Тогда, правда, изречение подошло бы, но разве офицер до этого
додумается; здесь автор наверняка ошибся. Однако когда офицер в то время
как солдат с бывшим узником с нелепой тупостью убивали время, - когда
офицер, сняв мундир, нагой и безоружный, сам улегся под бороной и взял в
рот войлок, Пабло вообще перестал что-либо понимать. Он почувствовал себя
обманутым: у него отняли конец, его конец, исчезло напряженное ожидание, а
вдруг в конце рассказ примет иной поворот. Что за несуразная выдумка!
Потом аппарат (Пабло все-таки читал дальше), насадив офицера на все
зубья и резец сразу и раскачивая его над ямой для отбросов, бесшумно
порешил себя, выбросив все шестеренки из разметчика, - иначе как
самоубийством это в самом деле не назовешь. Уже было отложено чтение,
Пабло увидел, что осталось всего две странички, и решил дочитать до конца,
и тут его смятение превратилось в полную обескураженность: если прежде он
понимал такие непонятные слова, как "исправительная колония", "кожаный
бумажник", "узор", хотя их смысл был ему неведом, то сейчас не было ни
слова, где бы ему недоставало понятия, но из-за непонятного конца он
теперь не понимал всего рассказа в целом. Все распалось, вроде шестеренок
из разметчика. Конец был просто - ну, недозволенным, что ли: после того,
как исколотый труп офицера плюхнулся (Пабло казалось, что написано было
именно так) в яму, путешественник, а за ним солдат со штрафником
отправились в город, зашли там в "кофейню", где за столиками сидели
посетители, "вероятно, портовые рабочие", которые при появлении незнакомца
смущенно поднялись из-за столов; а под одним из столиков, как узнал
путешественник, был похоронен старый комендант. Вместе с путешественником
Пабло прочитал надпись на надгробном камне: "Здесь покоится старый
комендант. Его сторонники, которые сейчас не могут назвать своих имен,
выкопали ему эту могилу и поставили этот камень. Существует предсказание,
что через определенное число лет комендант воскреснет и поведет своих
сторонников отвоевывать колонию из стен этого дома. Верьте и ждите!"
А что было потом? Да ничего: путешественник ушел, те двое остались;
путешественник стал спускаться к гавани, тогда оба других припустились за
ним; путешественник прыгнул в лодку, и лодочник как раз отчалил. Они
успели бы еще прыгнуть в лодку, но путешественник поднял с днища тяжелый
узловатый канат и, погрозив им, удержал их от этого прыжка".
Да не может быть, чтобы на этом был конец! Где разъясняется, кто
плохой, а кто хороший, кто прав, а кто нет, кому следует подражать, а кого
разоблачать? Где вывод, что этим доказано, что исправлено и что
опровергнуто? В конце даже не сказано, кто такой этот путешественник,
прибывший сперва на остров, а потом просто-напросто уехавший домой.
Неужели на этом точка? Да, вырванных страниц нет, все листки бумажной
книги пронумерованы, и конец на двадцать первой странице, а на двадцать
второй начинается новый рассказ. Пабло был сражен, ведь начало было таким
обнадеживающим, хотя и навевало порой тоску, зато именно эта щемящая тоска
вселяла надежду на счастливый конец, который уже угадывался, до которого
было рукой подать: удачный побег из колонии мог бы стать для всех
примером... И вот, словно в насмешку, следующий рассказ как нарочно
назывался "Муки надежды".
Что бы это значило?
Пабло прочитал имя автора, его звали Вилье де Лиль-Адан. Странное,
просто невозможное имя. Так звали людей в незапамятные времена. Пабло
когда-то изучал историю и мог даже правильно произнести это имя:
"Вильерделильада".
События разворачивались во времена инквизиции. Пабло вдруг
превратился в старого еврея. Не ведая, кто это такой, он тем не менее стал
им. Звали его раввин Азер Абарбанель, и, находясь в заточении в
сарагосской тюрьме, он узнает, что завтра его сожгут на костре.
