ведь он спас мою жизнь. – Он поднял и разрядил мартини.
И в этот миг Хадден потерял сознание.
Прошло двадцать четыре часа; все это время Хадден как будто провел в беспокойном, тревожном сне, если и слышал голоса, то не понимал, о чем они говорят; впечатление было такое, словно он куда-то, неведомо куда плывет. А когда наконец он очнулся, то увидел, что лежит на кароссе в большой, удивительно чистой кафрской хижине; и под головой у него вместо подушки – охапка мехов. Рядом стояла чаша с молоком; сжигаемый жгучей жаждой, он потянулся к ней, но, к его удивлению, рука бессильно упала на пол, точно рука покойника. Нетерпеливо оглядевшись, он не увидел никого, кто мог бы ему помочь, оставалось только лежать спокойно. Уснуть он не уснул, но глаза его закрылись, его охватило легкое забытье, затуманивая вернувшееся сознание. И тут он услышал мягкий голос, голос как будто звучал далеко-далеко, но он отчетливо слышал каждое слово.
– Черное Сердце все еще спит, – проговорил голос, – но его лицо чуть порозовело: скоро он проснется и придет в себя.
– Не бойся, Нанеа; конечно, он проснется, не такие уж опасные у него раны, – ответил знакомый голос Нахуна. – Он сильно ударился головой, когда его опрокинул леопард, поэтому он так долго в беспамятстве. Если он не умер до сих пор, значит, не умрет.
– Было бы очень жаль, если бы он умер, – продолжал мягкий голос. – До чего же он красив, никогда не видела такого красивого белого.
– А вот я что-то не замечал его красоты, когда он целился в мое сердце, – мрачно возразил Нахун.
– В его оправдание можно сказать, что он хотел бежать от Сетевайо. И я его хорошо понимаю, – послышался долгий вздох. – К тому же он предложил тебе бежать вместе с ним, и ты поступил бы вполне разумно, если бы принял его предложение. Мы могли бы бежать все вместе.
– Это невозможно, Нанеа, – сердито произнес Нахун. – Как я могу нарушить повеление короля?
– Короля? – повторила она, повышая голос. – Разве у тебя есть какой-нибудь долг перед ним? Ты служил ему верой и правдой; в награду за это через несколько дней он отнимет меня у тебя, а ведь я должна была стать твоей женой; но вместо этого я… я… – И она тихо заплакала, продолжая вставлять между всхлипываниями: – Если бы ты и в самом деле любил меня, ты думал бы больше обо мне и о себе, чем о Черном Слоне и его повелениях. Бежим же с тобой в Наталь, прежде чем это копье пронзит мою грудь.
– Не плачь, Нанеа, – сказал он, – мое сердце и так разрывается надвое между любовью и долгом. Ты знаешь, что я воин и должен идти путем, который указывает мне король. И я надеюсь, что скоро умру, ибо я ищу смерти, – лишь тогда я обрету мир и покой.
– Ты-то, может быть, и обретешь, Нахун, но что будет со мной? И все же ты прав, я знаю, ты прав; прости меня; я не воин, а женщина, чей долг повиноваться… королевской воле. – Она обвила его шею руками и долго рыдала у него на груди.
Глава IV. Нанеа
Бормоча что-то невнятное, Нахун выполз из хижины через круглое, похожее на леток дверное отверстие. Хадден открыл глаза и осмотрелся. Солнце садилось, и его последние лучи, проникая внутрь, разливались ласковым алым мерцанием. В самом центре хижины, опираясь спиной о закопченный столб из тернового дерева, в свете заката стояла Нанеа – воплощение кроткого отчаяния.
Как и многие зулуски, Нанеа была очень хороша собой – так хороша, что с первого взгляда на нее у Хаддена перехватило горло. Одета она была очень просто: на плечах – накидка из мягкой белой ткани, отделанной голубым бисером, на поясе – муча из оленьей шкуры, также отделанная голубым бисером, на лбу и левом колене – полоски серого меха, а на правом запястье – сверкающий медный браслет. Ее высокая обнаженная фигура была сложена необыкновенно пропорционально; лицо даже отдаленно не походило на лица туземок; в нем чувствовалось древнее арабское или семитское происхождение. Оно было овальной формы, с благородными орлиными чертами, с изогнутыми дугой бровями, полным ртом, слегка опущенным книзу по краям, с маленькими ушами, за которыми волнами спадали на плечи угольно-черные волосы, и с самыми прелестными, живыми, темными глазами, какие только можно себе вообразить.
