Набрал полные легкие дыма, и в голове тут же застучало, а руки затряслись. Я снова прошел к прилавку, купил коробочку аспирина и проглотил три таблетки, не запивая водой.
Проглотить их было трудно, но у меня как-то получилось. Я убрал коробочку в карман Эдвардовых штанов, сигареты и спички — в карман его рубашки, вышел из аптеки и остановился на ярком солнце.
Я и понятия не имел, куда податься.
Глава 3
Дом — это место, где тебя принимают, когда тебе больше некуда идти. Лучшего определения дома я не слышал. И в этом смысле дома у меня не было. Я родился и вырос в Чилликоте, штат Огайо, где после смерти мужа и по сию пору жила моя тетка, единственная оставшаяся родственница. Когда меня приговорили к пожизненному заключению за убийство Евангелины Грант, тетя Кэролайн написала мне короткую записку: «Я надеялась, я молилась о том, чтобы тебя повесили и ты вместе со всей своей семьей избежал долгих лет позора. Постарайся обрести покой в Боге, и пусть Он когда-нибудь дарует мир твоей душе». Полагаю, что под всей своей семьей она имела в виду себя.
Я представил себе телефонный разговор. "Тетя Кэролайн? Это Алекс. Вы, наверное, слышали, что меня освободили. Да, несколько месяцев назад. Нет, я не преподаю больше. Нет, ничуть. Я, собственно, из-за чего звоню... Дело в том, что я опять взялся за старое. Ну. Да, пошел и убил еще одну девушку. Перерезал ей горло, совсем как первой.
Так, собственно, что я звоню... Дело в том, что теперь я не буду сдаваться полиции. По крайней мере, пока. Честно говоря, я надеялся, что смогу перекантоваться у вас в Чилликоте. Совсем недолго, чтобы просто собраться с духом..."
Да-а-а.
До убийства — до первого убийства, убийства Евангелины Грант — у меня была жена. Мой арест и суд стали для нее настоящим испытанием, но она держалась молодцом. Я все время чувствовал поддержку Гвен. Кажется, она искренне простила мне убийство Евангелины Грант, а вот измену — нет. В общем, она оставалась верной и преданной, пока я благополучно не оказался по ту сторону. В тюрьме она дважды навещала меня, потом в Алабаме оформила развод, переехала на Западное побережье, встретила кого-то в Лос-Анджелесе и вышла за него замуж. Я не помнил ее новой фамилии, хотя, наверное, раньше ее знал.
К Гвен я обратиться не мог. Были еще друзья, хотя их осталось мало, и еще меньше их жило в Нью-Йорке. По выходе из тюрьмы я обзвонил несколько человек. Из них я повидался только с Дугом Макьюэном, да и то раза два-три. В том, чтобы завести новых друзей, я преуспел немногим больше, чем в том, чтобы сохранить старых. В тюрьме я не нажил врагов, но и тесной дружбы ни с кем не водил. Как-то раз на улице я столкнулся с бывшим товарищем по тюрьме, и мы разошлись не обменявшись и словом. В другой раз ко мне зашел Турок Вильямс. Он предложил мне работу, но, видимо, не потому, что подозревал во мне талант к продаже больших партий героина, а руководствуясь соображениями благодарности. Мои действия по собственному освобождению открыли дверь и его камеры. К тому же я помог ему подать апелляцию.
Я не взялся за эту работу, вероятно, к большому его облегчению. После того я с ним больше не виделся. Он жил где-то в Гарлеме. У меня в квартире на Девятой улице он оставил номер своего телефона. Этот номер, наверное, и сейчас можно было там найти.
Да. Квартира. Ведь дом, если руководствоваться более распространенным определением, также и то место, где вешаешь свою шляпу, а свою уже на протяжении примерно десяти недель я вешал по адресу Восточный район, Девятая улица, между авеню В и С, в той части Нью-Йорка, которая обычно называется Нижний Ист-Сайд, а людьми романтического склада именуется Ист-Виллидж — Восточной Деревней.
