— Правда, хорошо. Тут стихи сочинять можно. Не пробовал?
— Нет.
— Зря.
Петру пришло в голову, что за все время, пока не видел ее, он ни разу не подумал о ней плохо, помнил только красивой, желанной и чужой.
— Это хозяйка? — спросила Ольга, кивнув на дверь.
— Хозяйка. Ты как раньше-то? Освободилась-то…
— Потом. Сходи купи вина… И поговорим.
— Сейчас.
— Денег дать?
— Брось ты!.. — Ивлев надел пиджак и вышел.
Он рад был, что побудет один, — надо собраться с мыслями. Но никак не получалось — расползались мысли. Рад он был или не рад — непонятно. Рад, конечно. Но с чем пришла Ольга?.. Из магазина чуть не бежал. Не терпелось опять видеть ее, понять: с чем она пришла?
…Сели к столу, когда за окном стало совсем темно.
Вино попалось хорошее, хотя Петр не выбирал — ткнул пальцем в первое попавшееся.
— Вкусное. Правда?
— Ничего, — Петру не терпелось узнать, почему Ольга оказалась на свободе раньше срока (ей давали два года), почему она здесь, в этом городе, как нашла его и зачем нашла.
Ольга не торопилась.
— Хорошо у тебя, правда.
— Тебя почему раньше-то отпустили? — не выдержал Петр.
— За красивые глаза.
— Нет, серьезно.
— Серьезно.
— Давно?
— Полмесяца уже…
— А меня как нашла?
— Ну!.. В наше время найти человека — раз плюнуть. Оттуда почему уехал? Испугался?
— Нет. Противно стало.
Ольга надолго задумалась. И не притворялась — опять ей чего-то остро не хватало в жизни, опять не скрывала она, что все, что вокруг нее, с ней, не нужно ей. И снова злая досада и любовь сжали сердце Ивлева. Что ей нужно, что?
— Чем ты занимаешься?
Ольга очнулась от своих дум, выпила вина, крепко поставила рюмку на стол.
— Поедем со мной? В деревню… ко мне, — а дальше заговорила не с ним: — Черт с ней, не вышло — не надо! Начну новую жизнь. Правильную, — она насмешливо глянула на Петра, поморщилась и продолжала серьезно: — Только не такую правильную, от которой клопы дохнут, а — правильную!.. Понимаешь? Буду учить людей, чтобы они были смелыми, свободными, сильными… Не веришь?
— Я ничего не говорю.
— И ничего мне больше не нужно.
— А кто я-то при тебе буду? Вроде шута горохового?
— Нет, слушай меня, я серьезно. Я много об этом думала. Любви нет, не спорь со мной. Ты думаешь, ты любишь?
— Понял.
— Что понял?
— Это в тюрьме такие учителя нашлись?
— Я серьезно, Петро. Знаешь, как мы с тобой хорошо заживем! Я окончу наконец этот институт — заочно, мне полтора года осталось, — стану учительницей. Буду учить сибирячат… Я же училась в институте, бросила. Теперь кончу. Поедешь со мной?
— Зачем я тебе нужен?
— Нужен. Нужен же мне муж в конце концов. Я серьезно говорю: ты лучше всех, кого я встречала. Только не ревнуй меня, ради Христа. Я не тихушница, сама презираю таких. Буду тебе верной женой, — Ольга встала и в неподдельном волнении заходила по тесной комнате. — Нет, Петя, это здорово! Какого черта мы тут ищем? Здесь тесно, душно… Ты вспомни, как там хорошо! Какие там люди… доверчивые, простые, мудрые.
Почему-то Ивлев понял, что это не пустые слова, не блажь. И не то даже, что она побыла не на свободе, струсила и сломя голову кинулась мечтать — как можно хорошо, свободно, спокойно жить. Если так — она доедет до Новосибирска, вернется и опять будет беситься и звереть от тоски. Нет, почему-то поверилось, что ее беспокойная, не совсем женская энергия, которая мучительно требовала работы, дела, нашла выход.
И совсем как-то иначе, счастливо, по-девичьи, закинув руки за голову, Ольга сказала вдруг.
— Я на сеновале спать стану. А по утрам буду бегать на речку купаться. У нас вода в реке ледяная. Поедем?
— Поедем.
— Я знала, что поедешь. Давай выпьем, за… счастье. Оно есть, я верю. Мне прямо не терпится скорей начать действовать.
Выпили.
— Хорошо? Ты не кисни.
— Хорошо, Ольга, ты же знаешь, хоть ты и натрепалась тут, что любви нет. Есть.
— Ну и слава богу! И со спокойной душой заснем. Иди скажи хозяйке, что жена приехала… А то я не люблю так. А завтра проснемся и начнем действовать. Я готова. Будем ходить завтра за всякими бумажками, выписываться… Получим самую глупую справочку — уже что-то сделали, радость. Верно? А потом поедем. Будут мелькать деревеньки, маленькие полустанки… Будут поля, леса… Урал проедем. Потом пойдет наша Сибирь… Я раздеваюсь. Иди говори. Мы потушим свет и еще поговорим. А потом заснем.
