Тревор Уильям
В школе хороший день
Уильям Тревор
В ШКОЛЕ ХОРОШИЙ ДЕНЬ
Лежа в кровати, Элеонор обдумывала предстоявший день. Сначала ей представилась мисс Уайтхед, ее лицо с крохотным, едва выступающим носиком, широко расставленными глазами и поднятыми вверх уголками рта, из-за чего казалось, будто она постоянно улыбается, хотя ее ученицам было хорошо известно, что вызвать у мисс Уайтхед улыбку практически невозможно. Потом в воображении выплыла Лиз Джонс, диковато-красивая, пухлогубая с черными глазами и черными волосами, блестящей волной падающими к плечам. Лиз Джонс утверждала, что в ней течет цыганская кровь, но другая девочка, Мэвис Тэмпл, однажды заметила, что губы у Лиз Джонс на самом деле негроидные.
- Деготь, - сказала тогда Мэвис Тэмпл. - Какой-то матрос сделал ее маму. - Она говорила это три года назад, когда девочкам было всего одиннадцать лет, и они учились в классе мисс Хомбер. Все тогда было по-другому.
Сейчас, ранним утром, Элеонор уже в который раз с сожалением вспоминала то время. Как хорошо было в классе мисс Хомбер в их первый год Спрингфильдской школы: они до сих пор скучали без своей учительницы, которая успела за это время превратиться в миссис Джордж Спакстон и даже стать матерью - мисс Хомбер была по-настоящему умна и очень красива. Мисс Хомбер объясняла, как важно мыть каждый день все части своего тела, включая сами знаете какие. Четверо девочек принесли на следующий день от родителей письма с жалобами, и миссис Хомбер прочла их всему классу, комментируя грамматические и синтаксические ошибки; после этого они стали осторожнее в разговорах со своими мамами.
- Не забывайте, что вы можете родить уже в тринадцать лет, предупреждала мисс Хомбер и добавляла, что если мальчик стесняется покупать резинки в аптеке, он всегда может найти их в автомате, который есть на бензоколонке в Дженте, у Порстмутской дороги, и что так всегда поступает ее друг.
Как хорошо было тогда - потому что Элеонор не верила, будто кому-нибудь из мальчиков захочется этим заниматься даже в тринадцать лет, и все девочки первой ступени соглашались, что да, отвратительно даже представить, как какой-нибудь мальчишка полезет к тебе с этой штукой. Даже Лиз Джонс, несмотря на то, что постоянно вертелась вокруг всех без исключения парней квартала, и дважды ее колготки оказывались спущенными прямо посреди спортивной площадки. В Спрингфилдской школе мальчиков не было, и Элеонор считала, что это хорошо - они всегда казались ей слишком грубыми.
Но несмотря на физическое отсутствие мальчишки каким-то образом проникали к ним в школу и постепенно, пока Элеонор переходила из класса в класс, превращались в главную тему разговоров. Когда им исполнилось тринадцать, и они учились в классе мисс Крофт, Лиз Джонс призналась, что несколько дней назад в одиннадцать часов вечера в дальнем углу спортивной площадки она дала мальчику по имени Гарет Свэйлес. Они проделали это стоя, отчиталась она, прислонившись к забору, огораживающему площадку. Еще она сказала, что это было что-то фантастическое.
Сейчас, лежа в кровати, Элеонор вспоминала, с каким выражением лица Лиз Джонс произносила эти слова, и как через несколько месяцев сказала, что мальчик по имени Рого Полини в два раза лучше Гарета Свэйлеса, а еще некоторое время спустя - что по сравнению с Тичем Айлингом Рого Полини просто смешон. Другая девочка, Сюзи Крамм, сказала, что Рого Полини никогда не нравилась Лиз Джонс, потому что Лиз Джонс все время извивалась, щипалась и выводила этим его из себя. Как раз незадолго до того Рого Полини сделал Сюзи Крамм.
К тому времени, когда они добрались до второй ступени, у них стало модным хоть раз с кем-нибудь перепихнуться, и большинство девочек, даже тихоня Мэвис Тэмпл, не избежали этой участи. Многим оказалось достаточно одной попытки, и они не стремились ее повторить, на что Лиз Джонс заявляла, что это все потому, что им достался кто-нибудь вроде Гарета Свэйлеса, который в этом деле ничем не лучше дохлой лошади. Элеонор ни с кем еще не перепихивалась, и не видела в том нужды, будь то Гарет Свэйлес или кто другой. Некоторые из девочек жаловались, что им было очень больно, и она знала, что будет чувствовать то же самое. Еще она слышала, что даже если Гарет Свэйлес, или кто там еще, и не поленится сходить к автомату на бензоколонке, резинки часто рвутся - неприятность, за которой следовали несколько недель непрерывных волнений. Такая судьба, она была уверена, ждет и ее.
