– Вот-вот. С Адамом было то же самое. Он узнал не то, что хотел, но гораздо больше. Я всегда это любил. Прощайте, законодатель.
– Прощайте, профессор.
– Мэри-Энн! Мэри-Энн! – окликнул голос нетерпеливо.
– Иду, сэр! – ответил издалека женский голос.
– Не надо, – прошептал сенатор сдавленным голосом, не помня себя от страха. – Не надо.
Одна из дверей, выходящих на веранду, распахнулась, и на пороге появилась низкорослая широколицая пожилая негритянка. Из-под белого чепца выбивались пряди седых волос.
– Ах, простите, сэр! Что вам угодно, мистер Генри?
– Мэри-Энн, опять выскочила вилка от телевизора. Сколько раз я вам говорил! Возьмите в шкафу в кабинете в нижнем правом ящике липкую ленту и приклейте ее, бога ради!
– Сию минуту, сэр!
Негритянка вышла, где-то в глубине дома что-то хлопнуло, заскрипело, зашуршало.
– Но-о она существует, – непроизвольно выдавил сенатор, в изумлении провожая взглядом живую и нестрашную Мэри-Энн. Он пытался овладеть собой, но черные молнии ужаса выжигали беспорядочно копошащиеся мысли. Нет, этой пытки он больше не выдержит. Вон отсюда! Вон!
В ответ послышался не то смех, не то кашель, но звук резко прервался. Неужели же нет никакого способа одолеть это наваждение! Сенатор зажмурился, заставил себя встать с кресла…
Дверь снова распахнулась. Появилась Мэри-Энн, белозубо улыбнулась сенатору и побежала по лестнице наверх. Провожая ее взглядом, сенатор увидел, что его черные следы на ступеньках исчезли. А за негритянкой тянулся новый след – в розовые и желтые звездочки. Позади на кресле медленно поднимала головку змея. Нет ее там, нет! Она раскрывает пасть! Она сейчас метнется вперед! Он оглянется, и в лицо его ударит холодное скользкое тело! Но ее же там нет, там пусто! А она все поднимается, поднимается!
Наверху грохнуло, зашумело, и вдруг раздался чистый торопливый голос спортивного комментатора:
– …поймал свечу! Вы видите, как Красавчик поймал свечу! Какой прыжок! Уиддер в ауте! Это первый аут Уиддера в этом сезоне! А ведь он уже миновал верхний угол! Он потрясает кулаками, он ломает биту! Он топчет ее! Но арбитры подтверждают, что Уиддер в ауте!
Донесся дикий рев зала. Да, ведь сегодня «Отщепенцы» встречаются с «Великими Осетрами».
Негритянка спустилась вниз и остановилась, выжидательно глядя на сенатора.
– Я сейчас уезжаю, мадам Мэри-Энн, – задыхаясь проговорил сенатор. – Извините меня, я неверно оценил ваши намерения. Откройте мне, пожалуйста, ворота. («Господи! Может быть, он услышит? Он же слышит! Я прошу пощады! Да прекратите же эту пытку!»)
– Хорошо, сэр. Всего вам доброго, сэр.
– Всего доброго.
Змея была огромна. Она упиралась головой в потолок. Боже, какая в ней сила! И эти грязно-желтые чешуйки на брюхе! Но если я оглянусь, там будет пусто, а Мэри-Энн бросится! Зашипит, ударит хвостом и бросится, выставив огромные клыки! Они хотят, чтобы я оглянулся. Не оглянусь! Там сзади не настоящая змея! Настоящая змея – это Мэри-Энн!
– Я вижу, профессор любит спорт?
– О да, сэр. И я тоже. Мы смотрим все встречи «Трипл-эй». Что с вами, сэр? Вам плохо?
Это был бесшумный оглушительный хлопок. От внезапно исчезнувшего напряжения закружилась голова. Ноги ослабели. Билось сердце.
– Нет, нет, что вы! Это ничего.
Судорога, сводившая желудок, отступила, боли не было, была только боязнь боли. Бережно неся ватное поглупевшее тело, сенатор спустился с крылечка, сел на сиденье, и механические тяги втянули его в каравеллу.
– И вам здесь хорошо живется, мадам Мэри-Энн?
– О да, сэр. Мистер Генри – очень хороший человек, сэр.
Ворота медленно распахнулись.
– Одну минуту, сэр. Вы забыли, сэр.
Черная рука положила рядом с ним на сиденье розовую кассету. Да, да, значит, он все-таки ее уронил. Когда же это было?
– Спасибо, мадам Мэри-Энн. Прощайте.
– Прощайте, сэр.