Я решил ехать туда. Не то чтобы там меня ждали неотложные дела, но это был мой единственный шанс. С минуты на минуту кто-нибудь из служащих отеля «Максфилд» постучится в дверь моей комнаты, чтобы напомнить, что пора освободить номер. Поняв, что жилец уже съехал, он возьмет ключ и откроет комнату. А может быть, это сделает уборщица. Так или иначе тело девушки будет обнаружено, и через полчаса или около того прибудет полиция. Идентификация моих отпечатков потребует еще несколько часов (мою личность смогут установить еще быстрее, если в карманах брошенной одежды найдут что-то из личных вещей или если я поселился в гостинице под своим настоящим именем). Пройдет совсем немного времени, и, быть может, уже сегодня днем или, возможно, только завтра утром полиция будет стучать в дверь моей квартиры.
Возвращаться в квартиру было рискованно. А мне туда непременно нужно было попасть. Там была одежда — в ней я смотрелся много лучше, чем в вещах, одолженных у Эдварда Болеслава. Денег там не было — вся наличность находилась в моем бумажнике, а он пропал, — зато была чековая книжка. Впрочем, это вряд ли мне поможет. В воскресенье чек нигде не обналичишь, а завтра утром, когда откроется банк, полиция уже будет знать обо мне и идти в банк будет опасно. Но из-за одежды стоило рискнуть. Безразмерная рубашка и висевшие на мне мешком штаны бросались в глаза окружающим. Кроме того, маленькие ботинки Эда сильно жали ноги.
Я стал прикидывать, что сейчас для меня важнее: время или деньги. Это было все равно что сравнивать яблоки с бананами. Наконец я взял такси до своего дома. Вместе с чаевыми это стоило мне двух долларов из моих $4.56. Такое решение показалось мне меньшим злом. Тащиться на метро к восточной оконечности Девятой улицы просто не было смысла. До какой бы станции я ни поехал, все равно большую часть пути нужно было проделать пешком. Такое путешествие было не для моих ног, да еще в этих ботинках, а кроме того, время было дорого. Я поймал такси и, сев на заднее сиденье, принялся наблюдать за счетчиком. Мучаясь от головной боли, я курил и изо всех сил старался не думать, не строить планов и ни о чем не вспоминать.
Ключа у меня, разумеется, не оказалось. Пришлось разбудить коменданта. Вместе с ним мы преодолели три безрадостных лестничных пролета — он ворча, а я оправдываясь. Потом он открыл мне дверь и попросил впредь брать с собой ключ. Я посчитал излишним говорить ему, что ключа, который всегда нужно брать с собой, у меня нет и что я никогда не вернусь в эту квартиру. Он ушел, а я снял одежду Эдварда Болеслава, принял душ (Здесь все еще чувствуется запах крови! Все благовония Аравии...) и переоделся в свою. Это была вполне приличная одежда: серый костюм из блестящей синтетики, белая рубашка, черные ботинки, неприметный галстук в полоску. После того как я принял душ (но до того, как оделся, — сложно все время расставлять события в хронологическом порядке), я побрился и причесался. Теперь я чувствовал себя на удивление непринужденно. Во время бритья моя рука не дрожала. Я даже не порезался, так как и в спокойном состоянии, не обремененный чувством вины или похмельем, всегда демонстрирую такого рода чудеса ловкости. Я был совершенно спокоен, пока не взглянул на себя в зеркало. Передо мной предстал аккуратно одетый и аккуратно причесанный человек. Хоть и не красавец, но уж, во всяком случае, не полный урод. Я криво улыбнулся своему отражению, попытался подмигнуть, и вдруг внезапно земля ушла у меня из-под ног.
Кажется, я разрыдался. Не знаю. Был момент, когда мой ум помрачился, потом я сидел на своей узенькой кровати, обхватив голову руками и тупо уставившись в пол.
* * *
Странные вещи вспоминаются при странных обстоятельствах. Я вспомнил свою последнюю встречу с Мортоном Дж. Пиллионом, надзирателем в тюрьме, где я провел четыре года. Это был щуплый человечек, похожий на птицу, с седыми волосами и розовым лицом. С первого момента нашего знакомства меня не оставляло чувство, что он совершенно не подходит для этой роли. Тюремный надзиратель должен быть скорее похож на Броде-рика Крофорда, а Пиллион смахивал на Уолли Кокса в старости.
