Здесь выложена электронная книга Притча автора по имени Фолкнер Уильям. На этой вкладке сайта web-lit.net вы можете скачать бесплатно или прочитать онлайн электронную книгу Фолкнер Уильям - Притча.
Размер архива с книгой Притча равняется 218.01 KB
Притча - Фолкнер Уильям => скачать бесплатную электронную книгу
Фолкнер Уильям
Притча
Уильям Фолкнер
Притча
Перевод Д. Вознякевич
Моей дочери Джил
СРЕДА
Когда в казармах, и размещенных вокруг города лагерях горны затрубили подъем, большинство горожан уже давно не спало. Им было не нужно подниматься с соломенных тюфяков на убогих койках в их тесных жилищах, так как почти никто, кроме детей, даже не смыкал глаз. Сплоченные общим страхом и тревогой, они всю ночь безмолвно теснились у тлеющих жаровен и камельков, потом темнота наконец поредела и занялся новый день тревоги и страха.
Один из тех знаменитых негодяев, что впоследствии стали у Наполеона маршалами, набрал полк в этой местности, в сущности, сформировал его лично, привел к присяге Императору и вместе с полком стал одной из ярчайших звезд в том созвездии, что некогда охватывало зловещим предзнаменованием полнебосвода и опалило лучами половину земли. Отсюда же набирались почти все свежие пополнения, и теперь, поскольку большинство стариков было ветеранами этого полка, а дети мужского пола - его будущими солдатами, все здешние жители принимали случившееся близко к сердцу, не только родители и родственники обреченных солдат, но и те отцы, матери, сестры, жены и невесты, чьи сыновья, братья, мужья, женихи не попали в число обреченных лишь благодаря случайности - и слепому везению.
Отзвуки горнов еще не успели стихнуть, а перенаселенные трущобы уже извергали своих обитателей. Лучше всего это было бы видно французскому, английскому или американскому (а при особой отваге и удаче даже немецкому) летчику: людской поток струился из лачуг и квартир в улочки, переулки и безымянные тупики, они вливались в улицы, и струйки превращались в ручьи, ручьи в реки, и в конце концов казалось, весь город потек на Place de Ville Городская площадь (фр.). по бульварам, сходящимся к ней, будто спицы к втулке, заполнил ее, а затем под давлением собственной, все нарастающей массы безотказной волной прихлынул к неприступному входу в отель, где трое часовых из трех союзных армий стояли у трех голых флагштоков для подъема трех соцветных флагов.
Здесь люди увидели первые подтянутые войска. Это был отряд гарнизонной кавалерии, он уже перекрыл широкий главный бульвар, ведущий от Place de Ville к старым воротам былой восточной стены, и выжидал, словно шум этого прилива был еще до начала слышен в спальне самого мэра. Но толпа не обращала внимания на кавалерию. Она все прибывала, замедляла ход, останавливалась из-за собственной скученности и лишь чуть заметно шевелилась, колыхаясь, растерянно и терпеливо глядя в становящемся все ярче свете на дверь отеля.
Потом в старой крепости над городом выстрелила утренняя пушка; тут же невесть откуда возникли три флага и поднялись по трем флагштокам. Когда они появились, стали подниматься, достигли верха и неподвижно повисли на миг, был еще рассвет. Но затрепетали они на первом утреннем ветерке, уже сверкая тремя общими цветами - красный знаменовал собой мужество и гордость, белый чистоту и верность, синий - правду и честь. Пустой бульвар позади кавалерийского отряда внезапно заполнился солнечным светом, и длинные тени всадников упали на толпу, словно кавалерия атаковала ее.
Однако это толпа наступала на кавалерию. Людская масса не издавала ни звука. Почти спокойная, она была неодолимой в слиянности своих хрупких частиц, подобно каплям в волне. С минуту кавалерия - там находился офицер, но, судя по всему, командовал старшина - ничего не предпринимала. Потом старшина что-то выкрикнул. Это была не команда, потому что солдаты не шелохнулись. Собственно говоря, этот звук был ни на что не похож, невнятен: тонкий, жалкий крик прозвучал на мгновенье в воздухе подобно слабым, беспричинным, мелодичным крикам невидимых жаворонков, парящих высоко в небе. Но вслед за ним раздалась команда. Только было поздно; толпа уже напирала на военных, неудержимая в своей пассивной и несгибаемой смиренности, она несла свои хрупкие кости и плоть под железо подков и сабель с почти отрешенным, кротким и безразлично-презрительным равнодушием, подобно мученику, выходящему на арену со львами.