Преподобный отец Арбузе де Эспийя, Великий инквизитор Испании, собственной
персоной является к нему, чтобы возвестить: "Сын мой, возрадуйтесь! Пришел
я поведать вам, что настал конец вашим испытаниям на этом свете. Коль
скоро ввиду столь небывалого упорства я, содрогаясь, был вынужден
позволить так сурово поступить с вами, значит, есть все же пределы усилиям
моим наставить вас на путь истинный. Вы подобны строптивой смоковнице,
которую, многократно найдя бесплодной, наказали теперь усыханием... Но
лишь Богу одному пристало позаботиться о душе вашей. Может, озарит вас в
последний миг свет вечной благодати. Возлелеем же надежду! Ведь есть тому
примеры... аминь! Опочивайте с миром ночь сию. Назавтра вам предстоит
аутодафе, это означает, что вас предадут огню - возвещающему вечное пламя:
оно, сын мой, полыхает, как вам известно, в отдалении. И смерти, пока она
наступит, потребуется не меньше двух, а то и трех часов из-за пропитанных
ледяной влагой полотен, которыми мы, оберегая и охраняя, окутываем чело и
сердце жертв. Всего числом вас будет сорок три. Ваш черед - последний, так
что, судите сами, у вас достанет времени, дабы воззвать к Всевышнему и
посвятить ему сие, ниспосланное Святым Духом, огненное крещение. Итак,
уповайте на вечный свет, почивайте эту ночь с миром!"
Так молвил преподобный отец Великий инквизитор, покидая келью вместе
со своим провожатым, преподобным братом - мастером заплечных дел, испросив
перед этим смиренно прощения у заточенного за все те страданья, которые им
пришлось ему доставить. И вот, оставшись в своей келье, во мраке ночи,
уверенный в предстоящей завтрашней смерти в огне, Пабло, охваченный
безумием надежды, вдруг обнаруживает, что это вовсе не иллюзия: замок на
двери не защелкнулся, путь на свободу открыт. Вокруг запах плесени, запах
затхлости. Прочь раздумья! Тихонько приоткрыв дверь, Пабло осторожно
выглянул наружу: "Под покровом темной мглы он сначала различил полукружие
какого-то глинобитного строения с врезанными спиралью ступенями; а
наверху, напротив него, на пятой или шестой ступеньке, нечто вроде
чернеющей арки, уводившей в широкий проход, в котором отсюда, снизу, он
различал только первые дуги свода".
Пабло лег наземь и подполз к краю порога. Галерея тянулась
бесконечно, но ведь она вела на волю! Зыбкий свет, блеклая синева лунной
ночи с проплывающими облаками. Вдоль всего пути сбоку не было ни единой
двери, все равно Пабло знал, что он спасен! Он выберется отсюда! Пускай
надежда - тут до него дошел смысл названия рассказа! - пускай надежда
замучает его опасностями, подстерегающими на пути к свободе, истерзает до
самых кончиков нервов, все равно ей суждено сбыться, она должна
исполниться: тому, кто хоть раз ступил на путь свободы, с него уже не
сбиться! Пабло читал в каком-то отрешенном состоянии, даже не задумываясь,
почему слово "свобода" так завораживает его, он даже не отдавал себе в
этом отчета. Взгляд Пабло жадно скользил по плитам. Все было так, как он и
ожидал: от напряжения вот-вот лопнут нервы; его пытали муками надежды, и
он выдержал. Из темноты возникали монахи, он вжимался в ниши стен, пугаясь
своего бешено колотившегося сердца, пугаясь блеска пота на своем лбу и
вместе с тем зная, что выберется отсюда. Распластавшись, словно тень, по
земле, он ускользал все дальше, то и дело сливаясь со стеной, когда вдруг
услышал, как два инквизитора, состязаясь в красноречии, затеяли громкий
теологический диспут. И "один из них, вслушиваясь в слова собеседника,
смотрел, казалось, на раввина! И под этим взглядом несчастному, не
уловившему поначалу в нем рассеянного выражения, почудилось, что
раскаленные клешни щипцов уже впиваются в его тело, что он снова - одни
сплошные стенания, одна сплошная рана. Почти в обмороке, едва дыша и с
трудом размыкая отяжелевшие веки, он содрогнулся всем телом от
прикосновения полы одежд. Все-таки странно, а вместе с тем естественно:
видимо, взор инквизитора был взором человека, целиком поглощенного
беседой, мыслями о том, что долетало до его слуха. Глаза смотрели прямо и,
казалось, видели еврея, вовсе не воспринимая его.
И действительно, несколько минут спустя оба злополучных собеседника,
тихо переговариваясь, медленным шагом двинулись дальше в том направлении,
откуда пробирался узник. Его не заметили!"
