Не удивительно, скорее ужасно, сколь многие письма моих немецких коллег отстаивают именно такое понимание культуры; стоит только упомянуть о германском вопросе, как тут же всплывают имена Гёте, Гёльдерлина, Бетховена, Моцарта, всех, кого на протяжении столетий дала миру Германия, и неизменно только ради одного: чтоб утвердить гениальность как возможное алиби. По существу, это все то же безобидно-тошнотворное представление, будто мы имеем дело с культурным народом, если у народа этого есть симфонии; сюда же, естественно, относится и исполненное возвышенности представление о художнике, свободном от всех проблем современности и парящем исключительно в сферах чистого духа, так что в остальном ему дозволено быть полнейшим ничтожеством, скажем как гражданину своей страны, как члену человеческого сообщества вообще. Он ведь проповедует вечное, а вечное так или иначе переживет совершаемое им ежедневно предательство.
Что общего у искусства с политикой? Так вопрошают они. При этом, естественно, под политикой понимается нечто низменное, чем ни в коем случае не должен замараться человек духа, знаменитый культуртрегер *. Подобное представление о культуре бытует, как мне кажется, больше у немцев, нежели у швейцарцев. Хотя понятно, что и в нашей стране бюргер того же мнения искусство должно заниматься прекрасным! (Гёте говорил, что искусство занимается добрым и трудным. Эта разница определяет все.) В нашей стране тоже немало людей, которые хотели бы видеть искусство своего рода заповедником, вне нашей совести, этаким уютным садиком, где можно посидеть вечерком; но вряд ли мы встретим хоть одного швейцарца, который избежал бы опасности принимать искусство, которого он жаждет, серьезно, столь же серьезно, как и его дела.
И действительно, во всем, что касается культуры, мы наблюдаем существенную разницу между немецким и швейцарским складом ума. Необходимое всем нам ощущение собственной причастности к культуре проистекает отнюдь не из уверенности, что у нас есть свои художники - в противном случае общество наше смогло бы их прокормить! - однако мы по крайней мере не воспринимаем талант Готхельфа как своего рода оправдание, ведь и в нашей стране встречаются подлые убийцы. Под культурой мы в первую очередь понимаем наши гражданские достижения, культуру человеческого общежития, а не отдельные художественные или научные достижения кого-нибудь из сограждан. И даже если швейцарского художника, как это нередко бывает, окружает удушливая атмосфера на родине, то горькая эта проблема, встающая непосредственно перед ним, есть лишь оборотная сторона той позиции, которую все мы принимаем в целом. И именно потому, что позиция иная, та самая эстетская культура пережила ужасающее крушение.
Тем самым я вовсе не хочу сказать, что мы намерены поучать наших немецких соседей. Да к тому же обычный немец, которому швейцарцы представляются обитателями страны молочных рек и кисельных берегов, испытывает к ним слишком большую неприязнь, ведь швейцарцы - сытая нация, в годы войны, правда, не такая уж сытая, но когда мы возвращаемся нынче из-за границы, то и сами чувствуем нечто раздражающее, нечто неприятное в нашем достатке; и все-таки мы уверены в собственной правоте не менее тех, кто весьма заносчиво претендует на то, чтоб из нищеты, в которую поначалу они ввергли другие народы, выплавить новую мессианскую идею. Известная ожесточенность, столь часто мешавшая нашим диалогам и лишь в немногих счастливых случаях преодолевавшаяся, проистекала, по-видимому, и с той и с другой стороны - как бы то ни было, она существует. Следует еще иметь в виду, что известные преимущества, которые мы могли бы продемонстрировать нашим соседям, слишком уж обусловлены исторически, и прежде всего крохотными размерами нашей страны, а потому и рецепты наши для других неприемлемы.
Однако внимание к германскому вопросу представляется мне необходимым, даже если у нас нет надежды предложить немецким соседям хоть какую-нибудь конструктивную помощь; это необходимо для нас самих. Не может быть - и не стоит строить себе на сей счет иллюзий - Швейцарии в полной изоляции от Германии. Во всяком случае, на длительный срок. Как не может быть Швейцарии в полной изоляции от Франции или Италии.