Еще минуту кавалерия держалась. И не расступилась даже потом. Она лишь стала пятиться, будто ее целиком подхватило и понесло: выкаченные белки осаженных лошадей, негодующие, злобные лица всадников, рты, зияющие в тщетных криках из-под занесенных сабель, плыли назад, словно останки воинов из разрушенного дворца, замка или музея, несомые потоком, снесшим до основания каменные склепы их славного уединения. Потом офицер высвободился. С минуту казалось, что движется он один, потому что только он был неподвижен над толпой, которая разделялась и обтекала его с обеих сторон. Потом он и в самом деле тронул коня, не ослабляя поводьев, резко направил его сквозь струящуюся толпу; под конем кто-то вскрикнул - послышался женский или детский, возможно, мужской, от страха и боли высокий, будто у евнуха, голос - когда офицер, пришпоривая коня, лавировал и вился в людском потоке, не уступающем дороги, а принимающем всадника, как вода принимает плывущий челн. Потом он скрылся. Убыстряя движение, толпа хлынула на бульвар. Она оттеснила кавалерию и все прибывала, запруживая поперечные улицы, как река в наводнение свои притоки, и в конце концов бульвар превратился в сплошное бурлящее, безгласное озеро.
Еще до этого появилась пехота, она зашла от Place de Ville в тыл толпе задолго до того, как скрывшийся офицер смог бы доложить дежурному по гарнизону, тот отправил бы связного, тот вызвал бы посыльного, тот оторвал бы от бритья и умывания адъютанта, тот разбудил бы мэра в ночном колпаке, а тот позвонил бы или отправил курьера в крепость к командиру пехотного полка. Это был целый батальон в полном вооружении, но без ранцев, он шел за легким танком сомкнутой походной колонной, танк с закрытыми, будто перед боем, люками раздвигал толпу как снегоочиститель, оттесняя ее на тротуары, идущая следом пехота разворачивалась в две параллельные шеренги, и вскоре весь бульвар от Place до старых ворот снова был пуст и с обеих сторон его ограждали тонкие линии сомкнутых штыков. В одном месте за штыковым барьером поднялась легкая суматоха, но дальше она не перекинулась, и лишь стоявшие рядом знали, что там что-то происходит или произошло. И когда сержант одного из взводов подлез под сомкнутые штыки, то не обнаружил ничего особенного: просто молодая женщина, почти девочка, изможденная и бедно одетая, потеряла сознание. Никто не пытался ей помочь: едва прикрытая ветхой одеждой, запыленной, словно после долгого пути пешком или на попутных телегах, она лежала в тесном, как могила, пространстве, которое ей освободили, позволяя упасть и, если угодно, умереть, те, кто для этого явно не давал ей места стоять и дышать, все безучастно смотрели на нее, и никто не хотел сделать первого шага. Его сделал сержант.
- Хоть поднимите ее, - злобно сказал он. - Унесите с улицы, чтобы не затоптать.
После этих слов к ней подошел один человек, но, едва они с сержантом нагнулись, женщина открыла глаза; она даже пыталась содействовать сержанту, поднимавшему ее не грубо, лишь в раздражении глупостью и бестолковостью гражданских во всех делах, особенно в этом, из-за которого он не мог вернуться на свой пост.
- Чья она? - спросил сержант.
Никто не ответил. Вокруг были лишь молчаливые, настороженные лица. Сержант, видимо, и не ждал, что ему ответят. Он оглядывался по сторонам, хотя явно видел, что женщину не вынести из толпы, даже если кто-то и предложит свои услуги. Грузный, усатый, как сицилийский разбойник, мужчина лет сорока, с нашивками за походы и безупречную службу на трех континентах и в двух полушариях, украшавшими мундир, национальный престиж которого Наполеон принизил сто лет назад тем же, чем Цезарь принизил престиж римских войск, а Ганнибал - безымянных столпов своей славы, муж и отец, которому подошло бы (и он бы не отказался) сторожить бочки с вином на парижских рынках, будь он и парижские рынки выведены на сцену в другом спектакле, он снова взглянул на женщину, снова заговорил, обращаясь только к ней, и тут же умолк, еле сдерживая ярость. Снова окинул взглядом сдержанные лица.
- Неужели никто...
- Она голодная, - послышался голос.
- Ясно, - сказал сержант. - У кого-нибудь найдется...
Но подошедший уже достал из кармана и протягивал горбушку хлеба. Она была грязной и даже чуть теплой. Сержант взял ее. Однако, когда он протянул хлеб женщине, та поспешно отказалась, торопливо озираясь с испугом в лице, в глазах, словно бы высматривая, куда убежать. Сержант сунул хлеб ей в руку.
- Возьми, - отрывисто сказал он с грубоватостью, в которой сквозила не черствость, а лишь раздражение, - поешь. Хочешь не хочешь, а придется постоять, посмотреть на него.
