Но, как признавал сам Залески, он потерял слишком много времени и начал слишком поздно. На руководящие посты в автомобильных компаниях — и тогда, и сейчас — ставили людей молодых, способных, которые свеженькими и напористыми попадали прямиком из колледжа в личный кабинет.
Но это еще не причина, чтобы Маккернону, пока еще возглавлявшему завод, устраниться — пусть даже непреднамеренно — от разбирательства возникшего конфликта. И Залески колебался. Он вправе был послать за Маккерноном и мог сделать это немедля — достаточно снять телефонную трубку.
Два соображения удерживали его. Во-первых, как он сам себе признался, гордость: Залески прекрасно понимал, что может справиться с ситуацией не хуже Маккернона. И во-вторых, инстинкт подсказывал ему, что для этого нет времени.
— А чего добивается профсоюз? — внезапно спросил Залески Илласа.
— Ну, я толковал с председателем нашего местного…
— Давай это опустим, — перебил его Залески. — Мы оба прекрасно понимаем, что должна быть отправная точка. Так чего же вы хотите?
— Хорошо, — сказал представитель профсоюза. — Мы категорически требуем выполнения трех пунктов. Во-первых, немедленного восстановления на работе нашего собрата Ньюкерка — с компенсацией за простой. Во-вторых, извинения обоим потерпевшим. И в-третьих, снятия Паркленда с должности мастера.
Паркленд, развалившийся было в кресле, даже привскочил.
— Ей-богу, вы хотите совсем немногого!.. Могу ли я поинтересоваться, — иронически осведомился он, — когда мне извиняться: до увольнения или после?
— Извинение должна принести компания, — сказал Иллас. — А уж хватит ли у тебя порядочности добавить к этому свое собственное — не знаю.
— Да, уж это буду я решать. И пусть никто, затаив дыхание, не стоит и не дожидается.
— Если бы ты в свое время хоть немножечко затаил дыхание и подумал, мы б сейчас не распутывали всей этой истории! — обрезал его Мэтт Залески.
— Неужели ты хочешь сказать, что примешь эти его требования? — зло ткнув в сторону Илласа, спросил мастер.
— Я пока еще ничего не сказал. Я пытаюсь разобраться, а для этого мне нужна дополнительная информация. — Залески протянул руку и, загородив телефон, чтобы он не был виден двум его собеседникам, набрал номер.
Когда в трубке послышался нужный ему голос, Залески спросил:
— Как дела там у вас, внизу?
— Мэтт? — тихо переспросил голос.
— Угу…
Помимо голоса, до Залески отчетливо доносился шумовой фон — какофония звуков в цеху. Он всегда поражался, как могут люди целый день существовать в таком грохоте. Он ведь стоял в свое время у конвейера, прежде чем перейти в защищенную от шума конторку, но так и не смог привыкнуть к этому аду.
— Положение прескверное, Мэтт, — сообщил его информатор.
— А что такое?
— Смутьяны совсем разгулялись. Только, пожалуйста, не ссылайся на меня.
— Я никогда этого не делаю, — сказал Залески. — И ты это знаешь.
Он слегка повернулся в кресле и увидел, что оба собеседника внимательно следят за выражением его лица. Они, конечно, могут догадаться, хотя никогда не узнают наверняка, что он разговаривал с черным мастером, Стэном Лэтраппом, одним из полудюжины людей на заводе, которых Мэтт Залески больше всего уважал. Отношения у них были странные, даже парадоксальные, так как вне завода Лэтрапп был активным борцом за права черных, а одно время даже последователем Малкольма Экса. Но на заводе он серьезно относился к своим обязанностям, считая, что в автомобильной промышленности люди его расы могут достичь умом большего, чем с помощью анархии. И вот за это-то Залески, первоначально настроенный против Лэтраппа, и стал его уважать.
Однако в компании — это было скверно при нынешнем состоянии расовых отношений, — к сожалению, было мало мастеров или руководителей из числа черных. Следовало бы предоставить им больше, гораздо больше места, и все это понимали, однако многие черные рабочие вовсе не хотели занимать ответственные должности, а то и просто боялись из-за молодых анархистов или же не были к таким повышениям готовы. Мэтт Залески в минуты, когда его не одолевали предрассудки, частенько думал, что, если бы большие боссы автомобильной промышленности смотрели, как положено руководителям, хоть немного вперед и еще в 40—50-х годах начали программу обучения черных рабочих, на заводах теперь было бы куда больше Стэнов Лэтраппов. А от такого, как ныне, положения вещей все только проигрывали.