- Элеонор у нас целочка, - изо дня в день твердила Лиз Джонс. - Такая же целочка, как бедняжка Уайтхед. - Лиз Джонс не надоедало повторять одно и то же, она ненавидела Элеонор, потому что у той всегда находилось, что ей ответить. Лиз Джонс уверяла, что, когда Элеонор вырастет, она превратится точно в такую же мисс Уайтхед, которая, по заверениям Лиз Джонс, шарахается от мужчин. У мисс Уайтхед росли волосы на верхней губе и на подбородке, и она не считала нужным с ними бороться. Дыхание ее часто становилось несвежим, и это было неприятно, если, объясняя что-то, она наклонялась слишком низко.
Элеонор терпеть не могла, когда ее сравнивали с мисс Уайтхед, и тем не менее понимала, особенно в такие вот утренние минуты, что в насмешках Лиз Джонс есть доля истины.
- Элеонор у нас ждет мистера Идеала, - говорила Лиз Джонс. - Уайтхед вот так и прождала. - У мисс Уайтхед, утверждала Лиз Джонс, никогда не было мужчины, потому что она никогда не решалась отдаться полностью, а в наше время девушки должны быть чувственными и уступать природе. Все соглашались, что, наверно, так оно и есть, потому что, вне всякого сомнения, мисс Уайтхед в молодости была очень хорошенькой. - С тобой будет то же самое, - говорила Лиз Джонс, - у тебя вырастут волосы на лице, будет болеть живот и пахнуть изо рта. Ну, и нервные расстройства, понятное дело.
Элеонор обвела глазами свою тесную комнату, переведя взгляд с розовой стены на развешенную на спинке стула серо-сиреневую школьную форму. В комнате находился еще плюшевый мишка, которого ей подарили в три года, проигрыватель, пластинки "Нью Сикерс", "Пайонирс", Дайаны Росс и их же фотографии. Это ужасно, в своей обычной рассеянной манере заметила как-то мать, что ее дочь тратит деньги на такую ерунду, но Элеонор объяснила, что во-первых, вся Спрингфильдская школа делает то же самое, а во-вторых, она не считает это ерундой и пустой тратой денег.
- Ты уже проснулась? - услышала Элеонор голос матери и ответила, что да, проснулась. Она поднялась с кровати и оглядела себя в зеркало. На ней была белая в сиреневый цветочек ночная рубашка. Волосы у Элеонор были каштанового оттенка, а лицо - продолговатым и тонким, без веснушек и прыщиков, как у многих ее подружек в Спрингфильдской школе. Красота ее была мягкой и неброской, и, разглядывая себя в зеркало, Элеонор подумала, что Лиз Джонс определенно права в своих инсинуациях: такая красота может исчезнуть в считанные месяцы. На подбородке и верхней губе появятся волосы, сначала тонкие и незаметные, потом грубые и жесткие. "У вас зрение, милая," - озабоченно вздохнет окулист и скажет, что ей нужно носить очки. Зубы потеряют белизну. Появится перхоть.
Элеонор стянула через голову ночную рубашку и оглядела свое голое тело. Она не считала себя красавицей, но знала, что груди и бедра у нее вполне подходящего размера, а руки и ноги тоже вполне пропорциональной длины и формы. Она оделась и вышла в кухню, где отец в это время заваривал чай, а мать читала "Дэйли Экспресс". Отец всю ночь бодрствовал. Обычно он спал днем, поскольку работал швейцаром в ночном клубе под названием "Дэйзи" недалеко от Шефердского рынка.
Когда-то ее отец был борцом, но в 1961 году дрался с каким-то японцем, упал спиной на ринг, повредил позвоночник и не смог больше выступать. Работа в ночном клубе позволяла ему, как он заявлял, видеть те же милые мордашки, к которым он уже привык. Ему нравится смотреть на знакомые лица, рассказывал он, в те моменты, когда их обладатели входят или выходят из "Дэйзи" - те самые, что окружали когда-то ринг. Когда он заводил эти разговоры, Элеонор всегда чувствовала себя не в своей тарелке и не особенно ему верила.
- Сегодня опять солнце, - сказал он сейчас, ставя чайную чашку на пластиковую поверхность стола. - Конца не видно этой жаре.
Отец был крупный краснолицый мужчина, на правом ухе у него отсутствовала мочка.