— Знаешь, Алекс, — сказал он, — мне будет тебя не хватать. Нет, ты не обязан отвечать мне любезностью. Небось не терпится выйти отсюда?
— Не знаю, — ответил я.
— Ты даже не обязан сидеть здесь со мной и разговаривать, — продолжал он. — Тебя полагается сразу же освободить. Таковы инструкции. Ты ведь не просто заключенный, который отмотал срок и на прощание, хочет или нет, должен побалакать со стариком. Ошибки в ходе следствия, признание, полученное незаконным путем, и прочее. Свободный человек. Не терпится отделаться от меня, а, Алекс?
— Нет.
— Что ты сейчас чувствуешь?
— Не знаю.
— Ясно. — Он протянул мне сигарету и спички. — В таких случаях обычно болтают много всякой ерунды о долге перед обществом, который заключенный заплатил сполна. Мне эти слова не очень нравятся, но они верно выражают мысль. А ведь ты не заплатил свой долг, верно, Алекс? Ты совершил убийство, а теперь мы тебя отпускаем. — Он вздохнул, качнул головой. — Знаешь уже, чем займешься?
— Поищу работу. Не знаю, правда, какую.
— Да, конечно, ты же преподаватель...
— Боюсь, что с этим кончено.
— Может быть. Но время и правда залечивает раны. Даже такие. Что еще ты умеешь делать?
— Могу работать в библиотеке.
— Ну, здесь ты с этим отлично справился. Я бы с радостью дал тебе рекомендацию. Хотя у тебя могут возникнуть проблемы при устройстве на работу. Как у тебя с деньгами?
— Я поднакопил кое-что. На сберегательном счету.
— Много?
— На первое время хватит. Я не богат. Рано или поздно придется искать работу. Я и понятия не имею, чем смогу заняться.
— Постарайся чем-нибудь достойным — по себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
А теперь эта мертвая девушка, — а я не мог снова оказаться по ту сторону. Это было исключено. Абсолютно.
На полу лежал нож. Насколько я мог судить, я никогда его раньше не видел. Но это не имело значения. Насколько я мог судить, я никогда раньше не видел ни этой девушки, ни этой комнаты. Вероятно, я купил нож днем в субботу и воспользовался им уже в субботу вечером. Он еще мог послужить мне. Можно пустить себе кровь, надрезать кожу на запястьях. Можно снова пойти в ванную, лечь в теплую воду, вскрыть вены и истечь кровью, как Цицерон. Или перерезать себе горло, как я перерезал горло этой девушке. Вулф Тоун, посаженный в тюрьму после ирландского восстания 1798 года, перепилил себе горло перочинным ножом. Способен ли я на такой шаг? Дрогнет ли рука? Окажется ли боль сильнее решимости? Или намерение просто рассыплется на полпути, побежденное желанием жить и страхом смерти?
Я так и не поднял нож — даже попытки не сделал. Я стоял и смотрел на него, и мне хотелось курить. Мне хотелось подобрать нож. Мне хотелось умереть. Но дальше мыслей дело не шло.
О том, чтобы покончить с собой, и речи не было. По крайней мере, сейчас. В полицию я тоже не мог пойти. И в этой комнате я тоже больше не мог оставаться. Ни за что.
Я ощупал свои джинсы, стараясь снова не запачкать руки. Карманы были пусты. Я искал сигареты, но сигарет не было. Бумажник тоже пропал. Неудивительно. После такой ночи как правило просыпаешься без часов и бумажника. И то и другое теперь пропало. Что ж, это в порядке вещей. Очевидно, перед тем, как я подцепил девицу, меня ограбили. Может быть, так все и было: она заговорила о деньгах, а денег у меня не было, и я психанул. Может быть...
Нет. Я все еще не хотел ни о чем вспоминать. И строить предположения тоже не хотел — пока.