Петр пошел объявлять хозяйке, что приехала жена.
Он обалдел от счастья, самому не терпелось начать подробно-подробно думать и говорить о том, какую можно прекрасную жизнь создать. «Господи, послала же мне судьба такого… непутевого, родного человека!»
Дорогой Ольга смеялась и дурачилась, рассказывала Петру в коридоре анекдоты. Петр, чтобы не обижать ее, смеялся. Смешно было не всегда. Беспокоила некая надсадность ее веселья; Ольга как будто заставляла себя веселиться. А то подолгу молча сидела у окна. О чем думала, непонятно. Петр уставал от этих перемен, сам тоже частенько задумывался. «Ненадолго ее хватит», — приходила мысль. Но все забывалось, когда Ольга ласково смотрела на него.
— Славный мой… — говорила она. — Все бросил — поехал. Куда!
В Крутоярское с дороги дали телеграмму. Подписали: «Ольга. Петр».
На вокзале их встретил Фонякин.
Петр не сразу узнал его. Стоял на перроне высокий, болезненно худой человек в легком кожаном пальто. Смотрел на них веселыми внимательными глазами.
— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал глуховато. Неловко обнял дочь, ткнулся ей в щеку, Ивлеву подал руку и тут только сам едва узнал его. — А-а!.. Вот как? Ну, вот… видишь. Здравствуй. Пошли.
Петр нес чемоданы, наблюдал сбоку за Ольгой. Ольга присмирела, не смеялась. Зато ему сделалось отчего-то весело.
«Какого черта я унываю?» — подумал он.
До Крутоярского доехали за час с лишним. Дорогой мало-помалу разговорились.
— Как приехали-то? — спросил Фонякин.
— В смысле — на чем, что ли? — не поняла Ольга. — На поезде.
— Насовсем или в гости?
Ольга посмотрела на мужа, сказала твердо:
— Насовсем.
Фонякина, чувствовалось, обрадовал такой ответ. Он сидел впереди, разговаривал не оборачиваясь.
— Ну вот, — сказал тихо.
— Мама здорова?
— Ничего.
— А ты?.. Худой какой-то. Не болеешь?
— Работы много, — уклончиво сказал Фонякин. — Я теперь директор совхоза.
Петр заметил, как смотрит на Ольгу шофер Фонякина, крепкий парнина лет двадцати пяти — двадцати шести: с изумлением. Ольга раза два перехватила взгляд шофера, усмехнулась сама себе.
«Ах, как нравится, когда на тебя так смотрят!» — не без досады подумал Петр.
…Вечером собрались к Фонякиным гости.
Ивлев отвык от сельских людей. Впрочем, к таким сельским людям он и не привыкал никогда — это было районное начальство: парторг совхоза, ветврач, директор школы, второй секретарь райкома… Все с женами. Были какие-то родственники Фонякиных. Всего человек двенадцать. Петр с интересом присматривался к ним; и к нему тоже присматривались.
Особенно весело не было. Мужчины разговаривали о предстоящей партконференции, про общих знакомых, о командировках. Женщины колготились на кухне. Ивлев рассматривал толстый семейный альбом Фонякиных. Перелистал один раз, закурил и стал листать сначала. Ольга в какой-то из комнат (их в доме было четыре) приводила себя в порядок.
За столом оживились. Выпили. Фонякин тоже выпил, хотя жена пробовала удержать его.
— Что ты? — сказал Фонякин. — Сегодня положено.
Петр пил много, чем неприятно удивил тещу, полную молодящуюся женщину. Пил, но почему-то не пьянел. Люди нравились ему. Он только не знал, о чем говорить с ними. Старался улыбаться, поддакивал.
Ольга была весела. Ивлев пригляделся и понял: притворяется, не хочет обижать родных.
Завели патефон, пошли танцевать.
Фонякин с Ивлевым ушли в соседнюю комнату, незаметно прихватили с собой бутылку вина.
— Потолкуем, — сказал Фонякин. — Вот тут жить будете. Ничего?
Петр оглядел комнату.
— Хорошо, чего еще надо.
— Пока… А там видно будет. Садись.
Закурили. Выпили молча по рюмке.
— Что делал это время?
— Работал.
— Столярничал?
— Да.
— Сама нашла тебя?..
— Сама.
— Ну и как? Как теперь думаешь? — Фонякин имел в виду дочь.
— Если в двух словах: по-моему, дело идет к лучшему. Не сразу, наверно… Не знаю, по-моему, она взялась за ум. Я верю. Учиться хочет.
— Здесь тоже столярничать думаешь?
— А что еще?
Фонякин налил по рюмке. Оглянулся на дверь.
— Не прихватят нас с тобой?