— Что же там замышляют? — спросил в телефон Залески.
— По-моему, прекратить работу.
— Когда?
— Скорей всего с перерыва. Может, и раньше — только едва ли.
Голос мастера звучал так приглушенно, что Мэтту Залески приходилось напрягать слух. Он понимал всю сложность положения Лэтраппа, которое усугублялось тем, что телефон находился рядом с конвейером, где работали люди. Лэтраппа уже и так прозвали “белым ниггером”: среди его черных собратьев были такие, которых возмущало то, что человека их расы поставили на ответственное место, и они вовсе не считали, что не правы. Залески, понимая это, не хотел еще больше осложнять жизнь Стану Лэтраппу, но еще два-три вопроса должен был ему задать.
— А что, возможна оттяжка? — спросил Залески.
— Да. Смутьяны хотят, чтобы весь завод прекратил работу.
— Агитация идет полным ходом?
— С такой скоростью, словно мы все еще пользуемся телефафом джунглей.
— А хоть кто-нибудь сказал им, что это противозаконно?
— У вас в запасе есть еще шуточки? — спросил Лэтрапп.
— Нет. — Залески вздохнул. — Так или иначе — спасибо. — И повесил трубку.
Значит, инстинкт не обманул его. Времени терять было нельзя: конфликт с рабочими на расовой почве подобен короткому запальному шнуру. Если смутьянам удастся прекратить работу, пройдет не один день, прежде чем все утрясется и люди вернутся на свои места. Пусть забастовка охватит только черных рабочих, и даже не всех — выпуск продукции все равно может прекратиться. А Мэтт Залески обязан был давать продукцию во что бы то ни стало.
— Не поддавайся на их угрозы, Мэтт! — вдруг взмолился Паркленд, словно прочитав его мысли. — Пусть какие-то люди бросят работу и у нас будут неприятности. Но за принцип, право же, стоит иной раз постоять, так ведь?
— Иной раз стоит, — сказал Залески. — Не мешает только знать, какой принцип ты отстаиваешь и в подходящий ли момент.
— Справедливость — штука хорошая, — сказал Паркленд, — только она бывает двоякой. — И, перегнувшись через стол, он взволнованно заговорил, обращаясь к Мэтту Залески и время от времени поглядывая на представителя профсоюза:
— Ладно, допустим, я был жестковат с теми парнями на конвейере, потому что такое уж у меня место. Мастер — он ведь стоит посередке, ему со всех сторон достается. Ты, Мэтт, и твои люди каждый день держите нас за горло, требуете: “Давай, давай больше автомобилей!” А кроме вас, есть еще контроль качества, и он говорит: “То, что вы быстро собираете машины, — это здорово, но надо собирать их лучше”. А потом ведь есть рабочие — в том числе Ньюкерк и ребята вроде него, и мастеру со всеми ними надо ладить, да и с профсоюзом тоже ухо держать востро, особенно если шагнешь не так, а бывает, и без всякой причины. Дело это нелегкое, и приходится быть жестким — иначе не проживешь. Но при этом я всегда справедлив. Я ни разу не смотрел на черного рабочего иначе, потому что он — черный: мы ведь не на плантации, и я не надсмотрщик с кнутом. В данном же случае все мое преступление, насколько я понимаю, сводится к тому, что я назвал черного парня сопляком. Я не говорил, чтобы он отправлялся собирать хлопок или чистить ботинки. Я просто помог ему справиться с работой. Больше того, я готов признать, что жалею о том, что обозвал его сопляком, — ей-богу, с языка сорвалось! Но только не насчет Ньюкерка. Если он не будет уволен, если ему сойдет то, что он поднял руку на мастера, можете выбросить белый флаг и распроститься с дисциплиной на заводе. Справедливость требует, чтоб его уволили.
— В том, что ты говоришь, две-три здравые мысли есть, — заметил Залески. По иронии судьбы, Фрэнк Паркленд был действительно всегда справедлив к черным рабочим, он был даже справедливее многих других. — Ну а что ты на это скажешь? — обратился он к Илласу.
Представитель профсоюза посмотрел на него сквозь очки с толстыми стеклами.
— Я ведь уже изложил позицию профсоюза, мистер Залески.
— А если я отвергну твои требования, если я решу поддержать Фрэнка — он ведь говорит, что я должен его поддержать, — что тогда?