С минуту Нанеа стояла неподвижно; ее лицо рдело в лучах заходящего солнца; и Хадден просто упивался ее красотой. Затем, с тяжелым вздохом, она отвернулась, и заметив, что он пробудился, быстрым движением прикрыла грудь и подошла, вернее, подплыла, ближе.
– Вождь проснулся, – сказала она с присущей ей мягкостью голоса. – Не подать ли ему чего-нибудь?
– Да, красавица, – ответил он, – я хочу пить, но слишком слаб, чтобы дотянуться до молока.
Она опустилась на колени и, поддерживая его голову левой рукой, правой поднесла чашу к губам. За то недолгое время, пока Хадден пил, с ним случилось нечто неожиданное и необъяснимое. Трудно сказать, что на него повлияло так сильно: прикосновение ли девушки, ее необычная смуглая красота или же нежная жалость в ее глазах, а может быть, и все вместе. Она задела какую-то тайную струну в его бурном, необузданном сердце, и его вдруг захлестнула страсть, не слишком, может быть, возвышенная, но вполне реальная. Ни на один миг не усомнился Он в значении того потока чувств, который затопил все его существо. С чем-чем, а с фактами Хадден умел считаться.
«Клянусь Небом, – сказал он себе, – я влюбился в эту черную красотку с первого взгляда – просто без ума от нее; такого со мной никогда еще не бывало. Положение трудное, но в конце концов во всем есть свои хорошие стороны. Для меня, конечно. Но не для Нахуна или Сетевайо, или их обоих. Ну, а если она мне надоест, я всегда могу от нее отделаться».
Обессиленный приливом волнения, он прилег на меховую подушку и смотрел, не отрывая глаз, на Нанеа, пока она смазывала нанесенные леопардом раны каким-то снадобьем.
Казалось, то, что происходило в его душе, в какой-то степени передалось и девушке. Рука ее слегка задрожала и, быстро закончив врачевание, она встала с колен, вежливо сказала: «Я сделала все, что нужно, инкоси», – и заняла прежнее место у столба.
– Благодарю, госпожа, – сказал он, – у тебя добрые руки.
– Не зови меня госпожой, – ответила она, – я всего-навсего дочь вождя Умгоны.
– И зовут тебя Нанеа, – продолжал он. – Не удивляйся, я уже слышал о тебе. Но ведь ты станешь важной госпожой, если займешь место в краале короля.
– Увы! увы! – вздохнула она, закрывая лицо руками.
– Не огорчайся, Нанеа, как бы высока и густа ни была изгородь, сквозь нее или через нее всегда можно перебраться.
Опустив руки, она внимательно на него посмотрела, но он не стал развивать свою мысль.
– Скажи мне, Нанеа, как я здесь очутился.
– Тебя принес Нахун вместе с другими охотниками, инкоси.
– Я начинаю испытывать благодарность к леопарду, который сшиб меня с ног. Нахун – смелый человек, ему я обязан спасением. Надеюсь, я смогу заплатить свой долг – тебе, Нанеа.
Такова была первая встреча Нанеа и Хаддена, но хотя девушка не искала новых встреч, само положение, в котором они находились, и его болезнь требовали частого общения. Белый человек был полон решимости завладеть так понравившейся ему туземной девушкой и не колеблясь пустил в ход все свое обаяние, чтобы отвратить от Нахуна и привлечь к себе ее сердце. Ухаживал он без всякой грубости, действовал вкрадчиво, стараясь оплести ее паутиной лести и внимания. И он, без сомнения, добился бы своей цели, ведь Нанеа была только женщиной, к тому же еще и неопытной, – если бы не одно простое, но непреодолимое препятствие. Она любила Нахуна, и в ее сердце не оставалось места ни для одного другого мужчины, белого или черного. Ее отношение к Хаддену было вежливым и добрым, не более того; она, казалось, даже не замечала его постоянных усилий отвоевать себе уголок в ее душе. Сначала он был в недоумении, но потом вспомнил, что зулуски никогда не проявляют своих чувств по отношению к поклонникам, до их откровенного объяснения. Необходимо было объясниться.
Придя к этому решению, он постарался выполнить его при первой же возможности. К тому времени он уже окончательно оправился от ран и часто разгуливал вокруг крааля. В двухстах ярдах от хижины Умгоны начинался ручей, и по вечерам Нанеа обычно ходила туда за питьевой водой. Тропа от крааля к ручью пролегала через рощу, и однажды перед закатом, увидев, что Нанеа спустилась к ручью, Хадден уселся там под деревом. Через четверть часа Нанеа появилась с большой тыквенной бутылью на плече. Чтобы не забрызгать свою накидку, она оставила ее дома и была в одной муче.