— Нельзя пить?
— Дэ-э… Давай.
Выпили.
— Кхэ… А где столярничать хочешь?
— В МТС.
— В РТС. Эмтээсов нет теперь.
— Ну в РТС. Какая разница.
Помолчали.
— Рад, что приехали, — сказал Фонякин. — Старею, наверно… Сны какие-то дурацкие вижу.
— Одна она у вас была?
— Она не говорила?
— Нет.
— Сын был… Убит под Курском. Николай. Ступай позови ее… Пусть споет. Охота послушать.
Ольга вошла в комнату, вопросительно посмотрела на отца.
— Садись, дочь. Давно не виделись… — просительная нотка прозвучала в голосе Фонякина; и весь он был какой-то беспомощный перед крупной, красивой дочерью.
«Оба мы перед ней какие-то… маленькие, — признался себе Петр. — И не знаем, что делать. Вот человечина!»
— Спеть?
— Спой. Сейчас я гитару принесу, — Фонякин встал и вышел из комнаты.
— Сдал крепко отец-то, — сказал Петр.
Ольга, уперев руки в бока, задумчиво смотрела в темное окно. Ничего не сказала.
— Покажи брата, — попросил Петр.
Ольга показала глазами на портрет (увеличенную фотографию) молодого круглолицего, до удивления похожего на Ольгу парня в офицерской форме. Взгляд такой же — прямой, твердый, открытый. Петр вгляделся.
«Он бы сумел с ней поговорить», — подумал невольно.
Фонякин принес гитару, неумело тренькнул струнами, подавая ее дочери.
— Твоя. Помнишь?
— Помню, — Ольга взяла гитару, села на стул, положила ногу на ногу. Тесная юбка чудом не затрещала.
— Что желаете? — посмотрела с усмешкой на отца и мужа. Когда она так усмехалась, у нее отчетливо обозначались темные усики над ярким, капризно очерченным ртом.
— Чего-нибудь, — сказал Фонякин.
Петр всего раза два слышал, как она поет: хорошо, ему очень нравилось.
Ольга настроила гитару, подумала. Посмотрела на отца, на мужа… И запела негромко:
Мне помнится сказка,
Забытая сказка:
О том, как влюбился в огонь мотылек,
Он думал, что будет тиха его ласка,
Но огненных сил превозмочь он не мог.
При первых же звуках песни у Петра сделалось хорошо на душе; уютно стало в комнате. Пела Ольга низким, чистым голосом, просто, будто нехотя. Но голос шел от сердца, и так был он дорог!.. Полузабытое, редкое чувство далекой молодости — когда хотелось отчего-то вдруг заплакать — вспомнилось.
Гитара задумчиво гудела.
И вечером чистым, порою лучистой
В окно растворенное тихо влетел
И, словно безумный, не чувствуя боли,
В огне серебристом мгновенно сгорел.
Любовь моя тоже — забытая сказка…
Петр посмотрел на тестя. Тот сидел, накоршунившись над столом, печально и хмуро смотрел перед собой. Многое он прощал дочери за ее песни. Любил он ее, крепко его заботила ее судьба.
Ольга допела песню, положила крупную белую ладонь на струны, посмотрела с усмешкой на обоих.
— Чего носы повесили?
Фонякин очнулся, поднял голову.
— Так.
— Давайте вместе какую-нибудь? — предложила Ольга.
— Ну уж нет! — возразил Петр.
Фонякин тоже сказал:
— Зачем? Спой еще.
Я о прошлом уже не мечтаю, —
запела Ольга; и опять властное чувство тоски и скорби охватило Ивлева, но странной какой-то скорби: как будто и не скорбь это, а такое чувство, когда хоть и грустно, хоть и плакать хочется и жаль чего-то, но если плакать, то и смеяться и любить — вместе. И прощать и жалеть: «Милые, милые, родные люди, ничего, хорошо ведь?»
«Моя ты или не моя? Если б ты была моя совсем, с твоими песнями вместе! Ничего бы не надо больше», — думал Петр.
Ольга кончила петь.
Некоторое время все трое сидели молча, додумывали думы, какие породила песня. Жалко было уходить из того смутного, зыбкого, бесконечно доброго и печального мира, куда увели песни.
В комнату вошел директор школы, низенький, плохо скроенный человек в бостоновом костюме, сказал громко:
— А, вот они где!.. Ольга Павловна, без вас там все разваливается. Пойдемте танцевать, — посмотрел на Петра вопросительно.
— Я не танцую, — сказал тот.
Ольга положила гитару на стол, легко поднялась. Петра всегда поражало, с какой легкостью она носит свое большое тело.
— Пойдемте.
Они ушли.
— Вот так, — сказал Фонякин. И надолго умолк.
Петр слушал патефон, веселый говор и смех, звучавший в соседней комнате. Опять новая жизнь…
— Значит, столярничать? — спросил неожиданно Фонякин.
— А что?