Чувство, будто духовно мы парим в безвоздушном пространстве, - страшное чувство. Но может - да позволено мне будет закончить своим кредо - именно страх и дарует нам последнюю возможность спасения: мы должны вырваться из скорлупы, из ощущения собственной защищенности, ощущения, которое, я боюсь, окажется в нынешнем веке несостоятельным.
1949
ОБЩЕСТВЕННОСТЬ КАК ПАРТНЕР
Коли принадлежишь к типу писателей, коим выпал легкий удел даже при настоящей удаче не испытывать особых восторгов по поводу своего призвания, но смиренно заниматься писательским ремеслом просто потому, что оно удается им больше, нежели сама жизнь, и еще потому, что стремление сделать с помощью писательства собственную жизнь хоть немного сносной не довольствуется уже одними свободными вечерами, коли принадлежишь к этому типу писателей - как и говорящий сейчас перед вами, - оказываешься не столько осчастливлен, сколько озадачен, сталкиваясь с неизбежными последствиями: тебе приходится, например, выступать с речами, показываться на людях. От тебя этого ждут. Более того: необходимо вдруг срочно высказаться по какому-то поводу - просто потому, что ты писатель. Так мстит литературная общественность за то, что ты позволил себе заговорить с нею.
Так кто же входит в литературную общественность?
И что вообще это такое?
Общество - это одиночество извне, сказал поэт, которого я очень люблю. Разве не подтверждает эта мысль, пусть даже "от противного", что человек, отдающий свои произведения в печать, всегда рассчитывает на чудо, способное разрушить его одиночество, следовательно, на некое партнерство? Расчет этот не всегда бывает сознательным. Как вершится в процессе творчества преодоление писателем собственной сдержанности, что напоказ выставляются душевные порывы, о которых никогда и никому он не говорил с глазу на глаз? Писатель всегда смущен, встречаясь с читающей публикой, он готов сгореть от стыда. Как только можем мы вот так вытрясать перед другими собственную душу и какой видится писателю, способному на такое, его читающая публика? Естественно, он представляет ее себе не как некое публичное собрание, пусть даже созванное по самому торжественному случаю, и, конечно же, не как поток людей, с надеждой устремляющихся в театр, и даже не как тихого одинокого покупателя, выходящего с книгой в руках из книжной лавки. Какие же у нас, у обычной читательской публики и у меня, реальные точки соприкосновения? Подобно преступнику, чьи фотографии с приказом о немедленном задержании расклеены на всех перекрестках, пытается писатель проскочить незамеченным мимо людей, будучи же задержанным, немедленно прибегает к маскировке: с помощью нарочитой скромности ввергает он своих любезных преследователей в замешательство, откровенно ругая опубликованный труд именно за то, что всего более созвучно сердцу его преследователя или преследовательницы, а потом и вовсе переводит разговор на Ионеско *. Во всем этом - по сути и вне зависимости от господствующих модных тенденций - есть нечто абсурдное, и вопрос любознательного читателя, этот вечно повторяющийся больной вопрос, почему все-таки ты выбрал писательское ремесло, приходится задавать самому себе, и никогда он не встает так остро, как перед лицом читающей публики.
Попробуем дать на него ответ.