Хадден смотрел, как, упершись руками в бедра, она поднимается по тропе; ее великолепная нагая фигура четко вырисовывалась на фоне вечереющего неба. Он не знал, с чего начать разговор. Но случай помог ему: когда Нанеа была уже совсем близко, перед ее ногами скользнула змея, она в испуге отпрыгнула назад и уронила калебас. Он подошел и подобрал его.
– Подожди здесь, – сказал он, смеясь, – я наполню его водой и принесу.
– Нет, инкоси, – запротестовала она, – это женское дело.
– У нас, – сказал он, – мужчины с удовольствием помогают женщинам. – И оставив ее в нерешимости, направился к ручью.
Возвращаясь, он пожалел о своей галантности: нести тыквенную бутыль на плече оказалось делом нелегким, и он выплеснул часть ее содержимого на себя.
– Вот твой калебас, Нанеа; хочешь, я донесу его до крааля?
– Нет, благодарю тебя, инкоси; отдай его мне, для тебя он слишком тяжел.
– Погоди, я провожу тебя. Я еще очень слаб, Нанеа; если бы не ты, я бы, конечно, не выжил.
– Тебя спас Нахун, а не я, инкоси.
– Нахун спас мое тело, но мою душу спасла ты.
– Ты выражаешься чересчур туманно, инкоси.
– Тогда буду говорить прямо, Нанеа. Я люблю тебя. Ее карие глаза изумленно открылись.
– Ты, белый господин, любишь зулусскую девушку? Да как это может быть?
– Не знаю, Нанеа, но это правда, и не будь ты слепа, ты давно бы уже это заметила. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться.
– Это невозможно, инкоси, я уже обручена.
– Да, – ответил он, – ты предназначена в жены королю.
– Нет, я обручена с Нахуном.
– Но ведь через неделю тебя отведут к королю. Не лучше ли стать моей, чем его, женой?
– Конечно, я охотнее вышла бы замуж за тебя, чем за короля, но больше всего я хочу стать женой Нахуна. Возможно, мое желание так и не исполнится, но я никогда не буду жить в королевском краале.
– Как ты сможешь противиться воле короля?
– Есть глубокие воды, где девушка может утопиться, есть деревья, на которых она может повеситься, – ответила девушка, твердо сжав губы.
– Нет, нет, Нанеа, ты слишком хороша, чтобы умереть.
– Хороша ли я или нет, я все равно умру, инкоси.
– Нет, нет, ты должна бежать со мной – я уже придумаю, как, – и стать моей женой.
Он обнял ее за талию и попытался привлечь к себе. Без всякого резкого усилия, ни на миг не роняя достоинства, девушка высвободилась.
– Благодарю за предложенную честь, инкоси, – спокойно сказала она, – но ты не понимаешь. Я жена Нахуна – принадлежу Нахуну. и пока он жив, даже не посмотрю ни на кого другого. Таков наш обычай, инкоси. Мы, зулуски, женщины простые, невежественные – не то что белые, – и если мы даем обет верности, то храним его до самой смерти…
– Да? – сказал Хадден. – Так, что же, теперь ты пойдешь и скажешь Нахуну о моем предложении?
– Нет, инкоси; зачем мне открывать ему твои тайны? Я же сказала тебе «нет», а не «да»; значит, у него нет никакого права знать об этом. – И она нагнулась, чтобы поднять калебас.
Хадден быстро прикинул, как ему поступить, ибо ее отказ только укрепил его решимость. И тотчас же, в самых общих очертаниях, в голове у него родился замысел. Этот замысел отнюдь не отличался благородством, скорее напротив; это, может быть, остановило бы многих, но не Хаддена, который не мог допустить, чтобы над ним одержала верх простая зулуска, и, хотя и не без сожаления, решил, что если не сможет добиться своей цели сколько-нибудь честными способами, то вынужден будет прибегнуть к способам более сомнительного свойства.
– Нанеа, – сказал он, – ты хорошая, честная женщина, – и я отношусь к тебе с уважением. Я уже признался тебе в любви, но если ты не разделяешь моих чувств, не будем продолжать этот разговор; может быть, даже лучше, чтобы ты вышла замуж за человека из твоего народа. Но за Нахуном тебе никогда не быть замужем, Нанеа; тебя заберет король, если только ему не взбредет в голову отдать тебя кому-нибудь другому; ты или станешь одной из его «сестер», либо, чтобы избавиться от него, должна будешь покончить с собой. Послушай меня, ведь я люблю тебя и желаю тебе лишь добра, поэтому и говорю так откровенно. Почему бы вам вместе с Нахуном не бежать в Наталь, где вы можете жить в полной безопасности, вдали от Сетевайо?