Он располнел после того, как покинул ринг, и, несмотря на то, что двигался медленно, словно компенсируя годы непрерывных прыжков по обтянутой канатом площадке, был по-прежнему силен - очень полезное качество в случае непредвиденных осложнений в ночном клубе.
Элеонор насыпала в тарелку овсяных хлопьев, добавила молока и сахара.
- У нас в клубе была этой ночью очень симпатичная девушка, Элеонор, сказал отец. - Миа Фарроу.
Разговоры за завтраком у них были всегда одними и теми же. Принцесса Маргарет пожала ему руку, Энтони Армстронг-Джонс сфотографировал его для книги о Лондоне, которую как раз сейчас пишет. Клуб регулярно навещал то Бартонс, то Рекс Харрисон, а то и канадский премьер-министр, когда приезжал в Лондон с визитом.
Имена знаменитостей отец произносил с особым выражением лица: глаза прищуривались, почти полностью прятались в красных складках, и этими крохотными бусинками он не мигая смотрел на Элеонор, словно проверял, не сомневается ли она в том, что он держал за руку принцессу Маргарет или разговаривал с Энтони Армстронг-Джонсом.
- Воплощение невинности, - проговорил он. - Просто воплощение невинности, Элеонор. "Добрый вечер, мисс Фарроу", - сказал я, а она повернула чуть-чуть головку и сказала, чтобы я называл ее просто Миа.
Элеонор кивнула. Мать не отрывалась от "Дэйли Экспресс", водя глазами по строчкам и изредка шевеля губами. Лиз Джонс, хотелось сказать Элеонор. Вы не могли бы пожаловаться в школу на Лиз Джонс? Ей хотелось рассказать им о моде, которая появилась у них во второй ступени, о мисс Уайтхед и о том, что все боятся Лиз Джонс. Она представила, как произносит эти слова, и как они несутся через кухонный стол к отцу, все еще одетому в форму швейцара, и к матери, которая не сразу их услышит. Отец смутится, а сама она покраснеет от стыда.
Потом он отвернется - как в тот раз, когда ей пришлось просить денег на гигиенические принадлежности.
- Прекрасные маленькие ручки, - сказал он, - как у ребенка, Элеонор. Просто кукольные. Она дотронулась до меня пальчиками.
- Кто? - Мать неожиданно встрепенулась и подняла глаза от газеты. - А?
- Миа Фарроу, - ответил отец. - Она была вчера в "Дэйзи". Красотка. Такое красивенькое личико.
- Ах, эта, из Пэйтона, - сказала мать, и отец утвердительно кивнул.
Мать носила очки в тяжелой украшенной камнями оправе. Камни были простыми стекляшками, но сверкали, особенно на солнце, точно так же, как, по представлению Элеонор, должны сверкать бриллианты. Мать постоянно курила, а волосы красила в черный цвет. Она была очень худой, кости у нее торчали в суставах так, что, казалось, вот-вот прорвут туго натянутую анемичную кожу. По мнению Элеонор, она была несчастлива, а однажды ей приснилось, что мать превратилась в толстушку, и что замужем она не за ее отцом, а за хозяином овощной лавки.
Мать всегда выходила завтракать в ночной рубашке с наброшенным поверх выцветшим халатом, белые, как бумага, колени торчали наружу, а на ногах болтались стоптанные шлепанцы. После завтрака, Элеонор знала, она вернется с отцом в постель, уступая ему, как уступала всю жизнь и во всем. Во время школьных каникул, по субботам и воскресеньям, когда Элеонор оставалась дома, мать так же уступала ему, и из спальни тогда доносились точно те же звуки, которые он издавал когда-то на ринге. Жеребец - такое у него в то время было прозвище.
Мать была тенью. Элеонор часто думала, что выйди мать замуж за хозяина овощной лавки или за любого другого мужчину кроме того, которого она когда-то выбрала, все было бы иначе: было бы много детей, была бы нормальной приличной женщиной с приличным количеством мяса на костях женщиной, а не тенью. То, кем она была сейчас, невозможно было воспринимать всерьез. Она сидела в кухне в ночной сорочке, ожидая, пока человек, чьей женой она оказалась, не встанет и не направится в спальню, чтобы послушно последовать за ним. Потом, пока он будет отсыпаться, она наведет порядок в кухне и вымоет посуду. Она пойдет за продуктами в супермаркет "Экспресс Дэйри", и будет рассыпать сигаретный пепел на железные банки с супом или горохом, или на пакеты с нарезанным беконом, а в половине двенадцатого сядет за стойку полуподвального бара на углу улицы Нортхамберленд и выпьет там один или два стакана разбавленного джина.