— Так просто. А поучитъся… не думал? У тебя сколько?
— Пять классов.
— М-да-а… не густо. Но ведь и годов-то тебе еще не много.
«К чему он?» — недоумевал Петр.
— А что? — опять спросил он.
— Да ничего!.. Время сейчас такое — все учатся… У нас вечерняя школа хорошая. Хотя бы техникум… Жизнь большая.
— Посмотрим, Павел Николаевич.
Жизнь дальше пошла так.
Столярного дела в РТС Петру не нашлось. Мелкие, шабашные заказы по селу выполняли старики-пенсионеры. Да и стыдно было бы заниматься этим. Зато его с великой охотой взяли в плотничью бригаду на строительство кошары.
Ольга не на шутку принялась за книги.
Рано утром Петр осторожно вставал с кровати, умывался во дворе под рукомойником, одевался, ел на кухне невкусные пироги с морковью, которые почему-то в изобилии пекла теща, запивал молоком… Если Фонякин был дома, он беззлобно ругался с кем-нибудь по телефону в прихожей. Иногда вместе ели пироги с морковью.
Теща и Ольга спали еще.
— Как дела? — спрашивал Фонякин.
— Ничего. Как у вас?
— Ничего.
И каждый думал о своем.
Позавтракав, Петр уходил на улицу, садился на скамейку у ворот, закуривал в ожидании автобуса (стройка была в пяти километрах от села, рабочих возили на работу и с работы). Это было самое хорошее время дня — эти полчаса, пока он ждал автобуса. Солнце еще не поднялось из-за горы, но светло уж, и все село ворошится. Поднимая пыль, прошло стадо коров. Небольшое. Большое оно будет в конце села. Хлопают калитки; запоздавшие бабы догоняют пастуха, подстегивая коров хворостинками.
— Ну, отелилась, ли чо ли?! — ругаются. Как будто не сами виноваты, что пронежились лишних пяток минут в теплой постели.
Протарахтит телега с мужиком. Мужик что-нибудь крикнет запоздавшей бабе, а та в долгу не останется. Засмеются. Голоса еще с хрипотцой — со сна, теплые. Люди не успели наработаться — не сердитые. Да и шибко уж просторно, ясно, свежо вокруг, так и подмывает крикнуть через дорогу что-нибудь самое пустяковое.
— Здорово, сосед!
— Здоров. Как ночевал?
— А ничо, слушай! Жена бы не растолкала, дак ишо бы поспал. На коровьем-то реву оно, это, спится, язви ее!
А подальше еще двое переговариваются через плетни:
— Ты что седня вечером делаешь-то?
— Дак а чо?.. Вроде особо-то нечего.
— Может, сплаваем в островишко, посидим?
— Оно можно бы… у меня припасишки вышли. Я этто заказывал Семке Косому, поедешь в город, возьми на мою долю с кило. Забыл, окаянная душа!
— У меня есть маленько, я дам.
— Но давай. А я на днях сам поеду, дак куплю. Дроби-то я накатаю…
— У меня дробь есть. Правда, тоже не магазинная…
— Да дроби не надо. Я вон парнишку заставлю, накатат сколько надо.
— Ну и сплавам, посидим, — а дальше негромко: — Я тада возьму на литровку?.. — кивок в сторону крестового дома, где живут две учительские семьи. — Штук шесть-то добудем, поди.
— Бери, добудем.
Договорились вечером сплавать на охоту. Пороху один другому одолжит. Дробь пойдет самодельная. А так как деньжонок у обоих нет, а выпить после охоты надо, один возьмет у учителей шесть рублей под уток (бутылка — пара), купит две бутылки и поставит в погреб. Приплывут затемно, разложат во дворе огонь под таганком, сами отеребят, опалят, распотрошат утку и заварят целиком в чугуне. Вкусно и долго пахнет потом на улице паленым; блаженно покряхтывают двое, прихваливают:
— А ничо получилось!..
— Мм.
— Жалко, в одну промазал. Прямо над головой шаркнула, гадина… Темно.
— Ничо, этого от пуза.
Трепыхается слабый огонек под таганком, выхватывая из тьмы две фигуры. Бывает, со двора не в лад, но задушевно поплывет в теплом стоялом воздухе:
Аб чем, дева, плачешь?
Аб чем, дева, пла-ачешь?
Аб чем, дева, пла-а-ачешь?..
Мужской голос, с плохо скрытой завистью, прикрикнет с улицы:
— Огонь-то затопчите потом, девы!
Если «девы» не успокоятся, выходят жены.
— Ну-ка, марш по домам!
…На работе к Ивлеву сперва было несколько настороженное отношение — директорский зять. Скоро, однако, наладилось. Работать Петр умел, за счет других не ловчил, плохого к людям за душой не таил — это скоро понимают.
Ольга целыми днями читала, забравшись с ногами на диван. Мужа с работы встречала не то что прохладно — спокойно:
1 2 3 4 5 6
— Нет.
— Зря.
Петру пришло в голову, что за все время, пока не видел ее, он ни разу не подумал о ней плохо, помнил только красивой, желанной и чужой.
— Это хозяйка? — спросила Ольга, кивнув на дверь.
— Хозяйка. Ты как раньше-то? Освободилась-то…
— Потом. Сходи купи вина… И поговорим.
— Сейчас.
— Денег дать?
— Брось ты!.. — Ивлев надел пиджак и вышел.
Он рад был, что побудет один, — надо собраться с мыслями. Но никак не получалось — расползались мысли. Рад он был или не рад — непонятно. Рад, конечно. Но с чем пришла Ольга?.. Из магазина чуть не бежал. Не терпелось опять видеть ее, понять: с чем она пришла?
…Сели к столу, когда за окном стало совсем темно.
Вино попалось хорошее, хотя Петр не выбирал — ткнул пальцем в первое попавшееся.
— Вкусное. Правда?
— Ничего, — Петру не терпелось узнать, почему Ольга оказалась на свободе раньше срока (ей давали два года), почему она здесь, в этом городе, как нашла его и зачем нашла.
Ольга не торопилась.
— Хорошо у тебя, правда.
— Тебя почему раньше-то отпустили? — не выдержал Петр.
— За красивые глаза.
— Нет, серьезно.
— Серьезно.
— Давно?
— Полмесяца уже…
— А меня как нашла?
— Ну!.. В наше время найти человека — раз плюнуть. Оттуда почему уехал? Испугался?
— Нет. Противно стало.
Ольга надолго задумалась. И не притворялась — опять ей чего-то остро не хватало в жизни, опять не скрывала она, что все, что вокруг нее, с ней, не нужно ей. И снова злая досада и любовь сжали сердце Ивлева. Что ей нужно, что?
— Чем ты занимаешься?
Ольга очнулась от своих дум, выпила вина, крепко поставила рюмку на стол.
— Поедем со мной? В деревню… ко мне, — а дальше заговорила не с ним: — Черт с ней, не вышло — не надо! Начну новую жизнь. Правильную, — она насмешливо глянула на Петра, поморщилась и продолжала серьезно: — Только не такую правильную, от которой клопы дохнут, а — правильную!.. Понимаешь? Буду учить людей, чтобы они были смелыми, свободными, сильными… Не веришь?
— Я ничего не говорю.
— И ничего мне больше не нужно.
— А кто я-то при тебе буду? Вроде шута горохового?
— Нет, слушай меня, я серьезно. Я много об этом думала. Любви нет, не спорь со мной. Ты думаешь, ты любишь?
— Понял.
— Что понял?
— Это в тюрьме такие учителя нашлись?
— Я серьезно, Петро. Знаешь, как мы с тобой хорошо заживем! Я окончу наконец этот институт — заочно, мне полтора года осталось, — стану учительницей. Буду учить сибирячат… Я же училась в институте, бросила. Теперь кончу. Поедешь со мной?
— Зачем я тебе нужен?
— Нужен. Нужен же мне муж в конце концов. Я серьезно говорю: ты лучше всех, кого я встречала. Только не ревнуй меня, ради Христа. Я не тихушница, сама презираю таких. Буду тебе верной женой, — Ольга встала и в неподдельном волнении заходила по тесной комнате. — Нет, Петя, это здорово! Какого черта мы тут ищем? Здесь тесно, душно… Ты вспомни, как там хорошо! Какие там люди… доверчивые, простые, мудрые.
Почему-то Ивлев понял, что это не пустые слова, не блажь. И не то даже, что она побыла не на свободе, струсила и сломя голову кинулась мечтать — как можно хорошо, свободно, спокойно жить. Если так — она доедет до Новосибирска, вернется и опять будет беситься и звереть от тоски. Нет, почему-то поверилось, что ее беспокойная, не совсем женская энергия, которая мучительно требовала работы, дела, нашла выход.
И совсем как-то иначе, счастливо, по-девичьи, закинув руки за голову, Ольга сказала вдруг.
— Я на сеновале спать стану. А по утрам буду бегать на речку купаться. У нас вода в реке ледяная. Поедем?
— Поедем.
— Я знала, что поедешь. Давай выпьем, за… счастье. Оно есть, я верю. Мне прямо не терпится скорей начать действовать.
Выпили.
— Хорошо? Ты не кисни.
— Хорошо, Ольга, ты же знаешь, хоть ты и натрепалась тут, что любви нет. Есть.
— Ну и слава богу! И со спокойной душой заснем. Иди скажи хозяйке, что жена приехала… А то я не люблю так. А завтра проснемся и начнем действовать. Я готова. Будем ходить завтра за всякими бумажками, выписываться… Получим самую глупую справочку — уже что-то сделали, радость. Верно? А потом поедем. Будут мелькать деревеньки, маленькие полустанки… Будут поля, леса… Урал проедем. Потом пойдет наша Сибирь… Я раздеваюсь. Иди говори. Мы потушим свет и еще поговорим. А потом заснем.