– Этого я и хочу, инкоси, но Нахун не соглашается. Он говорит, что между нами и белыми скоро начнется война; он не может ослушаться короля и оставить армию.
– Стало быть, не очень-то он тебя любит, Нанеа; ты должна позаботиться о себе самой. Подговори отца и беги с ним вместе; я не сомневаюсь, что Нахун тотчас последует за тобой. И я тоже убегу с вами, я тоже уверен, что надвигается война, и тогда белый человек в этой стране окажется в такой же опасности, как овца, преследуемая орлами.
– Я готова бежать, инкоси, – лишь бы Нахун согласился; но без него я не убегу, останусь здесь и покончу с собой.
– Ты такая красавица и так сильно его любишь, что, конечно же, сумеешь сломить его безрассудное упрямство. Через четыре дня мы должны отправиться в королевский крааль, и если ты переубедишь Нахуна, мы сможем повернуть на юг и пересечь реку, отделяющую страну Амазулу от Наталя. Ради всех нас и прежде всего ради себя самой постарайся уговорить его. Помни, что я тебя люблю и хотел бы спасти. Постарайся же его убедить, не мне подсказывать тебе, как, но пока, прошу тебя, не говори ему, что я собираюсь бежать, не то он будет следить за мной и день и ночь.
– Я постараюсь, инкоси, – серьезно ответила Нанеа. – Благодарю тебя за доброту. И не бойся: я скорее умру, чем предам тебя. Прощай.
– Прощай Нанеа. – И он поднес ее руку к своим губам.
Поздно вечером, когда Хадден уже укладывался, он услышал негромкий стук в доску, заменявшую дверь.
– Войдите, – сказал он, открывая дверь; и при свете своего небольшого фонаря увидел, что в хижину вползла Нанеа, а вслед за ней и громадный Нахун.
– Инкоси, – прошептала она, затворив за собой дверь, – я уговорила Нахуна; вместе с нами бежит мой отец.
– Это правда, Нахун? – спросил Хадден.
– Правда, – смущенно потупившись, ответил зулус. – Чтобы спасти эту девушку, любовь к которой изъела мне сердце, я решил пожертвовать своей честью. Но я говорю тебе, Нанеа, и тебе, Белый человек, как только что сказал Умгоне, что из этой затеи не получится ничего путного; если кто-нибудь нас предаст, мы будем схвачены и убиты…
– Вряд ли нас поймают, – обеспокоенно перебила Нанеа. – Да и кто может нас предать, кроме инкоси…
– Который вряд ли это сделает, – спокойно заметил Хадден, – ведь и он тоже намеревается бежать с вами, ибо и его собственная жизнь под угрозой.
– Да, верно, Черное Сердце, – сказал Нахун. – Иначе я ни за что не доверился бы тебе.
Хадден пропустил мимо ушей это не слишком для него лестное высказывание; обсуждение плана бегства продлилось до поздней ночи.
На другое утро Хадден пробудился от громких криков. Оказалось, приехал толстый, злобный кафрский вождь, который хотел жениться на Нанеа; не слезая со своего пони, он яростно поносил Умгону: тот-де украл у него быков и заколдовал коров, которые перестали доиться. Опровергнуть обвинение в воровстве было делом нетрудным, труднее было опровергнуть обвинение в колдовстве.
– Паршивый пес! – кричал Мапута, потрясая жирным кулаком перед самым лицом дрожащего, но полного негодования Умгоны. – Ты обещал мне отдать свою дочь, а сам обручил ее с этим умфагозаном Нахуном, сыном Зомбы, затем вы вместе оклеветали меня перед королем, восстановили его против меня, а теперь ты околдовал моих коров. Ну ничего, я еще доберусь до тебя, чертов колдун; как-нибудь утром ты проснешься, а вся твоя изгородь – в огне, и у твоих ворот стоят мои люди с копьями, тут вам всем и конец.
Все это время Нахун слушал молча, но тут он не выдержал.
– Хорошо, – сказал он, – мы еще посмотрим, чья возьмет, а пока, вождь Мапута, хамба! (Проваливай!). – И сграбастав пузатого старого негодяя за шиворот, он толкнул его с такой силой, что тот кубарем покатился вниз с холма.
Хадден рассмеялся и отправился к речке, чтобы искупаться. Он уже подошел к берегу, как вдруг увидел, что по тропе едет Мапута – голова заляпана грязью, черное лицо посинело от злобы, губы оттопырены.
«Ну и взбеленился же этот пузан! – сказал он себе. – А что если?..» – Он поднял глаза, как бы ожидая вдохновения свыше. И вдохновение не замедлило его осенить.