- Послушайте, - сказала мать своим скрипучим голосом. Потом прочитала вслух заметку о пятидесятипятилетней женщине, мисс Маргарэт Сагден, которая два дня и три ночи просидела заваленная в ванне и не могда выбраться наружу. - Наконец, - прочла мать, - два крепких полицейских, старательно отводя глаза в сторону, вытащили ее из ванны. Это заняло у них полчаса, потому что мисс Сагден сидела в окружении шестнадцати каменных блоков и не могла сдвинуться с места.
Отец засмеялся. Мать затушила в блюдце сигарету и закурила новую. Мать обычно ничего не ела за завтраком. Она выпивала три чашки чая и выкуривала столько же сигарет. Он же любил плотный завтрак: яйца, бекон, жареный хлеб, иногда мясо.
- Самое долгое купание в истории, - сказала мать, цитируя "Дэйли Экспресс". Отец опять засмеялся.
Элеонор поднялась, собрала тарелку, из которой ела хлопья, чашку, блюдце и отнесла все это в раковину. Прополоскала посуду горячей водой и поставила на красную пластиковую решетку сушиться. Мать очень любила читать изумленным тоном газетные заметки о невероятных событиях, приключившихся с людьми и животными, но никогда при этом особо ими не интересовалась. Какая-то ее часть была разбита вдребезги.
Она сказала родителям до свиданья. Мать, как обычно, поцеловала ее на прощание.
Отец, подмигнув, сказал, чтобы не получала плохих оценок - напутствие, такое же постоянное и механическое, как поцелуй матери.
- Сегодня опять нетбол? - спросила мать, не поднимая глаз от газеты. Сегодня нету нетбола, объяснила Элеонор как обычно, и это означало на их языке, что она придет домой вовремя, не задерживаясь.
Она вышла из квартиры и спустилась на три пролета по бетонной лестнице. Прошла мимо гаражей и спортивной площадки, где лишилась невинности Лиз Джонс.
- Доброе утро, Элеонор, - окликнула ее женщина, ирландка по имени миссис Рорк. - Отличный сегодня день, правда?
Элеонор улыбнулась. Хорошая погода, сказала она. Миссис Рорк была пухлой чувствительной женщиной средних лет и матерью восьми детей. В квартале ходили разговоры, что она на самом деле не слишком строгого нрава, и что одного из своих сыновей, кожа которого была необычно смуглой, прижила от железнодорожного грузчика из Западной Индии. Остальные дети миссис Рорк тоже оказались под подозрением, а девочку по имени Долли, ровесницу Элеонор, молва записала в дочки отцу Сюзи Крамм. В том сне, когда мать Элеонор привиделась ей полной, а не худой, она каким-то образом превращалась в миссис Рорк, потому что несмотря ни на что, миссис Рорк была счастливой женщиной. И муж ее производил впечатление счастливого человека, как и все дети Рорков, неважно от кого они появились на свет. Они регулярно всей семьей появлялись на мессах, и даже если миссис Рорк уступала иногда домогательствам отца Сюзи Крамм или еще кого, это не выглядело той тяжкой повинностью, в которую превратились для матери Элеонор уступки отцу.
Все последние годы с тех пор, как Лиз Джонс впервые посвятила ее в некоторые жизненные подробности, Элеонор не переставала удивляться, как по-разному действуют на нее одни и те же факты - в зависимости от того, к кому они относятся. Она совершенно спокойно выслушивала рассказы о приключениях миссис Рорк и тут же их забывала, но когда Долли Рорк месяц назад сказала, что дала Рого Полини, Элеонор ее признание потрясло, несмотря на то, что она не пыталась вообразить подробности, как не представляла подробностей и того, что происходило после каждого завтрака в родительской спальне. Миссис Рорк ее не касалась, она была чем-то посторонним, как те люди, о которых мать читала в "Дэйли Экспресс", или знаменитости, про которых врал каждое утро отец; ей не было дела до миссис Рорк, в отличие от Долли Рорк и Рого Полини, потому что Долли Рорк и Рого Полини были ближе, они были почти то же самое, что Элеонор, ее поколение. И родители касались ее, тоже потому что были ближе. Невозможно думать о Долли Рорк и Рого Полини или о родителях и отделаться при этом от разных мыслей.
Она прошла мимо закусочной, булочной Лена Париса, химчистки, супермаркета "Экспресс Дэйри", газетного киоска и почты.
1 2 3