В а г н е р. Мне тяжело, Август, и я завидую тебе.
Р е к е л ь. Завидуешь виселице? Но нет, все зависит от нас самих. Чем больше искренних друзей приобретем мы, тем легче и скорее наступит крушение реакции. Ах, если бы пролетариев и студентов, которые у меня были, увидел наш Бакунин! Если бы он был здесь!
В а г н е р. Позволь, но разве ты его не встретил?
Р е к е л ь. Кого? Михаила? Он в Богемии.
В а г н е р. Август, он здесь!
Р е к е л ь. Ты с ума сошел!
В а г н е р. Друг мой, я говорил с ним сегодня, только что.
Р е к е л ь. Чего же ты молчишь? Где он? Пойдем!
В а г н е р. Погоди, куда ты? Я не имею понятия, где он.
Р е к е л ь. Где ты его видел? Почему он не зашел ко мне? Когда он приехал? Да говори же, говори!
В а г н е р. Поверь мне, я сам ничего не знаю.
Р е к е л ь. Боже мой, да говори, наконец!
В а г н е р. Сегодня, после концерта, едва я положил палочку на пульт и раскланялся, в оркестре...
Р е к е л ь. Ну!
В а г н е р. В оркестре появляется Бакунин.
Р е к е л ь. Ну, и что же?
В а г н е р. Ты понимаешь, я был так поражен. Во-первых, я был уверен, что его в Дрездене нет; во-вторых, его разыскивает полиция, а он посещает концерты; потом - согласись сам - внимание всего зала было направлено на меня, а я вдруг попадаю в об'ятия какого-то исполина на виду у всей публики, всего оркестра. Благороднейшая тема для горожан. Но я был так рад...
Р е к е л ь. Ну, а он, он что?
В а г н е р. Он был потрясен музыкой.
Р е к е л ь. Он что-нибудь сказал?
В а г н е р. Да. Он сказал, что если пожар охватит собою весь мир, и при этом суждено будет погибнуть всей музыке, мы соединимся, чтобы отстоять девятую симфонию.
Р е к е л ь. Рихард, Бакунин - истинный художник!
В а г н е р. Он - сатана...
Р е к е л ь. Что же было потом?
В а г н е р. Мне аплодировали, я пошел к пульту, чтобы отблагодарить, а когда вернулся, Бакунина уже не было.
Р е к е л ь. Куда же он мог деться?
В а г н е р. Я обегал почти весь театр, дожидался у выхода, пока выйдет последний человек, - он канул, как в воду...
Р е к е л ь. Пойдем!
В а г н е р. Куда?
Р е к е л ь. Пойдем! я выкопаю его из-под земли!
В а г н е р. Погоди, а как же вино?
Р е к е л ь. Возьмем с собой. Отпразднуем приезд благороднейшего друга народа!
В а г н е р. Он так неосторожен...
Р е к е л ь. Есть люди, которые спешат под кровлю от первой набежавшей тучки, и есть другие, для которых гроза - обыкновенное состояние. Подымайся!
(Рекель расплачивается с кельнершей, берет с собой бутылку вина и увлекает к выходу Вагнера. Пока они пробираются к двери, в пивной тихо. Как только дверь закрылась за ними, глухой рокот голосов наполняет подвал.
Почти тотчас же после ухода друзей, дверь шумно растворяется и ватага студентов-немцев врывается в пивную.)
П р о ф е с с о р. Этот господин, с которым ушел молодой композитор, окончательно скомпрометированная персона.
К л о ц. Ну, почему же?..
П р о ф е с с о р. Он издает эти... как их... народные листки и уже сидел в тюрьме.
(Входят Бенедикт и другие студенты-немцы.)
9.
Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры, фрау Грунерт, музыканты, Бенедикт и др. студенты-немцы.
П е р в ы й с т у д е н т (оглядывая потолки и стены, поет):
"Когда случится нам заехать
На грязный постоялый двор..."
(Грунерт обретает необыкновенную подвижность: расшаркивается перед каждым студентом, подкатывает стулья к среднему большому столу. Улыбка готовности не сходит с его лица.
Кельнерши оживают и прихорашиваются.)
Г р у н е р т. Очень, очень рад, господа. Прикажите-с!
Б е н е д и к т (театрально). Скажи, старик, приплыли ль из-за моря суда голландские с товаром на борту? Твой славный погреб получил ли мехи с вином из дальних стран? Какою редкостью похвастать готов почтенный твой кабак? Чем потчевать гостей ты будешь, дай ответ...
П е р в ы й с т у д е н т. Друзья, наш Бенедикт - талантливый поэт!
(Студенты рукоплещут.)
Б е н е д и к т. Увы, я так редко слагаю вирши!
В т о р о й с т у д е н т. Тебя не посещают музы?
Б е н е д и к т. Только тогда, когда я выпью...
П е р в ы й с т у д е н т. Но, ведь, ты вечно пьян!
(Хохот.)
В т о р о й с т у д е н т (к Грунерту). Монастырские ликеры есть? Старый Доппелькюммель? Мозельвейн?
Г р у н е р т. Что изволите, господин доктор.
В т о р о й с т у д е н т. Значит, все в порядке?
Г р у н е р т. Так точно, господин доктор.
Б е н е д и к т. В таком случае, во-первых - пива, во-вторых - пива, в-третьих - пива... Словом, сколько ртов, столько литров пива.
П р о ф е с с о р (любуясь студентами). Когда я смотрю на молодежь, вера в великую будущность немецких государств вспыхивает во мне с новой и новой силой.
К л о ц. Золотая пора!
П р о ф е с с о р. Юность! Помните ли вы, сударь, наши годы, старый Гейдельберг, незабвенная Иена...
К л о ц. Такие умы, как Лессинг, сердца, как Шиллер...
П р о ф е с с о р. И этот величайший из немцев - Фридрих. Его дух был еще жив среди нас. Вот, сударь, в чем надо искать спасение немецкого единства - в просвещенном абсолютизме.
К л о ц. Абсолютизм устарел, доктор.
Б е н е д и к т. Silentium!
П е р в ы й с т у д е н т. По уставу корпорации...
В т о р о й с т у д е н т. Нельзя ли без устава: я умру от жажды!
Б е н е д и к т. Silentium!
В т о р о й с т у д е н т. Коллега, смилуйся.
Б е н е д и к т. Согласны ли сделать исключение для жаждущего коллеги?
С т у д е н т ы. Согласны! Пусть!
Б е н е д и к т. Прошу встать.
(Встают, поднимают пивные кружки, образуя из них сплошное кольцо над серединою стола, кричат почти в одно слово "Prosit!", потом дружно подносят кружки к губам и, как по команде, начинают пить.
Головы посетителей обращены в сторону студентов.
Входят Бакунин, Вагнер и Рекель.)
10.
Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры, фрау Грунерт, музыканты, Бенедикт и др. студенты-немцы, Бакунин, Вагнер, Рекель.
(Взоры всех устремляются на вошедших. Они останавливаются в дверях: Вагнер и Рекель по сторонам Бакунина. Бакунин держит подмышкой толстый сверток газет.)
Б а к у н и н (сняв шляпу, вытирает большим платком лицо и шею. Громко). У-фф, чорт, жарко!
(Посетители начинают переглядываться.)
К л о ц. Вот это тот самый, о котором я говорил...
П р о ф е с с о р. Баррикадософ?
К л о ц. Да, это он.
П р о ф е с с о р. Конечно, - чех!
В а г н е р (Бакунину). Оставаться тут - безумие!
Б а к у н и н (тянет Вагнера за рукав). А ты не брыкайся, музыкант.
В а г н е р. Здесь кругом наши недоброжелатели...
Б а к у н и н. В этом кабачке я назначил весьма важное свидание. От него зависит все дальнейшее. Сколько сейчас времени?
(Рекель шутливо показывает на свои жилетные карманы и смеется.)
В а г н е р. Я оставил часы дома...
Б а к у н и н. Да, брат, не замечать своей бедности трудно. (Подходя к профессору и раскланиваясь.) Не можете ли, сударь, сказать, который час?
(Профессор сосредоточенно-угрюмо смотрит на шахматную доску.)
К л о ц (предупредительно). Ровно десять часов.
Б а к у н и н. Очень одолжили. (Увлекает Вагнера с Рекелем к переднему столу.) Лицо, к которому у меня дело, должно скоро прибыть. А теперь я чувствую необходимость вознаградить себя за весь голодный день.
(Вагнер беспокойно озирается.
Рекель неотрывно глядит на Бакунина, словно зачарованный, со счастливой улыбкой на устах.)
Б а к у н и н. Что есть на кухне?
Л о т т а. Можно приготовить по вашему желанию, сударь.
Б а к у н и н. Друзья, вы примете участие? Нет? Тогда вот что: отбивную котлету с каким-нибудь соусом и яичницу. Сыр есть? Отлично, дайте и сыру. Всего - двойную порцию.
Л о т т а. Для двух персон?
Б а к у н и н. Готовьте на двоих, мы разберемся. Хлеба дайте как следует, не по-вашему. А сначала - стакан водки.
Л о т т а. Вина? Какого желает, сударь?
Б а к у н и н. Не вина, а водки.
Л о т т а. Хлебной водки, сударь?
Б а к у н и н. Совершенно верно, настоящей хлебной водки.
Л о т т а (всплескивая руками). Стакан!
Б а к у н и н. Ну, да, стакан.
Л о т т а. Больше ничего, сударь?
Б а к у н и н. Пока все.
В а г н е р. У нас есть Нирштейн, Михаил.
Б а к у н и н. Пейте себе на здоровье. Поражаюсь вашей способности сидеть целый вечер за стаканом вина и принимать это зубное полосканье микроскопическими глоточками.
В а г н е р. Неужели ты не ощущаешь наслаждения, когда пьешь?
Б а к у н и н. Вкусовые наслаждения - гурманство. Человек должен есть и пить не для вкуса, а для действия.
Б е н е д и к т. Вы не находите, коллеги, что все это могло быть сказано и менее громко?
П е р в ы й с т у д е н т. Это какая-то Иерихонская труба!
В т о р о й с т у д е н т. Он решил заткнуть ее полдюжиной завтраков!
(Студенты смеются.)
Б а к у н и н (медленно поворачивает к ним голову. Рекелю). Вот бы тебе эту публику в "Листок", писать юмористику...
Б е н е д и к т (вскакивает, как уколотый). Прошу вас, сударь, взять ваши слова назад!
Б а к у н и н (так же громко Рекелю). Нигде нет такой пустой молодежи, как у вас.
(Страшный шум и негодующие возгласы за столом студентов, повскакавших со своих мест.)
В а г н е р. Прошу тебя, Михаил...
П е р в ы й с т у д е н т. Мы требуем удовлетворения!
В т о р о й с т у д е н т. Вы ответите за это!
С т у д е н т ы. Грубиян! Мы заставим вас молчать! Неслыханно! Дерзость!
Б е н е д и к т (пробираясь между друзей). Если вы полагаете, что наша корпорация оставит такое оскорбление без последствий... (подходит вплотную к Бакунину) то вы ошибаетесь. Мы заставим вас извиниться публично, или дать нам удовлетворение... Мы заставим, сударь!
П е р в ы й с т у д е н т. Подлец!
(Бакунин грузно встает. Выпрямляется, словно потягиваясь. Молча смотрит Бенедикту в глаза, громадный и спокойный.
Безмолвная борьба происходит в напряженной тишине пивной.
Бенедикт с'ежился, ушел в свой сюртук, как в раковину.)
Б е н е д и к т. Я... если вы (отступает на шаг), если вы...
Г р у н е р т. Ох, Господи!
Б а к у н и н (точно погаснув, опускается на стул). Уберите от меня этого молодого человека.
(Шум возобновляется. Всюду горячо жестикулируют, особенно за столом студентов.)
П р о ф е с с о р (кидает опасливо-злобные взгляды на Бакунина). Молодые коллеги! Пятно, брошенное этим... м-м... развязным чужеземцем, ложится позором не только на вас, но и на все немецкое студенчество. Ваш долг, ваша обязанность, ваша честь...
К л о ц. Доктор, вы подливаете масла в огонь...
Б е н е д и к т (выкрикивает). Мы еще посчитаемся!
П е р в ы й с т у д е н т. Я его обозвал подлецом!
В т о р о й с т у д е н т. Он проглотит "подлеца" в виде соуса с котлетами!
П е р в ы й с т у д е н т. Трус!
(Студенты свистят и шаркают ногами.
Вагнер не знает, куда смотреть.
Рекель неподвижен и бледен.
Бакунин мечтательно-спокоен, точно кругом никого нет.
Лотта приносит большой поднос, заставленный кушаньями и тарелками.
Бакунин принимается за еду. Ест он громко, сосредоточенно и некрасиво: уничтожает пищу.
Вагнер смотрит на Бакунина с брезгливым ужасом.
К Рекелю вернулась зачарованная улыбка.)
Д а н и н и. Господа студенты больше шумят, чем действуют...
Г е н а р т. Покорнейше благодарю иметь дело с этаким слоном.
П е р в ы й а к т е р. У него спина точно суфлерская будка.
Д а н и н и. А кем он может быть?
Г е н а р т. Похож на газетчика: обтрепан и космат. Впрочем, ясно поляк...
Б а к у н и н (кивает Вагнеру и Рекелю и опрокидывает стакан с водкой в рот). Скверная у вас водка... Бр-р!
Л о т т а (восторженно). Вот это - мужчина!
Г р у н е р т. Не хотел бы я такого к себе в нахлебники...
В а г н е р. Боже мой, какая унизительная сцена! Лучшая, передовая молодежь, держит себя менее достойно, чем городская чернь. Чего же ждать от народа простого, которого не коснулось благородное влияние наук и искусств? (Отвлеченный чавканьем Бакунина, смотрит на него с непреодолимой брезгливостью.)
(Студенты, перешептываясь, о чем-то совещаются.
В пивной тихо.
Ближние посетители с любопытством наблюдают, как ест Бакунин.)
П р о ф е с с о р (пожимаясь, точно от холода). Вот животное!
Б а к у н и н (бросает взгляд на Вагнера и разражается внезапным хохотом. Сквозь смех вырываются обрывки слов: он хочет начать говорить, но смех душит его). Август... не могу! (Вытаскивает из кармана платок, утирает им глаза, потом лицо и продолжает хохотать.)
Р е к е л ь (смеется). Что ты, над чем, Михаил, над чем?
Б а к у н и н. Понимаешь, вспомнил, Август, вспомнил, как я... у Вагнера колбасу с'ел! Ни крошечки не оставил! Жена его нарезала этак тоненько, аккуратненько, как принято в деликатном доме к столу, а я всю ее сразу. А чем я виноват: колбаса была совсем необыкновенная, удивительная колбаса. А жена его, премилое, добрейшее создание, - так та пришла прямо в панику. Потерял навсегда репутацию человека, который умеет вести себя в обществе. Но жена у него - нежнейшее существо. Как ее здоровье, Рихард?
В а г н е р. Ты, право, Михаил, напрасно. Минна тогда, действительно, была в замешательстве, но вовсе не потому, что ты так... странно ел... У нас кроме колбасы ничего не было, и мы просто боялись, что ты не наешься до-сыта.
Б а к у н и н. Смотри, Рекель, какие у него глаза: он мне этой колбасы никогда не простит! (Смеются.)
В а г н е р. Иногда ты мне кажешься страшным. Ты шутишь, где нужно быть мрачным, и, обладая добрым сердцем, любишь и сострадаешь мимоходом, по-пути.
Б а к у н и н. Одно напоминание о колбасе ввергает тебя в пучину сладчайшего пессимизма. (Смеются.)
В а г н е р. Неужели и ты не хочешь понять меня, ты, с твоим даром понимать все?
Б а к у н и н. Не знаю, чего тебе не хватает...
В а г н е р. Михаил!
Б а к у н и н. Тебе хорошо. У тебя, вон, королевская униформа есть...
Р е к е л ь. За что ты его, Михаил?
В а г н е р (закрывая лицо руками). Жестоко это, жестоко, потому что от тебя...
Б а к у н и н (хмурым тоном, сквозь который звучит нежность). Что с тобой, музыкант?
Р е к е л ь. Ну, вот, ну, вот, так - хорошо!
(В пивной напряженная, что-то предвещающая, тишина. Общее любопытство направлено на Бакунина и его друзей.)
В а г н е р. Я завидую тебе. Ты поглощен всепожирающей идеей, ты видишь эту идею в народах, в людях и не замечаешь при этом самих людей. Тебе некогда остановиться на мне, тебе не до меня, как и не до кого. Скажи, есть ли для тебя люди?
Б а к у н и н. Для человека на первом плане должно быть человечество. Кто не отдается его делу без оглядки, тот не человек, а филистер. Человек должен не замечать себя.
В а г н е р. Но не у всякого найдутся силы пожертвовать своею личностью. Личность, готовая обогатить человечество, подняв его до себя, разве она не должна быть поставлена выше безглазой, безголовой, бездушной толпы?
Б а к у н и н. Человечеству нужно служенье, а не жертвы.
Р е к е л ь. Как это верно, как верно!
В а г н е р. Да, да. Но как же ты не хочешь понять меня? Я - художник, поэт, музыкант. Отдавая свое искусство жизни, служу ли я ей?
Р е к е л ь. Конечно, Рихард, конечно! Ты исполняешь свой долг перед человечеством.
В а г н е р. И вот тут... Если бы вы знали! Целые годы труда, годы вдохновения пропали бесследно.
Р е к е л ь. Не правда, не правда, Рихард! Твои оперы...
В а г н е р. Оставь, ты вечно успокаиваешь! Я жаждал коренного переворота в искусстве. Шесть лет отчаянной борьбы не оставили ни одной царапины на бесстрастном изваянии театрального истукана. Вокруг меня открылась пустыня... Что же дальше?
Б а к у н и н (стучит по тарелке). Сигару!
Л о т т а. В какую цену, сударь?
Б а к у н и н. Большую, хорошую сигару. (К Вагнеру.) В борьбе нет места отчаянию, если не утрачена вера в великий смысл цели, ради которой борьба ведется. Изверился ли ты в своей цели?
В а г н е р. О, нет! Она пылает предо мною, как прежде, в неотразимой красоте.
Б а к у н и н (спокойно). Тогда восстань и разрушь все, что стоит преградой на пути к цели.
В а г н е р. Нет! Я убедился, что только ценою своей гибели, как художника, можно одолеть твердыню лже-искусства.
Б а к у н и н (спокойно, как прежде). Разрушь в себе художника.
В а г н е р. Бессмыслица, бред, безумие! Погибнуть, умереть, чтобы на завоеванном твоею смертью месте распустился чертополох. Скажи, скажи, Михаил, кто же придет на смену нам, кто будет строить наше здание, если мы умрем, не успев сказать, каким оно должно быть?
Б а к у н и н (сквозь облака сигарного дыма, видно, как улыбается он, выпуская тихие слова, которые стелются, подобно дыму). Ты все о новых формах, новом здании... Вопреки стараниям революционеров испортить историю, ни одна революция, даже самая глупая и самая маленькая, не прошла для человечества бесплодно. Потому, что всякая революция есть разрушение. И потому, что на месте разрушения само собой, всегда и помимо воли революционеров вырастает новое. Оставь заботы о том, кто придет на расчищенное тобой поле и засеет его. История сама позаботится и пришлет новых сеятелей. Ты - революционер. Делай свое дело.
1 2 3 4 5 6 7