Дальше! Дальше! Повсюду мерещились жуткие лики. Чудилось, рожи
монахов таращатся из стен. Дальше! Дальше! Строка за строкой Пабло
ускользал прочь - вот конец страницы, а там и конец галереи, замыкаемой
тяжелой дверью. Он стал шарить по ней руками: никаких засовов, никаких
замков, а... всего лишь щеколда! Она поддалась нажиму пальца, и дверь
бесшумно отворилась перед ним.
Блеклая синева ночи, насыщенной ароматами. Исстрадавшись, он достиг
порога свободы, и теперь, вдохнув всей грудью, чувствуя себя в
безопасности, Пабло догадался, что этот рассказ не случайно помещен после
первого, запутанного, этого - как же его звали-то? Ах, да - Кафки. Он
исправлял своего предшественника настоящим, правильным концом, поправляя
им также речь Великого инквизитора, предрекавшего спасение в потустороннем
мире на небесах через огненные мучения. Нет, спасение здесь, на земле,
путь к нему пролегает сквозь муки надежды и ведет к свободе. И вот он
пройден - перед ним, мерцая, простирался сад. Пабло с упоением смотрел в
книгу: у него в келье синева ночи, а за окном луна, проносящиеся облака и
аромат распахнутой ночи! Пабло расхотелось читать дальше, ведь все шло к
счастливому завершению, к чему еще подтверждение, не слишком ли это? Он
пребывал в полнейшем экстазе.
"Он пребывал в полнейшем экстазе". Пабло прочел эту фразу, еще одну в
заключение. Внезапно ему почудились тени собственных рук па странице
бумажной книги, и он прочел дальше: "Внезапно ему почудилось, будто на
него надвигаются тени собственных рук, вот они обвивают, охватывают его,
нежно прижимая к чьей-то груди. Действительно, возле него стоял высокий
человек. Он посмотрел на этого человека глазами, преисполненными доверия,
- и с трудом перевел дыхание, взор его помутился, словно от безумия, он
задрожал всем телом, надув щеки, с пеной у рта.
Какой ужас! Он попал в руки к самому Великому инквизитору,
преподобному отцу Арбуэсу де Эспийе, который смотрел на него со слезами на
глазах, словно добрый пастырь, отыскавший свою заблудшую овцу.
В порыве милосердия угрюмый богослужитель столь бурно прижал
несчастного еврея к сердцу своему, что колючая монашеская власяница под
орденской рясой в кровь растерла грудь доминиканца. И пока раввин Азер
Абарбанель хрипел, выпучив глаза, в объятиях аскетичного дона Арбуэса,
смутно понимая, что все этапы этого рокового вечера оказались не чем иным,
как предумышленным истязанием, истязанием надеждой. Великий инквизитор,
обдавая раввина горячим, зловонным дыханием долго постившегося человека,
шептал ему на ухо, стараясь придать своему голосу оттенок горького упрека
и смятения:
- О, дитя мое! Стало быть, вы собирались покинуть нас... накануне
вероятного избавления!"
Книга, бумажная книга; Пабло держал ее в руках, держал закрытой.
Голубеющая синева переплета, блеклая синева ночи за окном кельи, а Пабло,
лежа на земле, прижимается к стене, и те оба инквизитора видят, как он
лежит. Как же их звали? Кафка и Вилье де Лиль-Адан. Третий рассказ,
последний, всего семь страниц. Пабло отыскал последнее слово, вот оно:
"Довольно". Неужели это придало ему сил? Да и что Пабло оставалось, кроме
как читать? Ведь он уже настолько изменился, что просто не мог не читать.
Правда, на этот раз, читая, Пабло не питал никаких надежд.