Я просто хотел уйти.
Я снова пошел к двери и открыл ее. Теперь в гостинице было шумно. Просыпались и выходили постояльцы. Слегка приоткрыв дверь, я стал ждать, поглядывая в щелку. Мимо двери прошла пара — высокий худой мужчина с усталым лицом и светлыми взъерошенными волосами и маленькая худая негритянка. На его лице отражался стыд, на ее лице — усталость. Открылась одна из дверей, и появился молодой человек весьма женственной наружности. Едва он ушел, из того же номера вышел моряк: его лицо выражало те же утомление и стыд, что и лицо светловолосого мужчины.
Через две двери от меня из номера вышел мужчина в банном халате, пересек коридор и вошел в ванную. Он оставил дверь незапертой.
Он был примерно моего телосложения, чуть полнее. Я выскользнул из своей комнаты, запер дверь и босиком прокрался по коридору в направлении ванной. Журчала вода — мужчина наполнял ванну. Значит, время у меня есть.
Я прошел к его номеру и открыл дверь. В холле раздались шаги, и сердце у меня екнуло, но я тут же сообразил, что никто не знает, что это не мой номер. Я вошел внутрь и заперся.
В комоде лежало чистое нижнее белье и носки; Свежей рубашки не было. Слегка потертая на локтях клетчатая фланелевая рубашка, которую я снял с крючка в шкафу, оказалась мне велика. У бывшего владельца рубашки оказалась только одна пара брюк — из шерстяной ткани, темно-коричневого цвета, со «стрелками» и отворотами. Мешковатые, в талии они были мне широки почти на четыре дюйма. Я застегнул его пояс на последнюю дырку, и брюки на мне удержались. Ширинка у этих брюк была не на молнии, а на пуговицах. Я уже не помнил, когда последний раз видел такие штаны.
В отличие от остальных вещей, его ботинки были мне малы. Тяжелые старомодные кожаные башмаки. Шнурки были порваны и связаны. Я с трудом всунул ноги в ботинки и завязал шнурки.
Его бумажник лежал в ящике комода. Он не был мне нужен, так же как не было нужно его водительское удостоверение, карточка профсоюза моряков и презерватив. В бумажнике лежали две однодолларовые бумажки и одна достоинством в пять долларов. Я вытащил три купюры, потом, поколебавшись, положил две долларовые бумажки обратно. Я сунул деньги в карман — теперь уже в свой карман, поскольку законное владение относится к фактическому примерно в соотношении девять к десяти, — вышел из его номера и поспешил к себе в комнату.
С его ремнем штаны держались лучше. Нет, они по-прежнему не сидели как влитые, но то же можно было сказать и о ботинках и рубашке. В моей ситуации это едва ли было важно.
Красть у бедняка мне было тяжело. Ему будет до слез жалко одежды, пяти долларов, всего остального. Лучше бы я украл у человека побогаче, но люди с деньгами не останавливаются в таких гостиницах, как «Максфилд», разве что на пару часов. И все же мне было тяжело.
Судя по тому, что значилось на его водительском удостоверении и профсоюзной карточке, он был на пятнадцать лет старше меня. Его имя было Эдвард Болеслав. Мое — Александр Пенн. Друзья, наверное, зовут его Эд или Эдди. Когда у меня были друзья, они звали меня Алексом.
Теперь на мне была его одежда, а в кармане лежали пять из его семи долларов.
Времени не было. Он не мог мыться вечно. Скоро он насухо вытрется полотенцем, протрусит в своем махровом халате через коридор в номер и обнаружит, что его обокрали. К этому моменту мне лучше исчезнуть.
Я открыл дверь. Бросив прощальный взгляд на мертвую шлюху, я вдруг испытал сильнейшее отвращение. К такой реакции я совершенно не был готов и чуть было не заорал благим матом. Взяв себя в руки, я вышел из комнаты, запер дверь (все равно дверь откроют и девушку найдут, запирай не запирай — это ничего не меняет) и пошел по коридору туда, где, указывая выход, горела красная лампочка. Преодолев три скучных лестничных пролета, я спустился на первый этаж. Часы над конторкой показывали половину одиннадцатого, а висевшее тут же объявление напоминало, что номера нужно освобождать к одиннадцати.