1 2 3 4 5 6 7
И в этот миг Хадден потерял сознание.
Прошло двадцать четыре часа; все это время Хадден как будто провел в беспокойном, тревожном сне, если и слышал голоса, то не понимал, о чем они говорят; впечатление было такое, словно он куда-то, неведомо куда плывет. А когда наконец он очнулся, то увидел, что лежит на кароссе в большой, удивительно чистой кафрской хижине; и под головой у него вместо подушки – охапка мехов. Рядом стояла чаша с молоком; сжигаемый жгучей жаждой, он потянулся к ней, но, к его удивлению, рука бессильно упала на пол, точно рука покойника. Нетерпеливо оглядевшись, он не увидел никого, кто мог бы ему помочь, оставалось только лежать спокойно. Уснуть он не уснул, но глаза его закрылись, его охватило легкое забытье, затуманивая вернувшееся сознание. И тут он услышал мягкий голос, голос как будто звучал далеко-далеко, но он отчетливо слышал каждое слово.
– Черное Сердце все еще спит, – проговорил голос, – но его лицо чуть порозовело: скоро он проснется и придет в себя.
– Не бойся, Нанеа; конечно, он проснется, не такие уж опасные у него раны, – ответил знакомый голос Нахуна. – Он сильно ударился головой, когда его опрокинул леопард, поэтому он так долго в беспамятстве. Если он не умер до сих пор, значит, не умрет.
– Было бы очень жаль, если бы он умер, – продолжал мягкий голос. – До чего же он красив, никогда не видела такого красивого белого.
– А вот я что-то не замечал его красоты, когда он целился в мое сердце, – мрачно возразил Нахун.
– В его оправдание можно сказать, что он хотел бежать от Сетевайо. И я его хорошо понимаю, – послышался долгий вздох. – К тому же он предложил тебе бежать вместе с ним, и ты поступил бы вполне разумно, если бы принял его предложение. Мы могли бы бежать все вместе.
– Это невозможно, Нанеа, – сердито произнес Нахун. – Как я могу нарушить повеление короля?
– Короля? – повторила она, повышая голос. – Разве у тебя есть какой-нибудь долг перед ним? Ты служил ему верой и правдой; в награду за это через несколько дней он отнимет меня у тебя, а ведь я должна была стать твоей женой; но вместо этого я… я… – И она тихо заплакала, продолжая вставлять между всхлипываниями: – Если бы ты и в самом деле любил меня, ты думал бы больше обо мне и о себе, чем о Черном Слоне и его повелениях. Бежим же с тобой в Наталь, прежде чем это копье пронзит мою грудь.
– Не плачь, Нанеа, – сказал он, – мое сердце и так разрывается надвое между любовью и долгом. Ты знаешь, что я воин и должен идти путем, который указывает мне король. И я надеюсь, что скоро умру, ибо я ищу смерти, – лишь тогда я обрету мир и покой.
– Ты-то, может быть, и обретешь, Нахун, но что будет со мной? И все же ты прав, я знаю, ты прав; прости меня; я не воин, а женщина, чей долг повиноваться… королевской воле. – Она обвила его шею руками и долго рыдала у него на груди.
Глава IV. Нанеа
Бормоча что-то невнятное, Нахун выполз из хижины через круглое, похожее на леток дверное отверстие. Хадден открыл глаза и осмотрелся. Солнце садилось, и его последние лучи, проникая внутрь, разливались ласковым алым мерцанием. В самом центре хижины, опираясь спиной о закопченный столб из тернового дерева, в свете заката стояла Нанеа – воплощение кроткого отчаяния.
Как и многие зулуски, Нанеа была очень хороша собой – так хороша, что с первого взгляда на нее у Хаддена перехватило горло. Одета она была очень просто: на плечах – накидка из мягкой белой ткани, отделанной голубым бисером, на поясе – муча из оленьей шкуры, также отделанная голубым бисером, на лбу и левом колене – полоски серого меха, а на правом запястье – сверкающий медный браслет. Ее высокая обнаженная фигура была сложена необыкновенно пропорционально; лицо даже отдаленно не походило на лица туземок; в нем чувствовалось древнее арабское или семитское происхождение. Оно было овальной формы, с благородными орлиными чертами, с изогнутыми дугой бровями, полным ртом, слегка опущенным книзу по краям, с маленькими ушами, за которыми волнами спадали на плечи угольно-черные волосы, и с самыми прелестными, живыми, темными глазами, какие только можно себе вообразить.
С минуту Нанеа стояла неподвижно; ее лицо рдело в лучах заходящего солнца; и Хадден просто упивался ее красотой. Затем, с тяжелым вздохом, она отвернулась, и заметив, что он пробудился, быстрым движением прикрыла грудь и подошла, вернее, подплыла, ближе.