Рассказ назывался "Щелчок по носу". Пабло тут же узнал, что это
такое: легкий удар по носу, всего лишь шлепок, щелчок по переносице или
сбоку, по крыльям носа, а иногда даже просто щелчок пальцами снизу вверх
по кончику носа. И награждал такими шлепками по носу охранник, а
предназначались они заключенному, узнику концентрационного лагеря
двадцатого столетия. Пабло, как и все в Унитерре, знал, что такое
концентрационные лагеря. Ему было также известно, что в Унитерре больше не
было и никогда не может быть никаких концлагерей. Это нечто вроде
исправительной колонии и застенков инквизиции, сложенных вместе, -
пожалуй, именно гак можно представить себе это место. И там, где пытки и
убийства были повседневностью, шлепок по носу становился смехотворным
пустяком, из-за которого даже шум поднимать не стоило. Наподобие... Пабло
задумался, подбирая сравнение, однако ничего подходящего не нашел. Тогда
он сам щелкнул себя по носу. Легкая боль быстро растеклась по лицу, часть
его - ото лба до носа занемела. И только-то? Пабло ударил снова, на этот
раз он почти не почувствовал боли. Он нанес еще один, третий, потом
четвертый удар, быстрей, сильней, - даже не заломило. Вот как быстро
привыкаешь. А этого узника били ежедневно. На утренней поверке. Удар по
носу, не сильный, всего лишь удар по носу, кровь если вообще потечет, то
редко. И так целый год и девять месяцев, каждое утро в каждый из шестисот
тридцати восьми дней. Шестьсот тридцать восемь ударов по носу, подумал
Пабло и стукнул себя в пятый раз: резкая боль пронзила его. Внезапно до
Пабло дошло, что ведь узника бил охранник, вот в чем, наверно, разница.
"Так наступило 639-е утро". У заключенного не было имени - только
номер 441825, вытравленный на запястье. Пабло посмотрел на свои руки,
державшие книгу: его номера на запястье не было. Автора рассказа звали
"Аноним". "Так наступило 639-е утро. 441825 стоял в передней шеренге. Он
всегда стоял в первом ряду. По прямому приказу шарфюрера: 441825 всегда
полагалось стоять в первом ряду. Снова перед ним возник шарфюрер. Он, как
всегда, с радостью смотрел на узника. Заключенный, мужчина пятидесяти
девяти лет, стоял, как было приказано, навытяжку, сорвав с головы
полосатую шапочку, прижимая руки к полосатым штанам. "Вот он где, наш
голубчик, - произнес шарфюрер. - Наверняка всю ночь томился в ожидании".
441825 полагалось ответить "так точно", глядя при этом на шарфюрера. "Так
точно!" - произнес 441825 убитым голосом со смертельным страхом в глазах.
"Ну что ж, доброе утро!" - проговорил шарфюрер, нанося 441825 удар по
носу, на этот раз ладонью по переносице. Всего лишь шлепок. 441825
почувствовал, что лицо у него вот-вот лопнет, но ничего подобного не
произошло, даже кровь не выступила".
И на следующий, шестьсот сороковой день - то же самое. 441825 стоял,
как всегда, в передней шеренге, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув
руки вдоль полосатых штанов. Перед ним опять появился шарфюрер, радостно
глядя на 441825. 441825 затрясло. "Вот он где, наш голубчик, - произнес,
сияя, шарфюрер. - Наверняка всю ночь томился в ожидании". "Так точно!" -
прохрипел 441825, закрывая глаза. Наступила мертвая тишина, удара не
последовало, 441825 простоял так целую вечность, и целую вечность царила
мертвая тишина. Когда 441825 открыл глаза, то увидел перед собой
шарфюрера. "Ну что ж, доброе утро!" - сказал шарфюрер и ударил 441825 по
носу. В этот раз удар был нанесен справа, несколько сильнее, чем обычно,
но и на сей раз кровь не пошла. 441825 тихонько завыл. "Ну, ну!" -
проронил шарфюрер. 441825 смолк. Голова казалась ему сплошной опухолью.
Шарфюрер хохотнул и двинулся дальше".
Я сойду с ума, заныло все в Пабло. "Каждый день на утренней поверке
441825 получал свой удар по носу. Ничего более страшного с ним не
случалось. На работах его берегли - по прямому приказу коменданта лагеря.
Он состоял в команде, которой было поручено скрести картошку. Мог
наедаться почти досыта. Его не раскладывали на кобыле ["кобыла" -
устройство для пыток], не сталкивали в каменоломни, не подвешивали за
вывернутые руки на суку. Его не окунали в нужник. В лагере его все знали и
все завидовали ему. Всех интересовало, чем он платит за подобные
привилегии. У 441825 были личные нары, но дольше трех часов ему не
спалось: во сне его били по носу, и он с криком просыпался. Сотоварищам
очень хотелось отлупить его, но комендант лагеря запретил строжайшим
образом, и староста блока следил в оба".
И вот подошел шестьсот пятидесятый день. "Так настал 650-й день. На
утренней поверке 441825 стоял в первом ряду и, заслышав шаги шарфюрера,
заскулил по-собачьи.
1 2 3