В одном из интервью по поводу присуждения ему Нобелевской премии Фолкнер избрал наиболее отчаянный способ защиты, утверждая, будто писал исключительно ради денег *. И пусть другие говорят: чтобы изменить мир. А третьи (в их число входит и произносящий сейчас эти слова) с хитроумной наивностью утверждают: просто чтобы писать! Чтобы сделать для себя мир более сносным, сохранить верность себе, чтобы выжить. Но начинается все отнюдь не с шумного и беззаботного игрового азарта, не с попытки понять себя, не с удивления, и как это тебе такое пришло в голову, не с естественного, в общем-то, желания творить, желания наивного и безоглядного, безответственного. Все просто начинается. Точнее: уже началось. Втайне и ведь даже при весьма капризной мании величия ты все-таки не веришь в конечную публикацию - без тени ответственности. А затем в один прекрасный день ты просыпаешься и узнаешь, что книга вышла из печати, вот и все; щекотливый вопрос об ответственности писателя перед обществом возникает, как правило, лишь в результате того или иного воздействия его книг на публику. Задолго же до этого, с почти самого начала, в игру вступает нечто иное, слегка омрачающее непорочность наших творческих устремлений, - тщеславие, искушение писать лишь ради того, чтобы быть на виду у публики. Почему это такая уж честь, остается непонятным; на виду у публики постоянно пребывает любой автогонщик, любой министр. А может, иные писатели столь рьяно выступают то против одного, то против другого, просто боясь признаться себе, что это обычное тщеславие вновь и вновь гонит их на арену? В сущности, кто знает, может, они и не имеют ничего против быка, перед которым размахивают красной тряпкой? А как же быть с настоящими почестями, которых мы жаждем обычно тем более страстно, чем менее удачной кажется нам наша работа? Естественно, они никогда не приносят полного выздоровления, лишь некоторое облегчение благодаря спасительной самоиронии. Но почему же, спрашиваю я себя, мы все-таки предаем публикации наши книги, несмотря на весь этот негативный опыт? Должно ведь быть что-то еще, толкающее нас к перу, не только игровой азарт и желание заклинать демонов, малюя их на стене, не только естественное стремление творить, которое вполне могло бы реализоваться и за закрытыми дверьми, но нечто иное, побуждающее нас не только писать, но и публиковать написанное, нечто столь же естественное и простое - потребность в общении... Ты хочешь, чтобы тебя услышали; ты хочешь не просто нравиться, но знать, кто ты на самом деле. И не отдалился ли ты от людей, пытаясь познать свое время. И пребываешь ли ты среди собратьев по духу. Ты подаешь другим знак. Взываешь к ним по ту сторону языка, который является чистой условностью и не преодолевает одиночества, а лишь слегка прикрывает его, взываешь из страха остаться одному в джунглях невыразимого. Тебе нужны не почести, но люди, живые люди, никак не связанные с тобою в личной жизни. Ты преодолеваешь молчание, общественное молчание (и часто, как я уже сказал, преодолеваешь еще и собственный стыд), ибо тебе необходимо общение. Ты приносишь себя в жертву, делая первый шаг. Ты признаешь: вот я пред вами стою и не знаю, что дальше. А ведь тебя никто ни о чем не просил! Ни один писатель, я убежден в этом, не пишет, обращаясь к звездам, не пишет он и с явным расчетом на публику, он пишет для себя самого, но обращается при этом к людям, к людям, которые, возможно, еще не родились. А это значит: непонятность (в которой упрекают сегодня прежде всего лирику), конечно в случае, если она оказывается чем-то большим, нежели просто снобистской маскировкой творческой несостоятельности, это непонятность - пока еще, до времени. Ибо в любом произведении искусства заложена возможность понимания. Сколь бы монологичным ни казалось оно на первый взгляд, любое произведение искусства всегда к кому-то обращено. И даже если этот "кто-то" воспринимается тобой как чистая фикция, ты не можешь быть абсолютно застрахован от последствий - а вдруг какой-нибудь читатель, настоящий читатель из плоти и крови, решит, что ты обращаешься именно к нему, вот тут-то и начнется для тебя, хочешь ты этого или нет, реальное воздействие твоего произведения, и на плечи твои ляжет ответственность перед обществом.
Как же в таких случаях ведет себя писатель?
