Разбить сердце матушки, которая до сих пор свято верит справкам, личным делам – вообще всему, что выбито на глиняных таблицах?
– Ну, – уронил я наконец, – так что делать будем?
Он повернулся ко мне и разом просветлел лицом. Я еще ничего не решил, а он уж почуял, подлец, что обратно на биржу его не отправлю. Пробормотал что-то вроде «до последней капли крови» и «ноги мыть и воду пить».
Я сдался. Я дал ему восемь сиклей. Я велел принести пиццу фирмы «Истарджонни» или как там. Я допил кофе.
Съел пиццу – холодной, ибо разогреть ее в духовке мой раб не догадался. Сварил себе еще кофе. На душе у меня было погано.
Ну вот, теперь вы всё знаете о том, как я живу, какие у меня родители и какой у меня замечательный раб Мурзик.
* * *
Нашу фирму основал мой одноклассник и сосед по двору Ицхак-иддин. Он наполовину семит. Ицхак является полноценным избирателем и налогоплательщиком и вообще ничем не отличается от таких, как я – представителей древних родов. Ничем, кроме ума. Ума у него больше. Так он говорит. Я с ним не спорю. Он организовал фирму и регулярно выплачивает мне зарплату – самую большую, после своей, конечно.
Фирма наша называется «Энкиду прорицейшн корпорэйтед. Долгосрочные и кратковременные прогнозы: бизнес, политика, тенденции мирового развития».
Вы скажете, что в повседневном быту потребителя мало интересуют тенденции мирового развития. Что рядовой потребитель и слов-то таких не знает, а если знает, то выговаривает спотыкаясь, через два клина на третий.
Во-первых, при помощи хорошо поставленной рекламной кампании мы научили потребителя произносить эти слова. И внушили ему, что прогнозы необходимы.
А во-вторых, они и в самом деле необходимы…
Кое в чем наша небольшая лавочка успешно конкурирует даже с Государственным Оракулом. Оракул слишком полагается на искусственный интеллект, считает Ицхак. Пренебрегает мудростью предков и на том периодически горит. Предки – они ведь тоже не пальцем были деланные. А компьютеров у предков не было. Предки совершали предсказания иначе. И память об этом сохранилась в нашем богатом, выразительном языке.
Ицхак заканчивал кафедру темпоральной лингвистики Гелиопольского университета – за границей учился, подлец, в Египте. Гордясь семитскими корнями, Ицхак неизменно именовал Египет «страной изгнания» и «державой Миср». Наш бухгалтер не любит, когда Ицхак называет Египет «Мисром». Говорит, что это неприлично.
Бухгалтер у нас женщина, Истар-аннини. Аннини училась с нами в одном классе. Была отличницей. Даже, кажется, золотой медалисткой.
Изучая темпоральную лингвистику, Ицхак набрел на простую, дешевую и практически безошибочную методику прогнозирования.
Запатентовался, взял лицензию и начал собирать сотрудников.
Ицхак позвонил мне грустным летним днем. Я лежал на диване и плевал в потолок. Потолки у нас в доме высокие, поэтому я ухитрился заплевать и стены, и самого себя, и диванную подушку, набитую скрипучими опилками.
– Баян? – произнес в телефоне мужской голос.
– Это кто? – мрачно спросил я.
В трубке хихикнули.
– Угадай!
Я уже хотел швырнуть трубку, но на том конце провода вовремя сообразили:
– Это я, Ицхак.
– Сукин сын, – сказал я.
Ицхак обиделся. Сказал, что по семитской традиции голубизна крови передается по материнской линии. И чтобы я поэтому не смел ничего говорить плохого о его происхождении.
– Я знаю, что ты по матери голубой, – сказал я.
Ицхак подумал-подумал и решил больше не обижаться. У него было хорошее настроение. Такое хорошее, что из телефона аж задувало.
– Баян, дело такое… Нет, по телефону нельзя. Я приду.
– Не вздумай, – сказал я.
Но он уже повесил трубку и через час с небольшим нарисовался у меня в квартире.
Мурзик проводил его в мою маленькую комнату. Я сел на диване, отодвинул ногой пыльные пивные бутылки и мутно уставился на Ицхака.
Ицхак был отвратителен. Его длинный, перебитый в двух местах нос – будто вихляющий – свисал почти до губы. Губы оттопыривались, причем верхняя нависала над нижней. Глаза сияли. Они всегда были у него лучистые, странно светлые. Ицхак называл их «золотистыми», а мы, его одноклассники, – «цвета детской неожиданности».