Но женщина снова не взяла, отвергла хлеб, стыдясь не подаяния, а голода. Казалось, она силится оторвать взгляд от хлеба и знает, что не сможет. И хотя стоящие вокруг смотрели на нее, она все же сдалась. Взглядом, всем телом она сводила на нет словесный отказ, глаза ее уже поедали хлеб, прежде чем рука протянулась и взяла, выхватила его у сержанта; прикрыв горбушку ладонями, словно пряча ее от грабителя или свой голод от тех, кто смотрел на нее, она поднесла хлеб ко рту и стала глодать, словно грызун, в глазах ее над ладонями с хлебом непрерывно мерцало - не потаенно, не скрытно, лишь тревожно, настороженно, мучительно - какое-то чувство, оно разгоралось, угасало и вспыхивало опять, будто раздуваемый уголек. Но в себя она пришла, и сержант уже поворачивался, собираясь уйти, как вновь послышался тот же голос. Принадлежал он, несомненно, тому человеку, который предложил хлеб, однако если сержант и заметил это, то не подал виду. Но теперь он явно заметил, что ему совсем не место здесь - даже не просто во Франции, а в сорока километрах от Западного фронта в эту, да и любую другую среду второй половины мая 1918 года, - это был мужчина не столь уж молодой, скорее моложавый, и не только по контрасту с другими, среди которых (или, вернее, над которыми - таким он был рослым, статным) непринужденно стоял в линялой спецовке, грубых брюках и потертых башмаках, крепкий, прямой, похожий на дорожного рабочего или штукатура; и поскольку он находился здесь, то, видимо, был освобожден от военной службы под чистую еще до пятого августа 1914 года, хотя на забракованного он походил мало, и если сержант заметил или подумал это, то выдать его мысль мог лишь быстрый взгляд. Первые слова этого человека предназначались сержанту; теперь сержант был в этом уверен.
- Она же съела хлеб, - сказал рослый. - С этим кусочком должны кончиться и все ее страдания, не так ли?
Сержант, в сущности, уже повернулся, уже уходил, но этот голос, говор остановил его - говор не мягкий, а просто негромкий, не робкий, а вкрадчивый, да еще в довершение всего ироничный; поэтому, замерев на секунду, на миг, прежде чем обернуться, он представил, ощутил все замкнутые, настороженные лица, глядящие не на него и не на рослого, а словно на что-то неуловимое, созданное в воздухе его голосом. Потом сержант понял. Дело было в его мундире. Когда он повернулся и взглянул не только на рослого, но и на всех окружающих, ему показалось, что из-за какого-то давнего, неизбывного, всеобъемлющего несчастья, с которым смирился так давно, что теперь, случайно вспоминая о нем, не испытывал даже сожаления, он смотрит на весь человеческий род через неодолимый барьер профессии, способа зарабатывать на жизнь, которому двадцать лет назад не просто посвятил, но и принес в жертву не только свою жизнь, но и свою плоть и кровь; показалось, что весь круг тихих, настороженных лиц оплеван легкой, неотвратимой отраженной голубизной. Так было всегда, менялся лишь цвет-желто-грязный с белым в пустыне и тропиках, затем резкий, чистый красно-синий, цвет старого мундира, а теперь изменчиво-голубой нового, введенного три года назад. Он с самого начала предвидел это, и не только предвидел, но и принял, расстался с волей, страхом голода и самостоятельных решений ради права и привилегии получать несколько гарантированных су в день ценой повиновения, жизни под открытым небом и риска хрупкими костями и плотью, ради права не думать о хлебе насущном. И вот уже двадцать лет, будучи отлучен, обособлен этим неотъемлемым правом от мира гражданских, он взирал на всех его представителей с каким-то презрением, как на непрошеных, бесправных, терпимых лишь из милости чужаков; он сам и ему подобные, сплетясь в нерушимое братство стойких и доблестных, пролагали себе дорогу в этом мире, рассекая его острым форштевнем нашивок, орденских планок, звезд и лент, словно броненосец (или будто существующий вот уже год танк) косяк рыбы. Но теперь с ним что-то произошло. Оглядывая лица окружающих (все выжидающе смотрели на него, кроме молодой женщины, доедавшей укрытый тонкими грязными ладонями хлеб, так что он не один, а вдвоем с безымянной, одинокой женщиной оказался словно бы в узком, душном колодце), сержант с каким-то ужасом ощутил, что это он здесь чужой, и не только чужой, но и отверженный; что за право и возможность носить на груди погрязневшего в боях кителя почерневшие в боях символические нашивки доблести, стойкости и верности, физических страданий и лишений он двадцать лет назад продал свое естественное право принадлежать к человеческому роду. Но не выказал этого. Нося нашивки, сделать этого он не мог, а то, как он носил их, говорило, что и не захотел бы.