— Мы вынуждены будем пойти с нашей жалобой дальше, — сухо сказал Иллас.
— О'кей! — Заместитель директора кивнул. — Это ваше право. Только на всю эту процедуру по разбору жалобы может уйти дней тридцать, а то и больше. Тем временем все продолжают работать.
— Естественно. В коллективном соглашении сказано…
— Можешь мне не говорить, что сказано в коллективном соглашении! — взорвался Залески. — Там сказано, что все продолжают работу, пока идут переговоры. Но уже сейчас многие из твоих людей собираются нарушить контракт и покинуть свое рабочее место.
Иллас впервые выказал смущение.
— Наш профсоюз не одобряет стихийных забастовок.
— Черт тебя побери! Тогда сделай так, чтобы забастовки не было!
— Если вы сдержите слово, я поговорю с людьми.
— Разговоры тут не помогут. Ты это знаешь, и я знаю. — Залески в упор глядел на представителя профсоюза. Розовое лицо Илласа слегка побледнело: он явно был не в восторге от перспективы разговора с некоторыми черными активистами при их нынешнем настроении.
Профсоюз, как отлично понимал Мэтт Залески, в подобного рода ситуациях оказывался в сложном положении. Если он не поддерживал черных, то черные могли обвинить профсоюзных лидеров в расовых предрассудках и в том, что они — “лакеи при начальстве”. Однако если профсоюз оказывал им слишком большую поддержку, он мог с точки зрения юридической оказаться в более чем сложном положении, став участником стихийной забастовки. А противозаконные забастовки были анафемой для таких руководителей профсоюза автомобилестроительных рабочих, как Вудкок, Фрейзер, Грейтхауз, Бэннон и другие, создавших себе репутацию людей, которые умеют жестко вести переговоры, но, раз достигнув соглашения, соблюдают его и утрясают разногласия должным путем. Стихийные забастовки расшатывали позицию профсоюза и подрывали его способность добиваться уступок путем переговоров.
— Руководство профсоюза не поблагодарит тебя, если мы не сумеем удержать ситуацию в руках, — продолжал Мэтт Залески. — А добиться этого можно только одним путем: мы должны здесь прийти к соглашению, потом спуститься вниз и объявить о нем.
— Все зависит от того, к какому соглашению мы придем, — сказал Иллас. Но было ясно, что он взвешивает слова Залески.
А Мэтт Залески про себя уже решил, о чем они должны договориться, и знал, что никому из присутствующих это не придется по душе, в том числе и ему самому. Ничего не поделаешь, мрачно думал он, такие уж проклятые наступили времена, что человеку приходится прятать в карман и свою гордость, и убеждения, если он хочет, чтобы завод продолжал работать.
И он решительно объявил:
— Никого не увольняем. Ньюкерк возвращается на свое место, но отныне он будет знать, что руками надо работать, а не махать в воздухе. — Заместитель директора в упор посмотрел на Илласа. — И я хочу, чтоб и ты, и Ньюкерк твердо запомнили, что в следующий раз он вылетает без всяких разговоров. А сейчас, прежде чем он вернется на место, я сам с ним поговорю.
— И ему заплатят за потерянное время? — По лицу профсоюзного босса пробежала победоносная улыбка.
— А он все еще на заводе?
— Да.
Залески помедлил, затем нехотя кивнул.
— О'кей, при условии, что он доработает до конца смены. Но чтоб больше никаких разговоров по поводу замены Фрэнка. — Он повернулся к Паркленду. — Ты же сделаешь то, что мне обещал: поговоришь с парнишкой. Скажи ему, что ты назвал его так по ошибке.
— Иначе говоря, принеси ему извинения, — сказал Иллас.
Фрэнк Паркленд в бешенстве посмотрел на обоих.
— Ну и слизняки же вы оба!
— Полегче! — предупредил его Залески.
— Еще чего — полегче! — Громадина-мастер поднялся на ноги и, возвышаясь над заместителем директора, бросил ему через стол, как плюнул:
— Это ты все думаешь — как бы полегче, потому что слишком ты большой трус, чтоб постоять за то, что, ты знаешь, правильно.
— Я не намерен с этим мириться! — весь налившись краской, взревел Залески. — Хватит! Ты меня слышал?
— Слышал. — В голосе и во взгляде Паркленда было презрение. — Но не нравится мне то, что я слышал, и то, что носом чую.
— В таком случае, может, ты хотел бы, чтоб тебя уволили?
— Может быть, — сказал мастер. — Возможно, в другом месте воздух будет почище.
— Нигде он не чище, — буркнул Залески. — Иной раз всюду воняет одинаково.
Вспышка прошла, и Мэтт Залески уже взял себя в руки. Он вовсе не собирался увольнять Паркленда, это было бы совсем уж несправедливо, да и хорошего мастера найти не так-то просто. Сам Паркленд, сколько бы ни грозился, тоже не уйдет, в этом Залески был уверен. Он знал семейные обстоятельства Фрэнка Паркленда, знал, что тот каждую неделю должен приносить домой получку, да и в компании давно работает, а этим не бросаются.
Но на какое-то мгновение слова Паркленда насчет трусости больно уязвили Залески. Ему хотелось крикнуть, что Фрэнку Паркленду было всего десять лет и он был сопливым мальчишкой, когда он, Мэтт Залески, уже летал на бомбардировщиках над Европой, никогда не зная, в какую минуту его может прострочить зенитным огнем, — пуля прошьет фюзеляж, затем войдет ему в живот, или в лицо, или в бедра — и их “Б—17—Ф” камнем полетит вниз с высоты двадцати пяти тысяч футов и, подобно многим машинам Восьмой воздушной армии, сгорит на глазах у товарищей… “Так что дважды подумай, сынок, кого ты обзываешь трусом, и запомни, что это я, а не ты, отвечаю за работу завода, независимо от того, сколько я при этом глотаю желчи!..” Но ничего этого Залески не сказал, понимая: то, о чем он подумал, было давно и уже не имеет никакого отношения к настоящему, идеи и шкала ценностей изменились, встали на голову; а потом трусость — она ведь бывает разная, и, возможно, Фрэнк Паркленд прав или хотя бы частично прав. И, недовольный собой, Залески сказал собеседникам:
— Пошли вниз, утрясем это дело.
Они вышли из конторки: впереди — Залески, за ним — профсоюзный босс и позади — мрачный, злой Фрэнк Паркленд. Как только они ступили на металлическую лестницу, которая вела с антресолей вниз, в цех, грохот завода оглушающим водопадом обрушился на них.
Лестница обрывалась в том месте, где отдельные узлы приваривались к раме, на которой монтируется готовый автомобиль. Здесь стоял такой звон, что людям, работавшим в нескольких футах друг от друга, приходилось кричать, чтобы объясниться. Вокруг них — вверх и по сторонам — фейерверком разлетались бело-синие искры. В стрекот сварочных агрегатов и пневматических молотков то и дело врывался свист сжатого воздуха, этой животворной крови силовых механизмов. И в центре всей этой суеты, словно божество, требующее поклонения, — безостановочно, дюйм за дюймом, продвигался конвейер.
Троица шла вдоль конвейера — профсоюзный босс нагнал Мэтта Залески и зашагал рядом с ним. Они продвигались быстрее конвейера и теперь шли мимо уже почти готовых машин. Здесь на каждом шасси был установлен силовой агрегат, шасси скользило дальше, и там на него опускался кузов машины, — сборщики говорят в таких случаях:
“Ну, спарились!” Мэтт Залески наметанным глазом окинул конвейер, проверяя, как идут основные моменты операции.
Залески, Иллас и Паркленд шли дальше. Рабочие при их приближении поднимали голову или поворачивались и смотрели на них. Некоторые здоровались, но таких было немного, и Залески отметил, что большинство рабочих — как белые, так и черные — настроены мрачно. В воздухе чувствовалось напряжение, атмосфера была накалена. Так бывает на заводах — иногда без всяких оснований, а иногда по какой-нибудь совсем несущественной причине, словно взрыв где-то назревает и достаточно маленькой трещинки, чтобы пар вырвался наружу. Мэтт Залески знал, что социологи называют это реакцией на противоестественную монотонность.
Профсоюзный босс придал лицу суровое выражение — наверное, чтобы показать, что он лишь по обязанности идет с начальством, но ему это вовсе не по душе.
— Ну как, не скучаешь по конвейеру? — спросил его Залески.
— Нисколько, — сухо ответил Иллас.
Залески не сомневался, что так оно и есть. Посторонние, совершая экскурсию по заводу, часто думают, что рабочие со временем привыкают к шуму, духоте, жаре, к напряженному темпу и бесконечному однообразию работы. Залески не раз слышал, как взрослые посетители говорили пришедшим с ними детям про рабочих, словно про зверей в зоопарке:
1 2 3 4 5 6 7 8
Но это еще не причина, чтобы Маккернону, пока еще возглавлявшему завод, устраниться — пусть даже непреднамеренно — от разбирательства возникшего конфликта. И Залески колебался. Он вправе был послать за Маккерноном и мог сделать это немедля — достаточно снять телефонную трубку.
Два соображения удерживали его. Во-первых, как он сам себе признался, гордость: Залески прекрасно понимал, что может справиться с ситуацией не хуже Маккернона. И во-вторых, инстинкт подсказывал ему, что для этого нет времени.
— А чего добивается профсоюз? — внезапно спросил Залески Илласа.
— Ну, я толковал с председателем нашего местного…
— Давай это опустим, — перебил его Залески. — Мы оба прекрасно понимаем, что должна быть отправная точка. Так чего же вы хотите?
— Хорошо, — сказал представитель профсоюза. — Мы категорически требуем выполнения трех пунктов. Во-первых, немедленного восстановления на работе нашего собрата Ньюкерка — с компенсацией за простой. Во-вторых, извинения обоим потерпевшим. И в-третьих, снятия Паркленда с должности мастера.
Паркленд, развалившийся было в кресле, даже привскочил.
— Ей-богу, вы хотите совсем немногого!.. Могу ли я поинтересоваться, — иронически осведомился он, — когда мне извиняться: до увольнения или после?
— Извинение должна принести компания, — сказал Иллас. — А уж хватит ли у тебя порядочности добавить к этому свое собственное — не знаю.
— Да, уж это буду я решать. И пусть никто, затаив дыхание, не стоит и не дожидается.
— Если бы ты в свое время хоть немножечко затаил дыхание и подумал, мы б сейчас не распутывали всей этой истории! — обрезал его Мэтт Залески.
— Неужели ты хочешь сказать, что примешь эти его требования? — зло ткнув в сторону Илласа, спросил мастер.
— Я пока еще ничего не сказал. Я пытаюсь разобраться, а для этого мне нужна дополнительная информация. — Залески протянул руку и, загородив телефон, чтобы он не был виден двум его собеседникам, набрал номер.
Когда в трубке послышался нужный ему голос, Залески спросил:
— Как дела там у вас, внизу?
— Мэтт? — тихо переспросил голос.
— Угу…
Помимо голоса, до Залески отчетливо доносился шумовой фон — какофония звуков в цеху. Он всегда поражался, как могут люди целый день существовать в таком грохоте. Он ведь стоял в свое время у конвейера, прежде чем перейти в защищенную от шума конторку, но так и не смог привыкнуть к этому аду.
— Положение прескверное, Мэтт, — сообщил его информатор.
— А что такое?
— Смутьяны совсем разгулялись. Только, пожалуйста, не ссылайся на меня.
— Я никогда этого не делаю, — сказал Залески. — И ты это знаешь.
Он слегка повернулся в кресле и увидел, что оба собеседника внимательно следят за выражением его лица. Они, конечно, могут догадаться, хотя никогда не узнают наверняка, что он разговаривал с черным мастером, Стэном Лэтраппом, одним из полудюжины людей на заводе, которых Мэтт Залески больше всего уважал. Отношения у них были странные, даже парадоксальные, так как вне завода Лэтрапп был активным борцом за права черных, а одно время даже последователем Малкольма Экса. Но на заводе он серьезно относился к своим обязанностям, считая, что в автомобильной промышленности люди его расы могут достичь умом большего, чем с помощью анархии. И вот за это-то Залески, первоначально настроенный против Лэтраппа, и стал его уважать.
Однако в компании — это было скверно при нынешнем состоянии расовых отношений, — к сожалению, было мало мастеров или руководителей из числа черных. Следовало бы предоставить им больше, гораздо больше места, и все это понимали, однако многие черные рабочие вовсе не хотели занимать ответственные должности, а то и просто боялись из-за молодых анархистов или же не были к таким повышениям готовы. Мэтт Залески в минуты, когда его не одолевали предрассудки, частенько думал, что, если бы большие боссы автомобильной промышленности смотрели, как положено руководителям, хоть немного вперед и еще в 40—50-х годах начали программу обучения черных рабочих, на заводах теперь было бы куда больше Стэнов Лэтраппов. А от такого, как ныне, положения вещей все только проигрывали.
— Что же там замышляют? — спросил в телефон Залески.
— По-моему, прекратить работу.
— Когда?
— Скорей всего с перерыва. Может, и раньше — только едва ли.
Голос мастера звучал так приглушенно, что Мэтту Залески приходилось напрягать слух. Он понимал всю сложность положения Лэтраппа, которое усугублялось тем, что телефон находился рядом с конвейером, где работали люди. Лэтраппа уже и так прозвали “белым ниггером”: среди его черных собратьев были такие, которых возмущало то, что человека их расы поставили на ответственное место, и они вовсе не считали, что не правы. Залески, понимая это, не хотел еще больше осложнять жизнь Стану Лэтраппу, но еще два-три вопроса должен был ему задать.
— А что, возможна оттяжка? — спросил Залески.
— Да. Смутьяны хотят, чтобы весь завод прекратил работу.
— Агитация идет полным ходом?
— С такой скоростью, словно мы все еще пользуемся телефафом джунглей.
— А хоть кто-нибудь сказал им, что это противозаконно?
— У вас в запасе есть еще шуточки? — спросил Лэтрапп.
— Нет. — Залески вздохнул. — Так или иначе — спасибо. — И повесил трубку.
Значит, инстинкт не обманул его. Времени терять было нельзя: конфликт с рабочими на расовой почве подобен короткому запальному шнуру. Если смутьянам удастся прекратить работу, пройдет не один день, прежде чем все утрясется и люди вернутся на свои места. Пусть забастовка охватит только черных рабочих, и даже не всех — выпуск продукции все равно может прекратиться. А Мэтт Залески обязан был давать продукцию во что бы то ни стало.
— Не поддавайся на их угрозы, Мэтт! — вдруг взмолился Паркленд, словно прочитав его мысли. — Пусть какие-то люди бросят работу и у нас будут неприятности. Но за принцип, право же, стоит иной раз постоять, так ведь?
— Иной раз стоит, — сказал Залески. — Не мешает только знать, какой принцип ты отстаиваешь и в подходящий ли момент.
— Справедливость — штука хорошая, — сказал Паркленд, — только она бывает двоякой. — И, перегнувшись через стол, он взволнованно заговорил, обращаясь к Мэтту Залески и время от времени поглядывая на представителя профсоюза:
— Ладно, допустим, я был жестковат с теми парнями на конвейере, потому что такое уж у меня место. Мастер — он ведь стоит посередке, ему со всех сторон достается. Ты, Мэтт, и твои люди каждый день держите нас за горло, требуете: “Давай, давай больше автомобилей!” А кроме вас, есть еще контроль качества, и он говорит: “То, что вы быстро собираете машины, — это здорово, но надо собирать их лучше”. А потом ведь есть рабочие — в том числе Ньюкерк и ребята вроде него, и мастеру со всеми ними надо ладить, да и с профсоюзом тоже ухо держать востро, особенно если шагнешь не так, а бывает, и без всякой причины. Дело это нелегкое, и приходится быть жестким — иначе не проживешь. Но при этом я всегда справедлив. Я ни разу не смотрел на черного рабочего иначе, потому что он — черный: мы ведь не на плантации, и я не надсмотрщик с кнутом. В данном же случае все мое преступление, насколько я понимаю, сводится к тому, что я назвал черного парня сопляком. Я не говорил, чтобы он отправлялся собирать хлопок или чистить ботинки. Я просто помог ему справиться с работой. Больше того, я готов признать, что жалею о том, что обозвал его сопляком, — ей-богу, с языка сорвалось! Но только не насчет Ньюкерка. Если он не будет уволен, если ему сойдет то, что он поднял руку на мастера, можете выбросить белый флаг и распроститься с дисциплиной на заводе. Справедливость требует, чтоб его уволили.
— В том, что ты говоришь, две-три здравые мысли есть, — заметил Залески. По иронии судьбы, Фрэнк Паркленд был действительно всегда справедлив к черным рабочим, он был даже справедливее многих других. — Ну а что ты на это скажешь? — обратился он к Илласу.
Представитель профсоюза посмотрел на него сквозь очки с толстыми стеклами.
— Я ведь уже изложил позицию профсоюза, мистер Залески.
— А если я отвергну твои требования, если я решу поддержать Фрэнка — он ведь говорит, что я должен его поддержать, — что тогда?
— Мы вынуждены будем пойти с нашей жалобой дальше, — сухо сказал Иллас.
— О'кей! — Заместитель директора кивнул. — Это ваше право. Только на всю эту процедуру по разбору жалобы может уйти дней тридцать, а то и больше. Тем временем все продолжают работать.
— Естественно. В коллективном соглашении сказано…
— Можешь мне не говорить, что сказано в коллективном соглашении! — взорвался Залески. — Там сказано, что все продолжают работу, пока идут переговоры. Но уже сейчас многие из твоих людей собираются нарушить контракт и покинуть свое рабочее место.
Иллас впервые выказал смущение.
— Наш профсоюз не одобряет стихийных забастовок.
— Черт тебя побери! Тогда сделай так, чтобы забастовки не было!
— Если вы сдержите слово, я поговорю с людьми.
— Разговоры тут не помогут. Ты это знаешь, и я знаю. — Залески в упор глядел на представителя профсоюза. Розовое лицо Илласа слегка побледнело: он явно был не в восторге от перспективы разговора с некоторыми черными активистами при их нынешнем настроении.
Профсоюз, как отлично понимал Мэтт Залески, в подобного рода ситуациях оказывался в сложном положении. Если он не поддерживал черных, то черные могли обвинить профсоюзных лидеров в расовых предрассудках и в том, что они — “лакеи при начальстве”. Однако если профсоюз оказывал им слишком большую поддержку, он мог с точки зрения юридической оказаться в более чем сложном положении, став участником стихийной забастовки. А противозаконные забастовки были анафемой для таких руководителей профсоюза автомобилестроительных рабочих, как Вудкок, Фрейзер, Грейтхауз, Бэннон и другие, создавших себе репутацию людей, которые умеют жестко вести переговоры, но, раз достигнув соглашения, соблюдают его и утрясают разногласия должным путем. Стихийные забастовки расшатывали позицию профсоюза и подрывали его способность добиваться уступок путем переговоров.
— Руководство профсоюза не поблагодарит тебя, если мы не сумеем удержать ситуацию в руках, — продолжал Мэтт Залески. — А добиться этого можно только одним путем: мы должны здесь прийти к соглашению, потом спуститься вниз и объявить о нем.
— Все зависит от того, к какому соглашению мы придем, — сказал Иллас. Но было ясно, что он взвешивает слова Залески.
А Мэтт Залески про себя уже решил, о чем они должны договориться, и знал, что никому из присутствующих это не придется по душе, в том числе и ему самому. Ничего не поделаешь, мрачно думал он, такие уж проклятые наступили времена, что человеку приходится прятать в карман и свою гордость, и убеждения, если он хочет, чтобы завод продолжал работать.
И он решительно объявил:
— Никого не увольняем. Ньюкерк возвращается на свое место, но отныне он будет знать, что руками надо работать, а не махать в воздухе. — Заместитель директора в упор посмотрел на Илласа. — И я хочу, чтоб и ты, и Ньюкерк твердо запомнили, что в следующий раз он вылетает без всяких разговоров. А сейчас, прежде чем он вернется на место, я сам с ним поговорю.
— И ему заплатят за потерянное время? — По лицу профсоюзного босса пробежала победоносная улыбка.
— А он все еще на заводе?
— Да.
Залески помедлил, затем нехотя кивнул.
— О'кей, при условии, что он доработает до конца смены. Но чтоб больше никаких разговоров по поводу замены Фрэнка. — Он повернулся к Паркленду. — Ты же сделаешь то, что мне обещал: поговоришь с парнишкой. Скажи ему, что ты назвал его так по ошибке.
— Иначе говоря, принеси ему извинения, — сказал Иллас.
Фрэнк Паркленд в бешенстве посмотрел на обоих.
— Ну и слизняки же вы оба!
— Полегче! — предупредил его Залески.
— Еще чего — полегче! — Громадина-мастер поднялся на ноги и, возвышаясь над заместителем директора, бросил ему через стол, как плюнул:
— Это ты все думаешь — как бы полегче, потому что слишком ты большой трус, чтоб постоять за то, что, ты знаешь, правильно.
— Я не намерен с этим мириться! — весь налившись краской, взревел Залески. — Хватит! Ты меня слышал?
— Слышал. — В голосе и во взгляде Паркленда было презрение. — Но не нравится мне то, что я слышал, и то, что носом чую.
— В таком случае, может, ты хотел бы, чтоб тебя уволили?
— Может быть, — сказал мастер. — Возможно, в другом месте воздух будет почище.