На нем были черные идеально отутюженные брюки со стрелочками, которые все равно мешковато болтались на его тощей заднице. Пиджак малинового цвета с искрой источал запах парикмахерской. Редеющие темные волосы были гладко зализаны и чем-то смазаны.
Он сел на принесенный Мурзиком из кухни табурет, предварительно проверив, не подкосятся ли ножки. Достал из кармана огромные часы, щелкнул крышкой. Часы фальшиво исполнили Национальный Вавилонский Гимн.
– Это еще зачем? – спросил я злобясь. На мне были черные трусы до колен и майка.
– Чтобы ты встал, – добродушно ответствовал Ицхак. – Гимн полагается слушать стоя.
Я действительно встал. Мурзик подал мне халат, полосатый, с дыркой под мышкой. Я всунулся в халат и обернулся теплыми полами. Мурзик сказал шепотом:
– Я чаю поставлю.
– Иди, – раздраженно велел я. – Поставь.
Мурзик вышел. Он боялся меня гневать. Пока гарантийный срок не выйдет, будет как шелковый. А потом, небось, осмелеет, хамить начнет. Сдать раба обратно на биржу по гарантийке – плевое дело, но когда срок заканчивается, никто за мерзавца больше ответственности не несет. Кроме хозяина, конечно. И продавать его снова – занятие откровенно убыточное. Особенно Мурзика. На нем и так клейма негде ставить.
Ицхак смотрел на меня и улыбался. В детстве у него были желтые кривые зубы. Теперь же они дивным образом побелели и выпрямились и скалились на меня, как лейб-гвардейцы на параде: ровные и прямые. Металлокерамику себе поставил, подлец.
– Ну, – сказал я после долгого молчания.
Ицхак заговорил:
– Слышь, Баян… Дело такое. Я открываю свою фирму.
– Профиль? – спросил я.
– Прогнозы.
– Слушай, Ицхак, ты хоть и семит, а полный болван. Прогоришь. Здесь же все схвачено. Прогнозами сейчас только ленивый не занимается… Эти лавочки горят только так.
– Моя не прогорит, – сказал Ицхак уверенно. И я понял, что он что-то знает. На жилу какую-то золотую набрел.
Он и в детстве таким был. Однажды в третьем классе мы нашли запрятанную кем-то из старшеклассников картинку «Пляжная девочка». Мы подрались и случайно порвали ее. Даже тогда мне досталась тупая морда этой бабы, а Ицхаку – все интересное.
Ицхак уперся кулаками в табурет и подался вперед. От него так разило одеколоном, что я закашлялся.
– Прогноз, Баян, – дело тонкое. Знаешь, на чем горят другие?
– На вранье.
– На неправильной технологии. Только Оракул держится. Но Оракул, во-первых, находится на государственной дотации и обслуживает интересы государства… Там кое-какие грязные делишки, не хочу сейчас вдаваться. – Он дал мне понять, что ему ведомо очень и очень многое.
Со своей стороны, я очень удачно выказал полное безразличие к его осведомленности.
Тут вошел Мурзик и подал чай.
Я приучил Мурзика сервировать столик на колесиках. Поначалу Мурзик думал, что это забавка такая. Даже кататься пытался, взгромоздив зад на хрупкую мебель. Был вразумлен.
Ицхак схватил чашку, пролил себе на брюки, но даже не заметил этого.
– Баян, – проговорил он многозначительно, – слушай… Темпоральная лингвистика…
Некоторое время Ицхак объяснял мне, что это такое. Я почти не слушал. Так, цеплял краем уха некоторые слова.
– Память языка прочнее памяти текста… Национальное достояние… Кладезь технических решений древности…
Наконец он заговорил о деле.
– Знаешь такую поговорку – «жопой чую»? – спросил он, блестя глазами. Вспомнил о чае, выпил. Чай уже остыл.
Я сказал, что знаю много поговорок родного языка. И что большинство этих поговорок – дурацкие. И что только сумасшедший семит может видеть в них кладезь технических решений древности. У предков в древности не было никаких технических решений. У них ничего не было, кроме зиккуратов, которые они возводили по темноте, невежеству и неверию в прогресс.
– Прогнозы являются неточными, потому что базируются на ошибочной технологии, – сказал Ицхак. – Откуда это безграничное доверие к бездушной технике? Откуда недооценка естественных возможностей человека – кстати, никем до конца не изученных? Известно, что мы используем наше тело всего на восемнадцать и одну шестую процента, а мозг – вообще на сотую долю…
Суть идеи Ицхака заключалась в том, что жопа вавилонянина, получившего высшее техническое образование в лучшем вузе столицы, при надлежащей тренировке, уходе и квалификации может предсказывать грядущее значительно точнее, чем это дано искусственному интеллекту.