- Ну и что? - спросил он.
- Идти в атаку отказался весь полк, - негромко сказал рослый своим рокочущим, низким, мягким, почти задумчивым баритоном. - Все до одного. В ноль часов из траншеи не вылез никто, кроме офицеров и нескольких сержантов. Разве не так?
- Ну и что? - повторил сержант.
- Почему же боши не атаковали, - сказал рослый, - когда увидели, что наши остались в траншее, что атака почему-то сорвалась? Велись и мощная артподготовка, и заградительный огонь, только когда он прекратился и нужно было идти в атаку, из траншеи вылезли только взводные, а солдаты и не подумали идти за ними. Немцы наверняка видели это, а? Если в течение четырех лет позиции разделяет какая-то тысяча метров, то противник видит, что атака сорвалась, а может быть - и почему. И нельзя сказать, что они испугались обстрела; люди вылезают из траншей и бегут в атаку прежде всего затем, чтобы их не накрыли чьи-нибудь снаряды - иногда приходится спасаться и от своих, разве не так?
Сержант смотрел только на рослого; этого было достаточно, потому что он ощущал присутствие остальных - притихшие, настороженные, они, затаив дыхание, жадно ловили каждое слово.
- Фельдмаршал, - злобно сказал сержант презрительным тоном. - Кажется, самое время взглянуть на документы в кармане твоего мундира. - Он протянул руку. - Дай-ка их сюда.
Рослый еще минуту спокойно глядел на него. Потом его рука скрылась под спецовкой и появилась наружу с бумагами, мятыми, грязными, потертыми на сгибе. Сержант развернул их. Однако, казалось, он даже не заглянул в документы, взгляд его снова забегал по неподвижным, сосредоточенным лицам, рослый по-прежнему безмятежно и выжидающе смотрел на него сверху вниз, а потом заговорил снова, сухо, спокойно, непринужденно, почти рассеянно:
- А вчера в полдень весь наш фронт прекратил огонь, велась лишь символическая стрельба, одно орудие на батарею - на каждые десять километров, англичане и американцы прекратили пальбу в пятнадцать часов, а когда все стихло, стало слышно, что боши сделали то же самое, так что к вечеру во Франции уже не было артогня, только символическую стрельбу пришлось пока оставить, ведь полная тишина, обрушась на людской род после четырехлетнего грохота, могла бы уничтожить его...
Сержант одним движением торопливо сложил бумаги и протянул их рослому. Очевидно, это была уловка, потому что не успел тот потянуться за ними, как сержант, не выпуская бумаг, схватил его за грудки и рванул к себе, однако на месте не устоял он сам; а не рослый, разбойничья физиономия сержанта оказалась нос к носу с его лицом, сержант оскалил гнилые, потерявшие цвет зубы, собираясь заговорить, однако не сказал ничего, потому что рослый спокойно, неторопливо продолжал:
- А теперь генерал Граньон везет сюда весь полк и хочет добиться у генералиссимуса разрешения на его расстрел, потому что, когда такой покой и тишина внезапно сваливаются на человеческий род...
- Никакой ты не фельдмаршал, - сказал сержант дрожащим от ярости голосом, - ты адвокат.
Он произнес это хрипло, злобно, но не громче, чем говорил рослый. Люди, стоявшие вокруг с застывшими, настороженными лицами, казалось, не слушали и даже не слышали ни того, ни другого, как и молодая женщина, продолжавшая неторопливо глодать прикрытый ладонями хлеб, а просто глядели на них пристально, безучастно, будто глухонемые.
- Спроси тех гадов, на которых ты пришел смотреть, они-то думают, что кто-то перестал воевать?
Притча - Фолкнер Уильям => читать онлайн электронную книгу дальше
Было бы хорошо, чтобы книга Притча автора Фолкнер Уильям дала бы вам то, что вы хотите!
Отзывы и коментарии к книге Притча у нас на сайте не предусмотрены. Если так и окажется, тогда вы можете порекомендовать эту книгу Притча своим друзьям, проставив гиперссылку на данную страницу с книгой: Фолкнер Уильям - Притча.
Если после завершения чтения книги Притча вы захотите почитать и другие книги Фолкнер Уильям, тогда зайдите на страницу писателя Фолкнер Уильям - возможно там есть книги, которые вас заинтересуют. Если вы хотите узнать больше о книге Притча, то воспользуйтесь поисковой системой или же зайдите в Википедию.
Биографии автора Фолкнер Уильям, написавшего книгу Притча, к сожалению, на данном сайте нет. Ключевые слова страницы: Притча; Фолкнер Уильям, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн