Пожалуй, в его замечании имелась доля истины, но Биффа это не беспокоило. Через пару дней он исправит погрешности в аранжировке. А может, и добавит кое-что. От идеи создать большое красочное шоу он еще не отказался. Направляясь к двери, Бифф слышал, как Сэмми одним пальцем выстукивает на пианино какой-то мотивчик. Подозрительно напоминающий рокенрольный марш.
– Пока! – крикнул Бифф через зал.
– Моему дядюшке прибавится работы! – откликнулся Сэмми, и голова его скорбно склонилась над клавишами.
Бифф шагнул в ночь.
После гнетущей духоты клуба воздух на лице казался особенно свежим и прохладным. Вокруг было пустынно. Посетители к этому часу успели разъехаться. Кто-то, наверное, отправился в другое заведение, где не бушевали свирепые ветры. Другие вернулись домой, кляня на чем свет стоит и Гарри, и его клуб, и те новомодные штучки, которые нынче приходится сносить.
Бифф медленно шел по переулку. Днем, идя на репетицию, он видел здесь множество людей, спешащих за покупками или возвращающихся домой с продуктами и выпивкой. Теперь не было ни души. Где-то неподалеку проехала машина, но звук мотора растаял так быстро, как будто его поглотили джунгли Паити.
На углу сияла витрина модного магазина. Яркие цвета вернули Биффа к действительности и немного успокоили.
Не то чтобы Бифф Бейли волновался. Ему не раз приходилось проходить по таким улочкам в ранние утренние часы. Он был одним из тех, кто ведет ночной образ жизни, кому милее неоновые огни и свет уличных фонарей, а не сияние солнца.
Бифф собрался как ни в чем не бывало просвистеть бодренький мотивчик, но не успел вывести первую ноту, как ощутил легкое дуновение в спину.
Снова поднимался ветер.
Пожалуй, внезапный ураган, обрушившийся на город, мог бы как-то объяснить кавардак в клубе. Даже в Лондоне бывают такие капризы погоды.
Но это был не ураган – мягкий ветерок усиливался постепенно, хотя и неуклонно.
Бифф оглянулся. Сзади никого не было. А ветер тут же стих.
Бифф вздрогнул и поднял воротник пальто. Завернув за угол он почувствовал некоторое облегчение. По крайней мере, тут, хотя и довольно тусклое горели огни витрин.
Внезапно передним выросла высокая фигура. Неверный неоновый свет озарил лицо. Лицо негра. Бифф в испуге отшатнулся.
– Огонька не найдется?
Вынув из кармана коробок. Бифф дрожащими пальцами попытался чиркнуть спичкой. Сломав ее, он протянул незнакомцу всю коробку:
– Вот – оставьте себе, – и не оглядываясь заспешил вниз по улице. Ветер не отставал. Дышал ему в затылок, как преследующий добычу хищный зверь.
Бифф пустился бежать. Со стены на него внезапно уставился жуткий лик: полуоторванная афиша фильма ужасов хлопала на ветру. Под ноги подвернулся выпавший из мостовой булыжник – Бифф споткнулся и едва не упал. Через дорогу с визгом метнулась черная кошка. Впопыхах он свернул не туда и теперь наткнулся на какие-то вонючие мусорные баки. Здесь он уронил кейс и долго шарил впотьмах, пытаясь его отыскать.
Паническое бегство вдруг привело его на широкую улицу, залитую привычным ярким светом. Возле Биффа притормозил шикарный лимузин:
– Как проехать на Пикадилли, приятель?
– Т-т-туда!
Бифф неопределенно махнул рукой и вновь бросился бежать.
В ушах его выл ветер. Он подталкивал в спину, дул в лицо, и Бифф, выбиваясь из сил, бежал и бежал, не останавливаясь, пока дверь его квартиры не захлопнулась за ним. Ветер тут же прекратился.
Тяжело дыша, Бифф стоял, прислонившись к двери. Потом, когда убедился, что больше ему ничего не грозит, повернул ключ в замке и огляделся.
Стояла мертвая тишина.
И тут раздался слабый вздох. Биффу показалось, что кто-то прячется в дальнем углу комнаты. Вздох повторился, но уже громче, отчетливее, потом еще и еще, по степенно становясь настоящим ветром. Затрепетали занавески. Бифф бросился к окну и закрыл его. Ветер тут же утих.
Снова в квартире воцарилась тишина.
Бифф облизнул пересохшие губы. Неплохо бы промочить горло чем-нибудь покрепче. Но сначала – зажечь свет.
Он подошел к столу, включил лампу и высыпал на полированную поверхность белые листы из кейса. Мягкий свет упал на испещренные черными закорючками нот страницы, озаряя знакомую комнату…
И огромное, перекошенное лицо Дамбалы, нависающее сверху.
Бифф завопил.
Лицо – то самое, с медальонов, колец и ожерелий, с ритуальной маски вуду – склонилось над ним. Лицо из ночных кошмаров – оно было здесь, в его комнате, и оно было реальностью.
Пальцы Биффа беспомощно заскребли по столу. Он схватил попавшиеся под руку листы нотной бумаги и начал в отчаянии размахивать ими, пятясь назад. Лицо надвинулось, и он в испуге метнул в него одну из страниц. Губы Дамбалы угрожающе искривились. Глаза горели дикой ненавистью. Жуткая маска затмила для Биффа весь мир.
В горло его вонзились когтистые лапы. Заслонившись руками, он попытался сопротивляться, но ни один смертный не смог бы противостоять этому безжалостному порождению мрачной преисподней.
Комнату потряс торжествующий рев. Ноты выпали у Биффа из стиснутых рук. Он ждал удара, который лишит его жизни. Его обдало зловонным дыханием, потом рев умолк. В смертельном страхе скрючившись на полу посредине комнаты, Бифф наконец отважился открыть глаза.
Закрытая дверь почему-то стала прозрачной. Массивная фигура Дамбалы удалялась по некоему коридору в пространстве, не доступном обычно взорам непосвященных. Она все уменьшалась и уменьшалась, пока наконец лицо грозного бога не стало размером с лик на медальоне – отвратительный и незабываемый. И ветер умчался прочь за своим господином.
Но с ужасающей отчетливостью Бифф понял, что Дамбала отныне никогда не покинет его. Отныне это лицо всегда будет стоять у него перед глазами – наяву и во сне.
Предметы вокруг потеряли четкие очертания, и Бифф провалился в глубокий обморок.
Глава 7
– Впредь мне наука: буду знать, как воровать мелодии!
Дерзкий, самоуверенный тон музыканта привел Фрэнклина Марша в ярость. Эти «любимцы публики» все одинаковы: их манеры вполне соответствуют испорченным вкусам их поклонников. Все они шарлатаны, как этот доктор Шрек.
У них с этим Бейли много общего: оба они дурачат аудиторию. Но, похоже, сейчас командует Шрек..
Поверх газеты Фрэнклин видел, как Бейли щелчком отбросил карты и, безуспешно пытаясь выглядеть беспечным, со скрытым страхом спросил:
– Ну и как мне выпутаться из этого?
Происходящее становилось нелепым. Старый мошенник пускал пыль в глаза, а эти простофили неуклонно попадались на его удочку. Марш с отвращением подумал, что трюк даже нельзя назвать ловким.
Пожалуй, к искусному мистификатору можно даже испытывать некоторое уважение, хотя, конечно, обязанностью критика и человека с хорошим вкусом является разоблачение подобных фокусов – там, где это возможно. Но такая грубая работа – грех непростительный.
Коварный Шрек смотрел на Бейли с пророческой грустью в глазах. Потом он медленно приподнял следующую карту и взглянул на нее.
Фрэнклин уже заранее знал, что старик сейчас сделает. Впечатляющая уловка – но лишь для простаков, таких легковерных болванов, как его попутчики. Шрек кивнет и засунет карту в колоду, а все вокруг проникнутся благоговейным страхом. Если так пойдет дальше, скоро они в руках этого «доктора» сделаются мягкими, как воск.
Вот… ну конечно! Как Фрэнклин и предполагал: старик убирал карту, не показав ее остальным.
Но на этот раз его остановили. Рука Джима Даусона легла на запястье Шрека:
– Покажите карту!
– Я не думаю…
– Покажите!
И Даусон силой заставил доктора повернуть руку.
Эта была – в то же мгновение Фрэнклин узнал ее – тринадцатая карта колоды Таро – Безжалостный Жнец… Смерть.
Надувательство продолжалось. И все же Фрэнклин с трудом подавил непроизвольную дрожь. Он заметил испуг на лицах остальных, но сердито отбросил свои собственные страхи. Слишком топорно, чтобы быть правдой.
– И наши? – выдавил похолодевший Даусон, показывая на себя и Роджерса. – То же самое?