– Ну ты даешь!.. – сказал я. – Правду говорят про семитов, что они все того…
– Учти, Баян, проект секретный, – предупредил Ицхак. – Золотая жила… Кавияр столовыми ложками жрать будем, рояль купим, шампанского туда нальем, метресок нагоним – хоть в два ряда на койку клади…
Я подумал немного.
– Так ты что… ты что это, мне жопу тренировать предлагаешь?
– Ну! – сказал Ицхак. – Сам подумай, Баян. Не хочу в это дело посторонних мешать, а ты все-таки одноклассник… Я вообще не хочу развозить большой штат сотрудников. Мы с тобой, менеджер – чтоб на машинке было кому печатать, а в бухгалтеры Аньку позовем.
– Кого?
– Аннини. Помнишь, мы у нее списывали…
Я вспомнил не без труда. Толстая девочка с тугими косичками. От нее всегда пахло потом.
– Но – все в тайне, – повторил Ицхак. – Идея на поверхности лежит, удивляюсь, как никто еще за нее не уцепился. Эх…
Он обернулся и посмотрел на Мурзика. Мурзик пялился на него, явно ничего не понимая из того, что говорилось. Даже рот приоткрыл.
– Слушай, Баян, а это кто? – спросил вдруг Ицхак.
– Мой раб, – нехотя ответил я. – Мама на день рождения прислала… прямо с биржи.
Ицхак еще раз пристально оглядел Мурзика и вдруг сказал:
– Слышь, Баян, давай его убьем. Разгласит, паскуда… Вон, какая у него морда неправдивая…
– Еще чего, – сказал я. – Это мой Мурзик. Мне его мамочка подарила.
– Он все слышал, – упрямо сказал Ицхак и пожевал губами. – Разгласит.
– Молчать будет, – сказал я.
– Ну хоть язык ему отрежь, – попросил Ицхак. – Эх, недоглядел я, надо было его сразу из комнаты выставить.
– Своего раба заводи и отрезай ему, что хочешь, – огрызнулся я. – Мне его потом без языка не продать будет.
– Под твою ответственность, – молвил Ицхак и встал, сверкнув искрой на пиджаке.
* * *
Сказать по правде, лучше всех в нашей фирме живется моей жопе.
Кстати, я не такой хам, как это может показаться. Да, я говорю «жопа». Я открыто говорю «жопа» и никак иначе. Но это проистекает вовсе не от хамства.
Конечно, я мог бы называть жопу, например, ягодицами, задницей, окрестностями ануса, пятой точкой, седалищем, мягким местом, пониже спины и даже «мясистыми лепестками предивного лотоса, сомкнутыми над источником бед и наслаждений, подобно ладоням, заключащим в себе родник неиссякаемый», как именуется жопа в одном гомосексуально-эзотерическом труде.
Однако я предпочитаю называть жопу жопой, поскольку это научный термин, зафиксированный в ицхаковой темпоральной лингвистике. «Жопой чую», говорили предки. Они ясно отдавали себе отчет в том, чем именно чуяли. Если бы они чуяли «мясистыми лепестками лотоса», то так бы и выражались: мол, мясистыми окрестностями ощущаю. Предки – они тоже не дураки были, хотя искусственного интеллекта не изобрели. Им жопы хватало.
Разумеется, Ицхак мгновенно озаботился запатентовать свое открытие и защитил две диссертации: спафариевскую и магистерскую. После этого он начал давать интервью везде, где брали, и пописывать статейки в научно-популярные журналы. Все его статейки так или иначе были посвящены жопе: «Жопа как рупор прогресса», «Жопа – тончайший уловитель колебаний космических энергий», «Жопа и фазы Луны», «Неизведанная жопа», «Еще раз о жопе» и так далее.
Читать их мне было странно и в то же время приятно. Не только потому, что писал Ицхак доходчиво, внятным, прозрачным языком, не без остроумия и в то же время глубоко научно. Но и потому, что все эти перлы были посвящены именно моей жопе.
Жопу изучали студенты. Ицхак стал получать неплохие прибыли от высших научных учреждений. Приезжали практиканты из страны Миср, из Ашшура и даже откуда-то с севера – те были черные, как сапог.
Все они благоговейно созерцали мою жопу, разглядывали кривые колебаний, переписывали в блокнотик данные. Ицхак с важным видом водил указкой по кривым, подробно останавливаясь на пиках и впадинах. Время от времени указка от графика переходила на мою жопу, деликатно устремляясь то к одной, то к другой точке, а затем вновь обращалась к наглядно представленным данным.