Скажу о себе - не для того, чтобы придать вес собственной персоне, но для того лишь, чтобы порассуждать о предмете, хорошо мне известном. Должен заметить, что сам я не просто безоговорочно принял ответственность писателя перед обществом, но даже - так сказать, задним числом - впал в другую крайность, уверившись, что пишу я исключительно из чувства ответственности... Музыкант или скульптор менее подвержен подобному заблуждению, чем писатель, которому не дано - несмотря на повторяющиеся и всякий раз по-своему оправданные попытки - отказаться на длительный срок от смысловой насыщенности слова. Не только читатель, обращающийся к книге, чтобы найти в ней рассказ о личных своих проблемах, исходящий, так сказать, из содержания и твердо рассчитывающий на писательскую помощь, склонен видеть в писателе своего рода частного духовника, но и литературная критика, критика средней руки во всяком случае, подводит к подобному ошибочному суждению. Любое неординарное высказывание с твоей стороны, скажем что ты написал пьесу просто потому, что тебе хотелось написать пьесу, в высшей степени огорчает такого рода потребителей. А где же тогда (что, по их разумению, и выдает настоящего писателя) стремление "высказаться"? Естественно, у тебя тоже есть мнение, которое ты порой весьма страстно отстаиваешь, есть политические интересы как у человека и гражданина; но твой интерес художника относится прежде всего к непосредственному художественному воспроизведению. И если восприятие созданного тобой оказывается менее волнующим, чем высказанное напрямую мнение, то дело тут, очевидно, не в читателе и не в спорности высказанного мнения, дело в обычной творческой несостоятельности: тебе не удалось достаточно убедительно воплотить свои мысли в образы. "L'art pour l'art" 1, презрительный ярлык у людей, которым не дано понять, что приходится делать с собственной жизнью, чтобы создать настоящий художественный образ, и противоположное понятие: la poesie engagee 2, одобряемое лишь при негласном условии, что нам подходят идеи, которым служит подобная ангажированность, - все это обсуждалось не раз и с неизменной остротой ума, и все-таки мне кажется, практика вынесения литературоведческого приговора по-прежнему остается шаткой и произвольной в силу смешения моральных и эстетических категорий. Достаточно вспомнить Брехта. Собственный писательский опыт подсказывает тебе, что не только читатель, потребляющий литературу как лекарство от одиночества, но и критик-профессионал бывает склонен к завышенной оценке твоего произведения, ежели находит в нем подтверждение собственным моральным критериям или по крайней мере не сталкивается с попыткой опровержения оных. Чтобы избежать возможного непонимания, следует, очевидно, назвать еще один аспект проблемы, который вообще-то совсем из другого ряда: конечно, человек, отговариваясь тем, что как художник он далек от политики, может брататься ради обеспечения собственной карьеры с преступниками и при этом считать себя свободным от любого морального приговора, однако это совсем не то, что имею в виду я, утверждая, что художественное произведение должно оцениваться именно как художественное произведение, то есть по степени своей художественности, то, что факт искусства существует именно как факт искусства и только, ничего не меняет во взаимоотношениях художника и общества, и, если художник совершает проступок как гражданин, он, безусловно, должен быть судим обществом. Талант не является моральным алиби для человека, им наделенного. Но это так, между прочим!.. Я уже говорил: если ты пишешь, чтобы благодаря творчеству выстоять пред окружающим миром, пишешь, повинуясь неодолимому творческому импульсу да еще стремлению заклинать демонов, и если одновременно ты пишешь, испытывая потребность в общении, логично приводящую тебя к публикации, ты преодолеешь барьеры собственного тщеславия и, пусть даже спотыкаясь и сбиваясь с пути, придешь наконец к осознанию ответственности, которой ты поначалу вовсе не предполагал и, уж конечно, не искал, и эта ответственность есть прямое следствие успеха.
1 Искусство для искусства (фр.).
2 Ангажированная поэзия (фр.).
Поэтому несколько слов об успехе.
Я не считаю успех чем-то непристойным, это всего лишь обычная писательская участь, к которой ты, правда, изначально не стремишься. Дело в том (а от этого ведь и зависит в конечном итоге успех или неуспех произведения!), что тебе не дано выбирать демонов, которые преследуют тебя и избавиться от которых можно, лишь пытаясь воплотить их в слово, тебе не дано знать, преследуют ли они многих твоих современников или совсем немногих. Так же, как не дано выбирать собственное происхождение. Тут уж просто тебе с точки зрения карьеры повезло или не повезло, а вообще-то самое большое невезение, какое только может выпасть на долю писателя, и самое серьезное это успех, основанный на непонимании, на непонимании частичном или полном;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45