Шрек печально кивнул:
– То же самое.
– Что же это значит?
– Я скажу вам, что это значит. – Фрэнклин больше не мог сдерживаться. – Абсолютно ничего!
– Что придает вам такую уверенность? – спокойно спросил Шрек.
– Чтобы колода карт предсказывала будущее? – Кусочки картона, испачканные кричащими красками, грубо намалеванные картинки – неужели все они не понимают, как абсурдно подобное предположение? Даже с эстетической точки зрения карты не представляли из себя абсолютно ничего. И чтобы столь важные приговоры диктовались такими дешевыми поделками?
– Вздор! – решительно произнес Фрэнклин. – Все это вздор!
Склонив голову набок, Шрек, чем-то напоминающий дряхлую птицу, сверлил критика взглядом.
– Тогда почему, – шепот доктора был резким и пронзительным, – почему вы боитесь попробовать?
– Боюсь? Вовсе нет! Но я принципиально отказываюсь участвовать в вашей глупой игре!
Внезапно Фрэнклин понял, что так думают все его попутчики. Эти едва заметные снисходительные усмешки, которыми они обменялись, могли значить только одно: обвинение в трусости. А этого вынести он не мог. Он гордился своей репутацией бесстрашного критика, не боящегося разоблачать фальшивые ценности, какое бы давление на него ни оказывали.
– Что ж, – надменно процедил он, – перетасуйте свои карты и предскажите мне… судьбу.
Сложив газету, он не сводил глаз со Шрека. Если тот прибегнет к какой-нибудь уловке, он тут же это заметит.
Старик протянул ему колоду. Фрэнклин трижды ударил по ней пальцами. Шрек снова перетасовал карты и выложил четыре.
На первой был человек, облеченный властью, – Император.
На второй – Римский Папа, выносящий приговор.
На третьей изображена обезьянка, танцующая на Колесе Фортуны.
На четвертой – Весы, символ Правосудия.
В ту же минуту, когда карты легли на чемоданчик, Фрэнклин понял, что нетрудно будет придумать с их помощью историю. Слишком просто отвлеченные символы укладываются в схемы, приложимые к любой конкретной жизни. Другие, возможно, с готовностью выискивают параллели между реальными событиями и этими мерзкими картами. Но он не собирается заниматься подобной чепухой, разве что ему захочется развлечься.
В конце концов, он был довольно известным критиком и, по существу, именно этим занимался всю свою жизнь: выискивал символы в живописных работах и толковал их. Почему бы не попробовать с картами? Ведь это просто игра, позволяющая всего-навсего скоротать время в поезде.
Просто игра… причудливая сказка, навеянная случайным совпадением карт.
Глава 8
Фрэнклину Маршу потребовалось меньше десяти лет, чтобы создать себе замечательную репутацию. Конечно, его популярность была значительно меньше, чем у известного телеведущего или какого-нибудь ничтожного комика из глупых кинокомедий, но такой он и не желал. Чтобы завоевать подобную славу, необходимо было забыть о хорошем вкусе и обо всех накопленных знаниях, отказаться от эстетических критериев, без которых жизнь сделалась бы невыносимо пошлой.
Он не был популярен даже в собственном избранном кругу профессионалов – потому что и в мире искусства находилось немало шарлатанов, стремившихся к легкой славе и слишком часто добивавшихся ее, а подобные типы не жаловали неподкупных критиков с честными суждениями.
Кстати, возможно, именно по причине собственной неподкупности Фрэнклин никогда не был женат. Женщины обычно ждут, что их похвалят, и – как правило – за качества, которыми они не обладают. А это противоречило его принципам. Он не желал говорить дурнушке, что она прекрасна, или дуре что она исключительно умна. Наблюдая со стороны за любовными интрижками, он способен был оценить тонкости таких игр, но не мог позволить себе опуститься до столь пошлого занятия. Если бы он когда-нибудь встретил женщину, столь же бесстрашно-откровенную, как и он, и не скрывающую собственных недостатков, – возможно, Фрэнклин и согласился бы разделить с нею свою жизнь. Но – увы… Как бы там ни было, он жил один и находил это достаточно удобным.
Ему вполне хватало небольшого числа друзей-единомышленников, не считавших нужным скрывать, что именно он являлся центром их тесного сообщества. Собираясь вместе, они анализировали процессы в искусстве, выделяли тенденции и разоблачали тех интеллектуалов, которых считали продажными. Фрэнклин бы членом престижного клуба, но предпочитал держаться подальше от некоторых вульгарных его членов, зная, что всегда сумеет найти поддержку у тех, кто разделяет его собственное отвращение к наглости новоиспеченных выскочек.