– Вождь проснулся, – сказала она с присущей ей мягкостью голоса. – Не подать ли ему чего-нибудь?
– Да, красавица, – ответил он, – я хочу пить, но слишком слаб, чтобы дотянуться до молока.
Она опустилась на колени и, поддерживая его голову левой рукой, правой поднесла чашу к губам. За то недолгое время, пока Хадден пил, с ним случилось нечто неожиданное и необъяснимое. Трудно сказать, что на него повлияло так сильно: прикосновение ли девушки, ее необычная смуглая красота или же нежная жалость в ее глазах, а может быть, и все вместе. Она задела какую-то тайную струну в его бурном, необузданном сердце, и его вдруг захлестнула страсть, не слишком, может быть, возвышенная, но вполне реальная. Ни на один миг не усомнился Он в значении того потока чувств, который затопил все его существо. С чем-чем, а с фактами Хадден умел считаться.
«Клянусь Небом, – сказал он себе, – я влюбился в эту черную красотку с первого взгляда – просто без ума от нее; такого со мной никогда еще не бывало. Положение трудное, но в конце концов во всем есть свои хорошие стороны. Для меня, конечно. Но не для Нахуна или Сетевайо, или их обоих. Ну, а если она мне надоест, я всегда могу от нее отделаться».
Обессиленный приливом волнения, он прилег на меховую подушку и смотрел, не отрывая глаз, на Нанеа, пока она смазывала нанесенные леопардом раны каким-то снадобьем.
Казалось, то, что происходило в его душе, в какой-то степени передалось и девушке. Рука ее слегка задрожала и, быстро закончив врачевание, она встала с колен, вежливо сказала: «Я сделала все, что нужно, инкоси», – и заняла прежнее место у столба.
– Благодарю, госпожа, – сказал он, – у тебя добрые руки.
– Не зови меня госпожой, – ответила она, – я всего-навсего дочь вождя Умгоны.
– И зовут тебя Нанеа, – продолжал он. – Не удивляйся, я уже слышал о тебе. Но ведь ты станешь важной госпожой, если займешь место в краале короля.
– Увы! увы! – вздохнула она, закрывая лицо руками.
– Не огорчайся, Нанеа, как бы высока и густа ни была изгородь, сквозь нее или через нее всегда можно перебраться.
Опустив руки, она внимательно на него посмотрела, но он не стал развивать свою мысль.
– Скажи мне, Нанеа, как я здесь очутился.
– Тебя принес Нахун вместе с другими охотниками, инкоси.
– Я начинаю испытывать благодарность к леопарду, который сшиб меня с ног. Нахун – смелый человек, ему я обязан спасением. Надеюсь, я смогу заплатить свой долг – тебе, Нанеа.
Такова была первая встреча Нанеа и Хаддена, но хотя девушка не искала новых встреч, само положение, в котором они находились, и его болезнь требовали частого общения. Белый человек был полон решимости завладеть так понравившейся ему туземной девушкой и не колеблясь пустил в ход все свое обаяние, чтобы отвратить от Нахуна и привлечь к себе ее сердце. Ухаживал он без всякой грубости, действовал вкрадчиво, стараясь оплести ее паутиной лести и внимания. И он, без сомнения, добился бы своей цели, ведь Нанеа была только женщиной, к тому же еще и неопытной, – если бы не одно простое, но непреодолимое препятствие. Она любила Нахуна, и в ее сердце не оставалось места ни для одного другого мужчины, белого или черного. Ее отношение к Хаддену было вежливым и добрым, не более того; она, казалось, даже не замечала его постоянных усилий отвоевать себе уголок в ее душе. Сначала он был в недоумении, но потом вспомнил, что зулуски никогда не проявляют своих чувств по отношению к поклонникам, до их откровенного объяснения. Необходимо было объясниться.
Придя к этому решению, он постарался выполнить его при первой же возможности. К тому времени он уже окончательно оправился от ран и часто разгуливал вокруг крааля. В двухстах ярдах от хижины Умгоны начинался ручей, и по вечерам Нанеа обычно ходила туда за питьевой водой. Тропа от крааля к ручью пролегала через рощу, и однажды перед закатом, увидев, что Нанеа спустилась к ручью, Хадден уселся там под деревом. Через четверть часа Нанеа появилась с большой тыквенной бутылью на плече. Чтобы не забрызгать свою накидку, она оставила ее дома и была в одной муче.