В день Сина менеджер – довольно скучный, стертый молодой человек – выкладывал Ицхаку на стол пачку заказов. У нас было довольно много постоянных клиентов, в том числе два крупных частных банка.
В день Мардука я восходил на открытую площадку обсерватории, обнажал орудие прогнозирования, подставляя его всем четырем ветрам. Приборы с датчиками, издав чмоканье, приникали к моей драгоценной жопе резиновыми присосочками. Приятное щекотание от слабого тока начинало тихонько потряхивать мясистые лепестки.
Я замирал, отключив сознание, и полностью отдавался на волю стихий. Внизу, в лаборатории, оживал самописец. С тихим тараканьим стуком бегал вверх-вниз по длинному ватманскому листу, вычерчивая пики и впадины в сложной системе координат.
Систему разработали мы с Ицхаком. Он называл мне показатели, например, курс валют, динамика цен на нефтепродукты, колебания в добыче нефрита и золота, урожайность злаковых на предмет долгоносика, уровень воды в Евфрате – и так далее. А я располагал эти показатели на осях.
Данные мы зашифровывали, чтобы их не могли похитить конкуренты. Ицхак довольно бойко писал по-мисрски. И добыл где-то конвертор, переводящий клинопись в иероглифы. Мы забивали данные в компьютер на обычной клинописи, затем конвертировали в мисрские иероглифы, архивировали и прятали под шифр.
День Иштар был посвящен у нас непосредственно уходу за жопой. Приходящая потаскушка из храма Инанны умащала ее розовыми маслами, растирала, добиваясь нежнейшей и чувствительнейшей кожи, совершала массаж, иглоукалывание и другие нужные процедуры.
Дабы не повредить жопе, Ицхак накупил атласных подушек и не позволял мне сидеть на жестких конторских табуретах.
Вообще с моей жопы сдували пылинки, чего не скажешь обо мне самом: я продолжал вкалывать, как проклятый, поскольку обработка данных полностью оставалась моей обязанностью.
* * *
Фирма наша очень быстро стала процветать. Дела шли все лучше и лучше. Ицхак трижды поднимал зарплату.
Бывшая золотая медалистка Аннини, которая из толстой девочки превратилась в толстую женщину-бухгалтера, аккуратно вела наши дела и уже несколько раз преискусно отбивала атаки налогового ведомства, которое пыталось уличить нас в сокрытии доходов.
Я был доволен. Матушка моя была довольна (мнением батюшки давно уже никто не интересовался).
Однажды посетив меня и хлебнув очень дорогого сливового вина, матушка призналась мне, что уж отчаялась увидеть меня дельным человеком.
Как всегда, матушка с ее склонностью устанавливать ложные связи, приписала мой успех в жизни исключительно своим заслугам. Ведь процветание моей жопы началось с того самого дня, как она прислала мне это бесценное сокровище – раба Мурзика. Раб же Мурзик взял мое хозяйство в твердые умелые руки и тем самым позволил мне вырваться на необозримые просторы творческой инициативы.
По матушкиной просьбе, я рассказал ей все о нашей фирме. Об однокласснице Аннини, отличнице и бухгалтере, о неинтересном менеджере и о начальнике, который все это и задумал, – то есть об Ицхаке, друге детства.
– Ицхак? – переспросила матушка, сдвигая в мучительном воспоминании выщипанные тонкие брови. – Изя? Помню, конечно. Милый мальчик. На твоем одиннадцатилетии он подложил мне на стул кремовую розочку…
Она качала головой, умилялась на себя и свою материнскую заботливость, очень быстро опьянела от сливового вина и сделалась чрезвычайно многословна. Она рассказала мне и внимавшему из угла Мурзику о том, каким чудесным ребенком был я двадцать лет назад. А еще лучше – двадцать пять. И о том, сколько трудов неустанных, ночей бессонных, забот безмолвных и так далее.
На прощанье я обнял ее. Она испачкала мне щеку помадой.
Мурзик, выждав, пробрался к ней поближе и, гулко пав на колени, чмокнул матушкину ногу в сандалете на подошве «платформа». От неожиданности матушка дрогнула, но тут же снова расплылась в улыбке.
– А, – молвила она. – Ну, береги моего сына. Он у меня такой беспомощный…
– Пшел, – прошипел я Мурзику. – Прибери посуду…
Матушка еще раз придушила меня запахом крепкой косметики и тяжеловесно упорхнула.
1 2 3 4