Петр пошел объявлять хозяйке, что приехала жена.
Он обалдел от счастья, самому не терпелось начать подробно-подробно думать и говорить о том, какую можно прекрасную жизнь создать. «Господи, послала же мне судьба такого… непутевого, родного человека!»
Дорогой Ольга смеялась и дурачилась, рассказывала Петру в коридоре анекдоты. Петр, чтобы не обижать ее, смеялся. Смешно было не всегда. Беспокоила некая надсадность ее веселья; Ольга как будто заставляла себя веселиться. А то подолгу молча сидела у окна. О чем думала, непонятно. Петр уставал от этих перемен, сам тоже частенько задумывался. «Ненадолго ее хватит», — приходила мысль. Но все забывалось, когда Ольга ласково смотрела на него.
— Славный мой… — говорила она. — Все бросил — поехал. Куда!
В Крутоярское с дороги дали телеграмму. Подписали: «Ольга. Петр».
На вокзале их встретил Фонякин.
Петр не сразу узнал его. Стоял на перроне высокий, болезненно худой человек в легком кожаном пальто. Смотрел на них веселыми внимательными глазами.
— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал глуховато. Неловко обнял дочь, ткнулся ей в щеку, Ивлеву подал руку и тут только сам едва узнал его. — А-а!.. Вот как? Ну, вот… видишь. Здравствуй. Пошли.
Петр нес чемоданы, наблюдал сбоку за Ольгой. Ольга присмирела, не смеялась. Зато ему сделалось отчего-то весело.
«Какого черта я унываю?» — подумал он.
До Крутоярского доехали за час с лишним. Дорогой мало-помалу разговорились.
— Как приехали-то? — спросил Фонякин.
— В смысле — на чем, что ли? — не поняла Ольга. — На поезде.
— Насовсем или в гости?
Ольга посмотрела на мужа, сказала твердо:
— Насовсем.
Фонякина, чувствовалось, обрадовал такой ответ. Он сидел впереди, разговаривал не оборачиваясь.
— Ну вот, — сказал тихо.
— Мама здорова?
— Ничего.
— А ты?.. Худой какой-то. Не болеешь?
— Работы много, — уклончиво сказал Фонякин. — Я теперь директор совхоза.
Петр заметил, как смотрит на Ольгу шофер Фонякина, крепкий парнина лет двадцати пяти — двадцати шести: с изумлением. Ольга раза два перехватила взгляд шофера, усмехнулась сама себе.
«Ах, как нравится, когда на тебя так смотрят!» — не без досады подумал Петр.
…Вечером собрались к Фонякиным гости.
Ивлев отвык от сельских людей. Впрочем, к таким сельским людям он и не привыкал никогда — это было районное начальство: парторг совхоза, ветврач, директор школы, второй секретарь райкома… Все с женами. Были какие-то родственники Фонякиных. Всего человек двенадцать. Петр с интересом присматривался к ним; и к нему тоже присматривались.
Особенно весело не было. Мужчины разговаривали о предстоящей партконференции, про общих знакомых, о командировках. Женщины колготились на кухне. Ивлев рассматривал толстый семейный альбом Фонякиных. Перелистал один раз, закурил и стал листать сначала. Ольга в какой-то из комнат (их в доме было четыре) приводила себя в порядок.
За столом оживились. Выпили. Фонякин тоже выпил, хотя жена пробовала удержать его.
— Что ты? — сказал Фонякин. — Сегодня положено.
Петр пил много, чем неприятно удивил тещу, полную молодящуюся женщину. Пил, но почему-то не пьянел. Люди нравились ему. Он только не знал, о чем говорить с ними. Старался улыбаться, поддакивал.
Ольга была весела. Ивлев пригляделся и понял: притворяется, не хочет обижать родных.
Завели патефон, пошли танцевать.
Фонякин с Ивлевым ушли в соседнюю комнату, незаметно прихватили с собой бутылку вина.
— Потолкуем, — сказал Фонякин. — Вот тут жить будете. Ничего?
Петр оглядел комнату.
— Хорошо, чего еще надо.
— Пока… А там видно будет. Садись.
Закурили. Выпили молча по рюмке.
— Что делал это время?
— Работал.
— Столярничал?
— Да.
— Сама нашла тебя?..
— Сама.
— Ну и как? Как теперь думаешь? — Фонякин имел в виду дочь.
— Если в двух словах: по-моему, дело идет к лучшему. Не сразу, наверно… Не знаю, по-моему, она взялась за ум. Я верю. Учиться хочет.
— Здесь тоже столярничать думаешь?
— А что еще?
Фонякин налил по рюмке. Оглянулся на дверь.
— Не прихватят нас с тобой?
— Нельзя пить?