Каравелла дрогнула, плавно выкатилась на улицу, развернулась и застыла против ворот. Здесь, в кабине, все было знакомо и неопасно. Чувствуя, как тяжесть огромными пластами соскальзывает с его сердца, сенатор видел меж сходящихся створок ворот Мэри-Энн, спешащую к дому.
Улица была пуста, как и несколько часов назад. Сенатор шумно вздохнул. Руки дрожали. Такими доуправляешься.
Он сидел, силясь собрать по крупицам распавшиеся ум и тело. Вот, значит, что такое умничка. Да, это и в дурном сне не увидишь. А что в этой кассете? Продолжение?
Сенатор тупо взял в руки кассету и с удивлением ощутил ее тяжесть. Те на совещании были легкие.
Пластиковая крышка легко открылась. Под ней оказалась вторая крышка, металлическая. На ней был наклеен лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом:
«Я добр, но я в заботе и печали.
Меня в беде покинули друзья.
Года всю силу разума умчали.
Кого ж теперь зову на помощь я?
Не открывайте крышку до тех пор, пока не выучите это стихотворение и не утвердитесь в том, что произносите его про себя с полным убеждением и ни о чем другом не думая.
Всей душой просите Бога о помощи.
Откройте крышку и мысленно повторите стихотворение троекратно.
Начинайте думать о том, что вас заботит, возьмите стило и пишите.
Не затягивайте сеанс свыше пятнадцати минут.
Благодарю тебя! Благодарю, Как мать благодарят за назиданье.
Исполнится святое ожиданье Того, что бескорыстно ждет зарю.
Перед тем как закрыть крышку, троекратно мысленно повторите это стихотворение.
Тщательно закрывайте крышку.
Оберегайте от посторонних лиц!»
Вот оно что! Психологический стимулятор, верный дрессированный пес. Нет, нет, все это надо обдумать. Надо обдумать!
Сенатор закрыл кассету, положил ее в шкафчик и включил управление. Каравелла тронулась и, набирая скорость, заскользила над ослепительно сияющим белым полотном улицы, певучим шепотом приглашающей его посетить музей Стюарта Силверботтома, первопроходца марсианского Большого Сирта, чье детство прошло в Бетлхэм-Стар.


4

Сенатор подошел к окну, поднял штору и, положив ладонь на холодное стекло, поглядел на улицу.
За окном царил мокрый послеполуночный мрак. По подоконнику гулко и неровно стучал неспешный апрельский дождь. Свет ближнего фонаря только сгущал тьму, в которой влажно поблескивали какие-то шевелящиеся переплетения, и природы и смысла их нельзя было проникнуть глазом. Днем это были обычные оголенные ветви нескольких могучих вязов, но тогда сенатор поглядел на них только мельком. И теперь память его была бессильна помочь зрению, и он тщетно пытался отделить от мглы контуры огромных деревьев. И от этого всего только углублялось тягостное чувство бессилия и бесконечной усталости, которому он без боя сдался несколько часов назад.
Как большинство стареющих деловых людей, он не способен был перестать следовать заранее составленным планам даже тогда, когда они очевидным образом теряли всякий смысл. Он давно уже осознал эту нарастающую окостенелость души, но преодолевать ее каждый раз приходилось с таким трудом. И чаще всего не удавалось. Планы казались такими верными, а препятствия такими случайными, такими преодолимыми.
Вот и теперь.
Подумаешь! Поскучать несколько часов на совещании, напустить на себя заинтересованный вид, слушая о вещах, никак его не занимающих, и в заключение отечески погладить по головке грызущихся специалистов. А потом увидеться с Ширли! Увидеться с Ширли! Да ради этого хоть на край света!
И вот он добился своего. Он увиделся с Ширли. Но после всего происшедшего его приезд оказался кощунством, – столько в нем было инертного механического движения по решению, принятому заранее и в совсем других обстоятельствах. И он был наказан за это немедленно и достаточно жестоко.
Он оставил каравеллу здесь, в незаметном мотеле, взял напрокат городской электранчик и к вечеру оказался перед домом, где жила Ширли, огромной, тщеславно деформированной пластиной этажей на сорок, воздвигнутой на задах университетского парка.
Дверь ему открыл длинный белобрысый парень. Открыл и заморгал глазами.
– Привет, отче! Тебя здесь ждут?
За его спиной на голубенькой стеночке прихожей красовался огромный красный плакат с портретом Лодомиро Эрнандеса. Сенатору случалось несколько раз разговаривать с ним. У него было жирноватое лицо с пухлыми синими щеками. А художник изобразил его, подобным маске из раскаленного гранита. Сенатора передернуло от фальши. Как это могло оказаться в доме Ширли?
– Я издалека, – сказал он. – Ширли дома?
– Дома, – сказал парень, обернулся и закричал: – И все равно твой Шанфро дурак!
– Откровение для сопляков! – донеслось из комнаты. – Кто там? Это ты, Алиш?
– Нет, это к Ширли, – ответил парень. – Ширли, это к тебе.
На пороге комнаты появилась Ширли. Боже, как она была прекрасна! В руках у нее покачивался длинный белый цветок.
– Здравствуйте, – сказала она и удивилась. – Вы?
– Здравствуйте, Ширли, – сказал сенатор и с дрогнувшим сердцем выпалил уже год как приготовленную ложь: – Я здесь проездом. И вот решил зайти. Я помешал?
– Нет, нет. У меня сегодня сборище. Познакомьтесь, это Йонни. Йонни Лундвен. Он сегодня держит стол. Хотите есть?
– Хочу.
– Яичница с ромом, – гостеприимно предложил Йонни. – Королева вечера. Невкусно, но безвредно. И коктейль «Мертвое море».
– Он из Упсалы, – сказала Ширли. – Пишет работу об Алквисте.
– Алквист ел ржаной хлеб и говядину, – пояснил Йонни. – Коровы паслись на божьих лугах. Во ржи и говядине жил бог. Бог вдохновлял Алквиста. А мы все, и Джус в особенности, – слышишь, Джус! – мы жрем клетчатку, вспухшую на мочевине. Джус, ты обречен. Сколько ни тужься, ты родишь не мысль, а препарат.
– Твой Алквист складывал книги из камней, – донеслось из комнаты.
– Йонни, берись за яичницу, – сказала Ширли и протянула сенатору руку.
– Пойдемте, я вас познакомлю. Дивные ребята!
– Это были божьи камни, – пробурчал Йонни, открывая дверь на кухню.
Пол на кухне был серо-голубой, блестящий, такой же, как лестница в доме Маземахера. Как же это он изготовил ее из П-120? Нет, это не П-120, это что-то другое. Впрочем, он говорил, что умничка – это целый класс веществ. Да это и несущественно. Пусть это будет сверхпэйперол, назовем его так. И с помощью этого сверхпэйперола немощный старик, раздираемый психозом вины и страха, избирательно навязывает окружающим во всяком случае желаемое эмоциональное состояние. Но откуда у него кассета? Откуда лестница? Не в кладовке же он их сотворил? От Сидар-Гроув до Бетлхэм-Стар километров двести. Вряд ли это случайная близость. Похоже, что Мэри-Энн ездит не только в магазины. Он, видимо, сильный человек, этот Маземахер. В Сидар-Гроув у него есть друзья. Им ничего не стоило соорудить ему желанный оборонительный пояс с добротным камуфляжем. Восемьдесят против двадцати, что это так. Но здесь-то на полу, надеюсь, не сверхпэйперол!
Левую сторону комнаты занимала огромная книжная полка. Окно во всю стену, перед ним торшер и столик. Справа на диване теснились трое молодых людей, а спиной к столику на вертящемся кресле сидела черноволосая девица с некрасивым монгольским лицом.
– Это Джон, – сказала Ширли, представляя его своим гостям. – Он устал с дороги, и не вздумайте его щипать.
Дверь во вторую комнату была открыта. Там было темно, но оттуда доносилась тихая необычная музыка.
– Джон. А что он может? – спросил один из сидящих голосом оппонента Йонни Лундвена. Это был огромный детина, занимавший половину дивана.
– Решать, – кратко ответила Ширли.
– За себя или за других? – продолжал допрос детина.
– Джус, если ты не заткнешься, я изжарю яичницу на твоей морде! – заревел из кухни Йонни Лундвен.
Сенатор принял бой.
– А разве можно делать одно без другого? – дружелюбно осведомился он.
– Папочка учил меня не встревать в чужие разговоры, – сладко сказал Джус.
– Джус, не хами! – возмутилась черная девица.
– Он был совершенно прав. Тебе нельзя этого делать, – серьезно сказала Ширли и показала цветком на черную девицу.
– Это Консепсьон Вальдес, лучшая поэтесса Америки.
– Коней, – кивнула девица. – Здешняя собачья кличка – Коней. Консепсьон
– так зовут меня дома. И Ширли можно. А больше никому. Ухаживать за мной невозможно, потому что я всегда знаю правду.
– Мне надоело по утрам толкаться в метро, – провозгласил Джус. – Метро
– это лучшая могила для человечества. Загнать туда все шесть миллиардов и передавить!
– Займись, – с ленивым презрением предложил его сосед.
– Это сделает Алиш, – ответил Джус. – Потому я его и люблю. Где Алиш?