Он ходил на те выставки, которые выбирал сам; общался с теми, кого выбирал сам; и писал то, что считал нужным, зная, что ни один редактор не рискнет отвергнуть его статьи, Фрэнклин посещал все закрытые просмотры и частенько обрушивался в печати на владельцев галерей, если они не желали, чтобы он окидывал критическим взглядом выставленные у них картины. Выступая по радио и телевидению, он сумел создать себе репутацию человека, наиболее свободомыслящего и наиболее язвительного в оценке современной живописи.
Художники заискивали перед ним – но безрезультатно. Тогда они начинали нападать на него в прессе, а в ответ он лишь язвительно смеялся и осыпал их ворохом колючих фраз, которые потом повторялись в клубах и выставочных залах. Они пытались игнорировать его, делая вид, что равнодушны к его мнению – и все равно нервно бледнели в то утро, когда в газете должна была появиться его статья с обзором текущих выставок.
Более всего Фрэнклин Марш не выносил претенциозности. Он не тратил времени на самоуверенных молодых людей, размазывающих краски по холсту с дерзкой решительностью и нагло воображающих, что их юношеские переживания представляют какую-то ценность для окружающего мира. Страшно подумать, сколько расплодилось этих дилетантов, которым явно недостает образования и интеллекта.
До того как сделаться критиком, Фрэнклин сам в течение нескольких лет занимался живописью. Но никто не понимал того, что он делал. Никто не хотел выставлять или покупать его картин. И он заставил себя поверить в то, что современники не доросли до его утонченной живописи и что в этом извращенном мире ему не найдется места до тех пор, пока весь хлам не будет выметен и не возникнет новая критика. Общественное мнение было ложным – его следовало направить по верному пути. Фрэнклин Марш решил сделаться неподкупным судией, выносящим окончательный приговор безобразному и провозглашающим прекрасную истину о том, что есть подлинное искусство.
Конечно же, у него были враги. Он бы перестал себя уважать, если б ему не удалось их нажить. Когда-нибудь потомки посмеются над этими болванами. Но уже сегодня он мог заставить людей хохотать над ними. Кое-кто из художников прямо-таки напрашивался на это, и Фрэнклин был сторонником таких показательных расправ.
Достаточно было, например, вспомнить о таком мошеннике, как Эрик Лэндор.
Лэндор не был самонадеянным юнцом – дело обстояло значительно хуже. Достигнуть сорокапятилетнего возраста и все еще продолжать в прежнем духе, не обращая внимания на советы проницательных критиков, – такое не могло сойти ему с рук.
Пару раз Лэндор делал публичные заявления о «завистливых очернителях», иного и не стоило ждать от человека, столь прискорбно вульгарного. И хотя было очевидно, кто имеется в виду, Фрэнклина это не беспокоило: подобные намеки не трогали его вовсе. Но сама мысль о том, что Лэндор продолжает заниматься все той же ужасающей мазней и иногда даже продает ее, приводила критика в ярость.
Любой человек с хорошим вкусом на месте Фрэнклина тоже счел бы себя обязанным защитить публику от столь откровенного мошенничества.
Одним из методов могло быть замалчивание любых выставок, которые устраивали бездари наподобие Лэндора. Но этого было недостаточно. Публика, завлеченная в галереи и сбитая с толку множеством направлений в современной живописи, могла ошибочно принять работы Лэндора за подлинное искусство. Этого нельзя было допустить. И Фрэнклин делал все, что в его силах и даже выше его сил, чтобы обнажить убожество подобной претенциозности. Он не мог позволить себе расслабиться. Долг требовал от него всегда быть начеку.
Итак, он стоял – он хорошо запомнил тот вечер (или это был вечер, который ему еще предстояло пережить?) – перед очередным громоздким творением Лэндора, представлявшим из себя густые потеки масляной краски, которые топорщились на холсте, подобно алым и черным канатам, и беседовал с пылким юношей, одним из его поклонников, опознавшим Фрэнклина по фотографии на книжной обложке. Юноша восхищенно внимал каждому слову своего кумира, и когда во время очередной тирады Фрэнклин негодующие возвысил голос, несколько посетителей галереи подошли поближе и обступили его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16