Служащий за конторкой, светлокожий негр в очках в роговой оправе, с тонкими, аккуратными усиками, спросил, не останусь ли я еще на одну ночь. Я мотнул головой. Он попросил вернуть ключ. Я бросил ключ на конторку.
Записался ли я в регистрационную книгу гостиницы под своим настоящим именем? Впрочем, не важно — в номере полным-полно моих отпечатков пальцев. Я пошел к выходу. Вот сейчас служащий меня окликнет, а у дверей меня уже ждет полиция. Но никто меня не окликнул.
И полиции у дверей не было. Я вышел на улицу. В лицо ударил нестерпимо яркий солнечный свет, от которого стало больно глазам. Мне хотелось курить, хотелось выпить. Я не знал, куда податься.
«Отель „Максфилд“, 324, Западный район, 49-я улица, Нью-Йорк. Бросить в любой почтовый ящик. Доставка оплачена». Значит, я был где-то между Восьмой и Девятой авеню, на той стороне улицы, которая ближе к центру. Я повернул направо и прошел примерно полквартала по направлению к Восьмой авеню. Потом пересек Сорок девятую улицу и прошел еще один квартал на север, где на углу Пятидесятой и Восьмой обнаружил аптеку. Я зашел внутрь и разменял пять долларов Эдварда Болеслава, купив пачку сигарет. Мне нужна была еще бритва и лезвия, но с этой покупкой я повременил. У меня было всего пять долларов, точнее, теперь, после покупки сигарет, $4.56, и эти деньги должны были кормить, одевать и давать мне приют, пока...
Пока я не сдамся и не позвоню в полицию.
Нет. Нет, я не позвоню в полицию, я не сдамся, я не вернусь туда снова.
Об этом не может быть и речи.
Я закурил. Набрал полные легкие дыма, и в голове тут же застучало, а руки затряслись. Я снова прошел к прилавку, купил коробочку аспирина и проглотил три таблетки, не запивая водой.
Проглотить их было трудно, но у меня как-то получилось. Я убрал коробочку в карман Эдвардовых штанов, сигареты и спички — в карман его рубашки, вышел из аптеки и остановился на ярком солнце.
Я и понятия не имел, куда податься.
Глава 3
Дом — это место, где тебя принимают, когда тебе больше некуда идти. Лучшего определения дома я не слышал. И в этом смысле дома у меня не было. Я родился и вырос в Чилликоте, штат Огайо, где после смерти мужа и по сию пору жила моя тетка, единственная оставшаяся родственница. Когда меня приговорили к пожизненному заключению за убийство Евангелины Грант, тетя Кэролайн написала мне короткую записку: «Я надеялась, я молилась о том, чтобы тебя повесили и ты вместе со всей своей семьей избежал долгих лет позора. Постарайся обрести покой в Боге, и пусть Он когда-нибудь дарует мир твоей душе». Полагаю, что под всей своей семьей она имела в виду себя.
Я представил себе телефонный разговор. "Тетя Кэролайн? Это Алекс. Вы, наверное, слышали, что меня освободили. Да, несколько месяцев назад. Нет, я не преподаю больше. Нет, ничуть. Я, собственно, из-за чего звоню... Дело в том, что я опять взялся за старое. Ну. Да, пошел и убил еще одну девушку. Перерезал ей горло, совсем как первой.
Так, собственно, что я звоню... Дело в том, что теперь я не буду сдаваться полиции. По крайней мере, пока. Честно говоря, я надеялся, что смогу перекантоваться у вас в Чилликоте. Совсем недолго, чтобы просто собраться с духом..."
Да-а-а.