— Дэ-э… Давай.
Выпили.
— Кхэ… А где столярничать хочешь?
— В МТС.
— В РТС. Эмтээсов нет теперь.
— Ну в РТС. Какая разница.
Помолчали.
— Рад, что приехали, — сказал Фонякин. — Старею, наверно… Сны какие-то дурацкие вижу.
— Одна она у вас была?
— Она не говорила?
— Нет.
— Сын был… Убит под Курском. Николай. Ступай позови ее… Пусть споет. Охота послушать.
Ольга вошла в комнату, вопросительно посмотрела на отца.
— Садись, дочь. Давно не виделись… — просительная нотка прозвучала в голосе Фонякина; и весь он был какой-то беспомощный перед крупной, красивой дочерью.
«Оба мы перед ней какие-то… маленькие, — признался себе Петр. — И не знаем, что делать. Вот человечина!»
— Спеть?
— Спой. Сейчас я гитару принесу, — Фонякин встал и вышел из комнаты.
— Сдал крепко отец-то, — сказал Петр.
Ольга, уперев руки в бока, задумчиво смотрела в темное окно. Ничего не сказала.
— Покажи брата, — попросил Петр.
Ольга показала глазами на портрет (увеличенную фотографию) молодого круглолицего, до удивления похожего на Ольгу парня в офицерской форме. Взгляд такой же — прямой, твердый, открытый. Петр вгляделся.
«Он бы сумел с ней поговорить», — подумал невольно.
Фонякин принес гитару, неумело тренькнул струнами, подавая ее дочери.
— Твоя. Помнишь?
— Помню, — Ольга взяла гитару, села на стул, положила ногу на ногу. Тесная юбка чудом не затрещала.
— Что желаете? — посмотрела с усмешкой на отца и мужа. Когда она так усмехалась, у нее отчетливо обозначались темные усики над ярким, капризно очерченным ртом.
— Чего-нибудь, — сказал Фонякин.
Петр всего раза два слышал, как она поет: хорошо, ему очень нравилось.
Ольга настроила гитару, подумала. Посмотрела на отца, на мужа… И запела негромко:
Мне помнится сказка,
Забытая сказка:
О том, как влюбился в огонь мотылек,
Он думал, что будет тиха его ласка,
Но огненных сил превозмочь он не мог.
При первых же звуках песни у Петра сделалось хорошо на душе; уютно стало в комнате. Пела Ольга низким, чистым голосом, просто, будто нехотя. Но голос шел от сердца, и так был он дорог!.. Полузабытое, редкое чувство далекой молодости — когда хотелось отчего-то вдруг заплакать — вспомнилось.
Гитара задумчиво гудела.
И вечером чистым, порою лучистой
В окно растворенное тихо влетел
И, словно безумный, не чувствуя боли,
В огне серебристом мгновенно сгорел.
Любовь моя тоже — забытая сказка…
Петр посмотрел на тестя. Тот сидел, накоршунившись над столом, печально и хмуро смотрел перед собой. Многое он прощал дочери за ее песни. Любил он ее, крепко его заботила ее судьба.
Ольга допела песню, положила крупную белую ладонь на струны, посмотрела с усмешкой на обоих.
— Чего носы повесили?
Фонякин очнулся, поднял голову.
— Так.
— Давайте вместе какую-нибудь? — предложила Ольга.
— Ну уж нет! — возразил Петр.
Фонякин тоже сказал:
— Зачем? Спой еще.
Я о прошлом уже не мечтаю, —
запела Ольга; и опять властное чувство тоски и скорби охватило Ивлева, но странной какой-то скорби: как будто и не скорбь это, а такое чувство, когда хоть и грустно, хоть и плакать хочется и жаль чего-то, но если плакать, то и смеяться и любить — вместе. И прощать и жалеть: «Милые, милые, родные люди, ничего, хорошо ведь?»
«Моя ты или не моя? Если б ты была моя совсем, с твоими песнями вместе! Ничего бы не надо больше», — думал Петр.
Ольга кончила петь.
Некоторое время все трое сидели молча, додумывали думы, какие породила песня. Жалко было уходить из того смутного, зыбкого, бесконечно доброго и печального мира, куда увели песни.
В комнату вошел директор школы, низенький, плохо скроенный человек в бостоновом костюме, сказал громко:
— А, вот они где!.. Ольга Павловна, без вас там все разваливается. Пойдемте танцевать, — посмотрел на Петра вопросительно.
— Я не танцую, — сказал тот.
Ольга положила гитару на стол, легко поднялась. Петра всегда поражало, с какой легкостью она носит свое большое тело.
— Пойдемте.
Они ушли.
— Вот так, — сказал Фонякин. И надолго умолк.
Петр слушал патефон, веселый говор и смех, звучавший в соседней комнате. Опять новая жизнь…
— Значит, столярничать? — спросил неожиданно Фонякин.
— А что?