— Нигде он не чище, — буркнул Залески. — Иной раз всюду воняет одинаково.
Вспышка прошла, и Мэтт Залески уже взял себя в руки. Он вовсе не собирался увольнять Паркленда, это было бы совсем уж несправедливо, да и хорошего мастера найти не так-то просто. Сам Паркленд, сколько бы ни грозился, тоже не уйдет, в этом Залески был уверен. Он знал семейные обстоятельства Фрэнка Паркленда, знал, что тот каждую неделю должен приносить домой получку, да и в компании давно работает, а этим не бросаются.
Но на какое-то мгновение слова Паркленда насчет трусости больно уязвили Залески. Ему хотелось крикнуть, что Фрэнку Паркленду было всего десять лет и он был сопливым мальчишкой, когда он, Мэтт Залески, уже летал на бомбардировщиках над Европой, никогда не зная, в какую минуту его может прострочить зенитным огнем, — пуля прошьет фюзеляж, затем войдет ему в живот, или в лицо, или в бедра — и их “Б—17—Ф” камнем полетит вниз с высоты двадцати пяти тысяч футов и, подобно многим машинам Восьмой воздушной армии, сгорит на глазах у товарищей… “Так что дважды подумай, сынок, кого ты обзываешь трусом, и запомни, что это я, а не ты, отвечаю за работу завода, независимо от того, сколько я при этом глотаю желчи!..” Но ничего этого Залески не сказал, понимая: то, о чем он подумал, было давно и уже не имеет никакого отношения к настоящему, идеи и шкала ценностей изменились, встали на голову; а потом трусость — она ведь бывает разная, и, возможно, Фрэнк Паркленд прав или хотя бы частично прав. И, недовольный собой, Залески сказал собеседникам:
— Пошли вниз, утрясем это дело.
Они вышли из конторки: впереди — Залески, за ним — профсоюзный босс и позади — мрачный, злой Фрэнк Паркленд. Как только они ступили на металлическую лестницу, которая вела с антресолей вниз, в цех, грохот завода оглушающим водопадом обрушился на них.
Лестница обрывалась в том месте, где отдельные узлы приваривались к раме, на которой монтируется готовый автомобиль. Здесь стоял такой звон, что людям, работавшим в нескольких футах друг от друга, приходилось кричать, чтобы объясниться. Вокруг них — вверх и по сторонам — фейерверком разлетались бело-синие искры. В стрекот сварочных агрегатов и пневматических молотков то и дело врывался свист сжатого воздуха, этой животворной крови силовых механизмов. И в центре всей этой суеты, словно божество, требующее поклонения, — безостановочно, дюйм за дюймом, продвигался конвейер.
Троица шла вдоль конвейера — профсоюзный босс нагнал Мэтта Залески и зашагал рядом с ним. Они продвигались быстрее конвейера и теперь шли мимо уже почти готовых машин. Здесь на каждом шасси был установлен силовой агрегат, шасси скользило дальше, и там на него опускался кузов машины, — сборщики говорят в таких случаях:
“Ну, спарились!” Мэтт Залески наметанным глазом окинул конвейер, проверяя, как идут основные моменты операции.
Залески, Иллас и Паркленд шли дальше. Рабочие при их приближении поднимали голову или поворачивались и смотрели на них. Некоторые здоровались, но таких было немного, и Залески отметил, что большинство рабочих — как белые, так и черные — настроены мрачно. В воздухе чувствовалось напряжение, атмосфера была накалена. Так бывает на заводах — иногда без всяких оснований, а иногда по какой-нибудь совсем несущественной причине, словно взрыв где-то назревает и достаточно маленькой трещинки, чтобы пар вырвался наружу. Мэтт Залески знал, что социологи называют это реакцией на противоестественную монотонность.
Профсоюзный босс придал лицу суровое выражение — наверное, чтобы показать, что он лишь по обязанности идет с начальством, но ему это вовсе не по душе.
— Ну как, не скучаешь по конвейеру? — спросил его Залески.
— Нисколько, — сухо ответил Иллас.
Залески не сомневался, что так оно и есть. Посторонние, совершая экскурсию по заводу, часто думают, что рабочие со временем привыкают к шуму, духоте, жаре, к напряженному темпу и бесконечному однообразию работы. Залески не раз слышал, как взрослые посетители говорили пришедшим с ними детям про рабочих, словно про зверей в зоопарке:
1 2 3 4 5 6 7 8