До убийства — до первого убийства, убийства Евангелины Грант — у меня была жена. Мой арест и суд стали для нее настоящим испытанием, но она держалась молодцом. Я все время чувствовал поддержку Гвен. Кажется, она искренне простила мне убийство Евангелины Грант, а вот измену — нет. В общем, она оставалась верной и преданной, пока я благополучно не оказался по ту сторону. В тюрьме она дважды навещала меня, потом в Алабаме оформила развод, переехала на Западное побережье, встретила кого-то в Лос-Анджелесе и вышла за него замуж. Я не помнил ее новой фамилии, хотя, наверное, раньше ее знал.
К Гвен я обратиться не мог. Были еще друзья, хотя их осталось мало, и еще меньше их жило в Нью-Йорке. По выходе из тюрьмы я обзвонил несколько человек. Из них я повидался только с Дугом Макьюэном, да и то раза два-три. В том, чтобы завести новых друзей, я преуспел немногим больше, чем в том, чтобы сохранить старых. В тюрьме я не нажил врагов, но и тесной дружбы ни с кем не водил. Как-то раз на улице я столкнулся с бывшим товарищем по тюрьме, и мы разошлись не обменявшись и словом. В другой раз ко мне зашел Турок Вильямс. Он предложил мне работу, но, видимо, не потому, что подозревал во мне талант к продаже больших партий героина, а руководствуясь соображениями благодарности. Мои действия по собственному освобождению открыли дверь и его камеры. К тому же я помог ему подать апелляцию.
Я не взялся за эту работу, вероятно, к большому его облегчению. После того я с ним больше не виделся. Он жил где-то в Гарлеме. У меня в квартире на Девятой улице он оставил номер своего телефона. Этот номер, наверное, и сейчас можно было там найти.
Да. Квартира. Ведь дом, если руководствоваться более распространенным определением, также и то место, где вешаешь свою шляпу, а свою уже на протяжении примерно десяти недель я вешал по адресу Восточный район, Девятая улица, между авеню В и С, в той части Нью-Йорка, которая обычно называется Нижний Ист-Сайд, а людьми романтического склада именуется Ист-Виллидж — Восточной Деревней.
Я решил ехать туда. Не то чтобы там меня ждали неотложные дела, но это был мой единственный шанс. С минуты на минуту кто-нибудь из служащих отеля «Максфилд» постучится в дверь моей комнаты, чтобы напомнить, что пора освободить номер. Поняв, что жилец уже съехал, он возьмет ключ и откроет комнату. А может быть, это сделает уборщица. Так или иначе тело девушки будет обнаружено, и через полчаса или около того прибудет полиция. Идентификация моих отпечатков потребует еще несколько часов (мою личность смогут установить еще быстрее, если в карманах брошенной одежды найдут что-то из личных вещей или если я поселился в гостинице под своим настоящим именем). Пройдет совсем немного времени, и, быть может, уже сегодня днем или, возможно, только завтра утром полиция будет стучать в дверь моей квартиры.
Возвращаться в квартиру было рискованно. А мне туда непременно нужно было попасть. Там была одежда — в ней я смотрелся много лучше, чем в вещах, одолженных у Эдварда Болеслава. Денег там не было — вся наличность находилась в моем бумажнике, а он пропал, — зато была чековая книжка. Впрочем, это вряд ли мне поможет. В воскресенье чек нигде не обналичишь, а завтра утром, когда откроется банк, полиция уже будет знать обо мне и идти в банк будет опасно. Но из-за одежды стоило рискнуть. Безразмерная рубашка и висевшие на мне мешком штаны бросались в глаза окружающим. Кроме того, маленькие ботинки Эда сильно жали ноги.
Я стал прикидывать, что сейчас для меня важнее: время или деньги. Это было все равно что сравнивать яблоки с бананами. Наконец я взял такси до своего дома. Вместе с чаевыми это стоило мне двух долларов из моих $4.56. Такое решение показалось мне меньшим злом. Тащиться на метро к восточной оконечности Девятой улицы просто не было смысла. До какой бы станции я ни поехал, все равно большую часть пути нужно было проделать пешком. Такое путешествие было не для моих ног, да еще в этих ботинках, а кроме того, время было дорого. Я поймал такси и, сев на заднее сиденье, принялся наблюдать за счетчиком. Мучаясь от головной боли, я курил и изо всех сил старался не думать, не строить планов и ни о чем не вспоминать.
Ключа у меня, разумеется, не оказалось. Пришлось разбудить коменданта. Вместе с ним мы преодолели три безрадостных лестничных пролета — он ворча, а я оправдываясь. Потом он открыл мне дверь и попросил впредь брать с собой ключ. Я посчитал излишним говорить ему, что ключа, который всегда нужно брать с собой, у меня нет и что я никогда не вернусь в эту квартиру. Он ушел, а я снял одежду Эдварда Болеслава, принял душ (Здесь все еще чувствуется запах крови! Все благовония Аравии...) и переоделся в свою. Это была вполне приличная одежда: серый костюм из блестящей синтетики, белая рубашка, черные ботинки, неприметный галстук в полоску. После того как я принял душ (но до того, как оделся, — сложно все время расставлять события в хронологическом порядке), я побрился и причесался. Теперь я чувствовал себя на удивление непринужденно. Во время бритья моя рука не дрожала. Я даже не порезался, так как и в спокойном состоянии, не обремененный чувством вины или похмельем, всегда демонстрирую такого рода чудеса ловкости. Я был совершенно спокоен, пока не взглянул на себя в зеркало. Передо мной предстал аккуратно одетый и аккуратно причесанный человек. Хоть и не красавец, но уж, во всяком случае, не полный урод. Я криво улыбнулся своему отражению, попытался подмигнуть, и вдруг внезапно земля ушла у меня из-под ног.
Кажется, я разрыдался. Не знаю. Был момент, когда мой ум помрачился, потом я сидел на своей узенькой кровати, обхватив голову руками и тупо уставившись в пол.
* * *
Странные вещи вспоминаются при странных обстоятельствах. Я вспомнил свою последнюю встречу с Мортоном Дж. Пиллионом, надзирателем в тюрьме, где я провел четыре года. Это был щуплый человечек, похожий на птицу, с седыми волосами и розовым лицом. С первого момента нашего знакомства меня не оставляло чувство, что он совершенно не подходит для этой роли. Тюремный надзиратель должен быть скорее похож на Броде-рика Крофорда, а Пиллион смахивал на Уолли Кокса в старости.
— Знаешь, Алекс, — сказал он, — мне будет тебя не хватать. Нет, ты не обязан отвечать мне любезностью. Небось не терпится выйти отсюда?
— Не знаю, — ответил я.
— Ты даже не обязан сидеть здесь со мной и разговаривать, — продолжал он. — Тебя полагается сразу же освободить. Таковы инструкции. Ты ведь не просто заключенный, который отмотал срок и на прощание, хочет или нет, должен побалакать со стариком. Ошибки в ходе следствия, признание, полученное незаконным путем, и прочее. Свободный человек. Не терпится отделаться от меня, а, Алекс?
— Нет.
— Что ты сейчас чувствуешь?
— Не знаю.
— Ясно. — Он протянул мне сигарету и спички. — В таких случаях обычно болтают много всякой ерунды о долге перед обществом, который заключенный заплатил сполна. Мне эти слова не очень нравятся, но они верно выражают мысль. А ведь ты не заплатил свой долг, верно, Алекс? Ты совершил убийство, а теперь мы тебя отпускаем. — Он вздохнул, качнул головой. — Знаешь уже, чем займешься?
— Поищу работу. Не знаю, правда, какую.
— Да, конечно, ты же преподаватель...
— Боюсь, что с этим кончено.
— Может быть. Но время и правда залечивает раны. Даже такие. Что еще ты умеешь делать?
— Могу работать в библиотеке.
— Ну, здесь ты с этим отлично справился. Я бы с радостью дал тебе рекомендацию. Хотя у тебя могут возникнуть проблемы при устройстве на работу. Как у тебя с деньгами?
— Я поднакопил кое-что. На сберегательном счету.
— Много?
— На первое время хватит. Я не богат. Рано или поздно придется искать работу. Я и понятия не имею, чем смогу заняться.
— Постарайся чем-нибудь достойным — по себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18