Хадден смотрел, как, упершись руками в бедра, она поднимается по тропе; ее великолепная нагая фигура четко вырисовывалась на фоне вечереющего неба. Он не знал, с чего начать разговор. Но случай помог ему: когда Нанеа была уже совсем близко, перед ее ногами скользнула змея, она в испуге отпрыгнула назад и уронила калебас. Он подошел и подобрал его.
– Подожди здесь, – сказал он, смеясь, – я наполню его водой и принесу.
– Нет, инкоси, – запротестовала она, – это женское дело.
– У нас, – сказал он, – мужчины с удовольствием помогают женщинам. – И оставив ее в нерешимости, направился к ручью.
Возвращаясь, он пожалел о своей галантности: нести тыквенную бутыль на плече оказалось делом нелегким, и он выплеснул часть ее содержимого на себя.
– Вот твой калебас, Нанеа; хочешь, я донесу его до крааля?
– Нет, благодарю тебя, инкоси; отдай его мне, для тебя он слишком тяжел.
– Погоди, я провожу тебя. Я еще очень слаб, Нанеа; если бы не ты, я бы, конечно, не выжил.
– Тебя спас Нахун, а не я, инкоси.
– Нахун спас мое тело, но мою душу спасла ты.
– Ты выражаешься чересчур туманно, инкоси.
– Тогда буду говорить прямо, Нанеа. Я люблю тебя. Ее карие глаза изумленно открылись.
– Ты, белый господин, любишь зулусскую девушку? Да как это может быть?
– Не знаю, Нанеа, но это правда, и не будь ты слепа, ты давно бы уже это заметила. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться.
– Это невозможно, инкоси, я уже обручена.
– Да, – ответил он, – ты предназначена в жены королю.
– Нет, я обручена с Нахуном.
– Но ведь через неделю тебя отведут к королю. Не лучше ли стать моей, чем его, женой?
– Конечно, я охотнее вышла бы замуж за тебя, чем за короля, но больше всего я хочу стать женой Нахуна. Возможно, мое желание так и не исполнится, но я никогда не буду жить в королевском краале.
– Как ты сможешь противиться воле короля?
– Есть глубокие воды, где девушка может утопиться, есть деревья, на которых она может повеситься, – ответила девушка, твердо сжав губы.
– Нет, нет, Нанеа, ты слишком хороша, чтобы умереть.
– Хороша ли я или нет, я все равно умру, инкоси.
– Нет, нет, ты должна бежать со мной – я уже придумаю, как, – и стать моей женой.
Он обнял ее за талию и попытался привлечь к себе. Без всякого резкого усилия, ни на миг не роняя достоинства, девушка высвободилась.
– Благодарю за предложенную честь, инкоси, – спокойно сказала она, – но ты не понимаешь. Я жена Нахуна – принадлежу Нахуну. и пока он жив, даже не посмотрю ни на кого другого. Таков наш обычай, инкоси. Мы, зулуски, женщины простые, невежественные – не то что белые, – и если мы даем обет верности, то храним его до самой смерти…
– Да? – сказал Хадден. – Так, что же, теперь ты пойдешь и скажешь Нахуну о моем предложении?
– Нет, инкоси; зачем мне открывать ему твои тайны? Я же сказала тебе «нет», а не «да»; значит, у него нет никакого права знать об этом. – И она нагнулась, чтобы поднять калебас.
Хадден быстро прикинул, как ему поступить, ибо ее отказ только укрепил его решимость. И тотчас же, в самых общих очертаниях, в голове у него родился замысел. Этот замысел отнюдь не отличался благородством, скорее напротив; это, может быть, остановило бы многих, но не Хаддена, который не мог допустить, чтобы над ним одержала верх простая зулуска, и, хотя и не без сожаления, решил, что если не сможет добиться своей цели сколько-нибудь честными способами, то вынужден будет прибегнуть к способам более сомнительного свойства.
– Нанеа, – сказал он, – ты хорошая, честная женщина, – и я отношусь к тебе с уважением. Я уже признался тебе в любви, но если ты не разделяешь моих чувств, не будем продолжать этот разговор; может быть, даже лучше, чтобы ты вышла замуж за человека из твоего народа. Но за Нахуном тебе никогда не быть замужем, Нанеа; тебя заберет король, если только ему не взбредет в голову отдать тебя кому-нибудь другому; ты или станешь одной из его «сестер», либо, чтобы избавиться от него, должна будешь покончить с собой. Послушай меня, ведь я люблю тебя и желаю тебе лишь добра, поэтому и говорю так откровенно. Почему бы вам вместе с Нахуном не бежать в Наталь, где вы можете жить в полной безопасности, вдали от Сетевайо?