— Так просто. А поучитъся… не думал? У тебя сколько?
— Пять классов.
— М-да-а… не густо. Но ведь и годов-то тебе еще не много.
«К чему он?» — недоумевал Петр.
— А что? — опять спросил он.
— Да ничего!.. Время сейчас такое — все учатся… У нас вечерняя школа хорошая. Хотя бы техникум… Жизнь большая.
— Посмотрим, Павел Николаевич.
Жизнь дальше пошла так.
Столярного дела в РТС Петру не нашлось. Мелкие, шабашные заказы по селу выполняли старики-пенсионеры. Да и стыдно было бы заниматься этим. Зато его с великой охотой взяли в плотничью бригаду на строительство кошары.
Ольга не на шутку принялась за книги.
Рано утром Петр осторожно вставал с кровати, умывался во дворе под рукомойником, одевался, ел на кухне невкусные пироги с морковью, которые почему-то в изобилии пекла теща, запивал молоком… Если Фонякин был дома, он беззлобно ругался с кем-нибудь по телефону в прихожей. Иногда вместе ели пироги с морковью.
Теща и Ольга спали еще.
— Как дела? — спрашивал Фонякин.
— Ничего. Как у вас?
— Ничего.
И каждый думал о своем.
Позавтракав, Петр уходил на улицу, садился на скамейку у ворот, закуривал в ожидании автобуса (стройка была в пяти километрах от села, рабочих возили на работу и с работы). Это было самое хорошее время дня — эти полчаса, пока он ждал автобуса. Солнце еще не поднялось из-за горы, но светло уж, и все село ворошится. Поднимая пыль, прошло стадо коров. Небольшое. Большое оно будет в конце села. Хлопают калитки; запоздавшие бабы догоняют пастуха, подстегивая коров хворостинками.
— Ну, отелилась, ли чо ли?! — ругаются. Как будто не сами виноваты, что пронежились лишних пяток минут в теплой постели.
Протарахтит телега с мужиком. Мужик что-нибудь крикнет запоздавшей бабе, а та в долгу не останется. Засмеются. Голоса еще с хрипотцой — со сна, теплые. Люди не успели наработаться — не сердитые. Да и шибко уж просторно, ясно, свежо вокруг, так и подмывает крикнуть через дорогу что-нибудь самое пустяковое.
— Здорово, сосед!
— Здоров. Как ночевал?
— А ничо, слушай! Жена бы не растолкала, дак ишо бы поспал. На коровьем-то реву оно, это, спится, язви ее!
А подальше еще двое переговариваются через плетни:
— Ты что седня вечером делаешь-то?
— Дак а чо?.. Вроде особо-то нечего.
— Может, сплаваем в островишко, посидим?
— Оно можно бы… у меня припасишки вышли. Я этто заказывал Семке Косому, поедешь в город, возьми на мою долю с кило. Забыл, окаянная душа!
— У меня есть маленько, я дам.
— Но давай. А я на днях сам поеду, дак куплю. Дроби-то я накатаю…
— У меня дробь есть. Правда, тоже не магазинная…
— Да дроби не надо. Я вон парнишку заставлю, накатат сколько надо.
— Ну и сплавам, посидим, — а дальше негромко: — Я тада возьму на литровку?.. — кивок в сторону крестового дома, где живут две учительские семьи. — Штук шесть-то добудем, поди.
— Бери, добудем.
Договорились вечером сплавать на охоту. Пороху один другому одолжит. Дробь пойдет самодельная. А так как деньжонок у обоих нет, а выпить после охоты надо, один возьмет у учителей шесть рублей под уток (бутылка — пара), купит две бутылки и поставит в погреб. Приплывут затемно, разложат во дворе огонь под таганком, сами отеребят, опалят, распотрошат утку и заварят целиком в чугуне. Вкусно и долго пахнет потом на улице паленым; блаженно покряхтывают двое, прихваливают:
— А ничо получилось!..
— Мм.
— Жалко, в одну промазал. Прямо над головой шаркнула, гадина… Темно.
— Ничо, этого от пуза.
Трепыхается слабый огонек под таганком, выхватывая из тьмы две фигуры. Бывает, со двора не в лад, но задушевно поплывет в теплом стоялом воздухе:
Аб чем, дева, плачешь?
Аб чем, дева, пла-ачешь?
Аб чем, дева, пла-а-ачешь?..
Мужской голос, с плохо скрытой завистью, прикрикнет с улицы:
— Огонь-то затопчите потом, девы!
Если «девы» не успокоятся, выходят жены.
— Ну-ка, марш по домам!
…На работе к Ивлеву сперва было несколько настороженное отношение — директорский зять. Скоро, однако, наладилось. Работать Петр умел, за счет других не ловчил, плохого к людям за душой не таил — это скоро понимают.
Ольга целыми днями читала, забравшись с ногами на диван. Мужа с работы встречала не то что прохладно — спокойно:
1 2 3 4 5 6