– Яичница на плите, – сказал вошедший Йонни. – Вообще-то так не полагается, но…
Он стремительно подошел к Джусу и открытой ладонью ткнул его в подбородок. Джус коротко всхрапнул, откинул голову и замер, вытянув огромные подошвы чуть ли не на середину комнаты.
– Перебананил, – пояснил Йонни. – Пусть отдохнет. Горе в том, что он прав. Нас слишком много, и что-то надо с этим делать.
– Господи, спелись, – фыркнула Коней, отвернулась к столу и зашуршала книжкой.
– Пойдемте, – сказала Ширли и повела сенатора на кухню.
Мертвую фальшь синтетической яичницы не смогла преодолеть даже лошадиная доза ромовой эссенции, впрыснутая щедрой рукой скандинава. Сенатор невольно помянул скромный обед в доме мистера Левицки. Он горько усмехнулся.
– Это очень весело, Ширли? – спросил он тихо.
– Господи, Джон, кто вам сказал, что мы веселимся? Мы учимся жить в толпе, – ответила она.
Раздался звонок.
– О! Алиш пришел! У нас будет настоящий кофе! Кофе, кофе, кофе, кофе, – запела Ширли и хлопнула в ладоши.
Запретный пакет с кофейными зернами был невероятно ароматен. Его ничего не стоило перехватить и на таможне, и по дороге сюда. И если этого никто не сделал, то, значит, просто не захотел связываться. Неужели все настолько прогнило! Если это так, то не правы ли в Сидар-Гроув? Как еще иначе спасти мораль в переполненных бесконтрольных городах? Выстелить сверхпэйперолом тротуары, стены и эскалаторы, накачивать раздраженные толпы благостным духом дружественности и уважения к себе? Но ведь сверхпэйперол… И тут сенатора осенило. Нельзя. Нельзя! Без регулярной дрессировки сверхпэйперол не устоит. Они его переубедят. Как Донахью. Да, да! И в этом все дело. Донахью и, стало быть, Мак-Лорису природа этого явления была до сих пор неизвестна. Но они знали, знали, что умничка нестабильна и что над стабилизацией ее поведения бьются в Сидар-Гроув. И вдруг такое везенье! С помощью алюмоколлоида удалось стабилизировать электроактивность П-120. Результаты раз за разом подтверждаются. Это еще не успех, это преддверие! Маземахер прав. Цепная реакция взаимного убеждения. И они не поняли ее. Не хотели понять. Они решили, что у них в руках желанный козырь. Мак-Лорис торжествовал. Он обогнал всех, он доказал свое первенство вопреки всему. Вопреки Маземахеру, вопреки Сидар-Гроув, вопреки ненавистному огораживанию сверху. И, чтобы раз и навсегда закрепить это первенство, он настаивает на том, чтобы с результатами работы были ознакомлены промышленные и государственные столпы. Тем более, что на этом этапе работы общество получает всего лишь удобную синтетическую бумагу. Новичок Хьюсон сдается, и Мак-Лорис вымогает у него совещание.
И вдруг в ходе его выясняется, что пэйперол как был, так и остался непокоренным. Мак-Лорис в панике. Генерал Деймз не может отказать себе в удовольствии поиздеваться над ним и затевает следствие. Но дело заходит слишком далеко. Кто же приходит на выручку? Мистер Ноу, да, мистер Ноу, который знает, да, с самого начала знает, что Мак-Лорис проиграет бой. Ноу связывается с Мартиросяном, и тот добивается решения о локализации происшествия.
Наконец-то все встало на свои места. Но кто же этот Ноу?..
– Ацтеки изобрели «войну цветов». Это было бессознательно применяемое, кровожадное, но безотказное средство регулирования популяции долины, – чеканил тонколицый, гибкий, как тростинка, молодой человек, утверждая правоту своих слов стремительными жестами левой руки.
– Алишандру Жаиру, крысолов из Форталезы. Алиш, это Джон. Он приехал к нам на твой кофе, – в веселье Ширли было что-то преувеличенное.
Джус лежал в прежней позе, и Жаиру, переступив через его ноги, подошел к сенатору, протянул руку и вонзился в его лицо серыми спокойными глазами.
– Почему крысолов? – попытался улыбнуться сенатор, принимая рукопожатие.
– У меня в Форталезе было десять акров с шестью тысячами крыс, – ответил Жаиру. – Шестьсот крыс на акр – это максимум. Даже если доброкачественной пищи хватило бы и на тысячу.
– Мрут?
– Нет, убивают. Я пытался разработать режим устойчивости сверхпопуляций.
– Он играл им на дудке! – крикнула Коней.
Жаиру оглянулся.
– В том числе. Не помогает. Ничего не помогает. Чуть перескочит за шестьсот на акр, на них находит помрачение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9