– Этого я и хочу, инкоси, но Нахун не соглашается. Он говорит, что между нами и белыми скоро начнется война; он не может ослушаться короля и оставить армию.
– Стало быть, не очень-то он тебя любит, Нанеа; ты должна позаботиться о себе самой. Подговори отца и беги с ним вместе; я не сомневаюсь, что Нахун тотчас последует за тобой. И я тоже убегу с вами, я тоже уверен, что надвигается война, и тогда белый человек в этой стране окажется в такой же опасности, как овца, преследуемая орлами.
– Я готова бежать, инкоси, – лишь бы Нахун согласился; но без него я не убегу, останусь здесь и покончу с собой.
– Ты такая красавица и так сильно его любишь, что, конечно же, сумеешь сломить его безрассудное упрямство. Через четыре дня мы должны отправиться в королевский крааль, и если ты переубедишь Нахуна, мы сможем повернуть на юг и пересечь реку, отделяющую страну Амазулу от Наталя. Ради всех нас и прежде всего ради себя самой постарайся уговорить его. Помни, что я тебя люблю и хотел бы спасти. Постарайся же его убедить, не мне подсказывать тебе, как, но пока, прошу тебя, не говори ему, что я собираюсь бежать, не то он будет следить за мной и день и ночь.
– Я постараюсь, инкоси, – серьезно ответила Нанеа. – Благодарю тебя за доброту. И не бойся: я скорее умру, чем предам тебя. Прощай.
– Прощай Нанеа. – И он поднес ее руку к своим губам.
Поздно вечером, когда Хадден уже укладывался, он услышал негромкий стук в доску, заменявшую дверь.
– Войдите, – сказал он, открывая дверь; и при свете своего небольшого фонаря увидел, что в хижину вползла Нанеа, а вслед за ней и громадный Нахун.
– Инкоси, – прошептала она, затворив за собой дверь, – я уговорила Нахуна; вместе с нами бежит мой отец.
– Это правда, Нахун? – спросил Хадден.
– Правда, – смущенно потупившись, ответил зулус. – Чтобы спасти эту девушку, любовь к которой изъела мне сердце, я решил пожертвовать своей честью. Но я говорю тебе, Нанеа, и тебе, Белый человек, как только что сказал Умгоне, что из этой затеи не получится ничего путного; если кто-нибудь нас предаст, мы будем схвачены и убиты…
– Вряд ли нас поймают, – обеспокоенно перебила Нанеа. – Да и кто может нас предать, кроме инкоси…
– Который вряд ли это сделает, – спокойно заметил Хадден, – ведь и он тоже намеревается бежать с вами, ибо и его собственная жизнь под угрозой.
– Да, верно, Черное Сердце, – сказал Нахун. – Иначе я ни за что не доверился бы тебе.
Хадден пропустил мимо ушей это не слишком для него лестное высказывание; обсуждение плана бегства продлилось до поздней ночи.
На другое утро Хадден пробудился от громких криков. Оказалось, приехал толстый, злобный кафрский вождь, который хотел жениться на Нанеа; не слезая со своего пони, он яростно поносил Умгону: тот-де украл у него быков и заколдовал коров, которые перестали доиться. Опровергнуть обвинение в воровстве было делом нетрудным, труднее было опровергнуть обвинение в колдовстве.
– Паршивый пес! – кричал Мапута, потрясая жирным кулаком перед самым лицом дрожащего, но полного негодования Умгоны. – Ты обещал мне отдать свою дочь, а сам обручил ее с этим умфагозаном Нахуном, сыном Зомбы, затем вы вместе оклеветали меня перед королем, восстановили его против меня, а теперь ты околдовал моих коров. Ну ничего, я еще доберусь до тебя, чертов колдун; как-нибудь утром ты проснешься, а вся твоя изгородь – в огне, и у твоих ворот стоят мои люди с копьями, тут вам всем и конец.
Все это время Нахун слушал молча, но тут он не выдержал.
– Хорошо, – сказал он, – мы еще посмотрим, чья возьмет, а пока, вождь Мапута, хамба! (Проваливай!). – И сграбастав пузатого старого негодяя за шиворот, он толкнул его с такой силой, что тот кубарем покатился вниз с холма.
Хадден рассмеялся и отправился к речке, чтобы искупаться. Он уже подошел к берегу, как вдруг увидел, что по тропе едет Мапута – голова заляпана грязью, черное лицо посинело от злобы, губы оттопырены.
«Ну и взбеленился же этот пузан! – сказал он себе. – А что если?..» – Он поднял глаза, как бы ожидая вдохновения свыше. И вдохновение не замедлило его осенить.
1 2 3 4 5 6 7