Сочувственно, но твердо, он сказал, что больше такого рода попыток делать не стоит.
– Ну, если ты так хочешь, – сказала она, когда игрушка остановилась. – Да, конечно, это будет очень мило.
Опасаясь, как бы ее нынешняя апатия не затянулась навсегда, капитан предложил отправиться в поездку по великим итальянским городам.
– Просто для того, – настаивал он, – чтобы немного развеяться, неделю здесь, неделю там.
Он стал читать ей из только что купленного путеводителя, показывать картинки с разными зданиями и статуями, мозаиками и фресками.
– Ну, конечно, – откликнулась Хелоиз на его дальнейшие уговоры. – Малая толика разнообразия нам бы не помешала.
Впрочем, Монтемарморео давало ей все необходимое разнообразие – она могла бы ответить и так. Их маленькая appartamento над мастерской башмачника, их вещи, которых становится все больше, прогулки, которые теперь смело можно будет возобновить – от всего этого на душе становилось спокойней. Оттого, что cucchiaio значит ложка, seggiola – стул, a finestra – окно, оттого, что каждое утро на другой стороне улицы сторож в «Кредите итальяно» открывает двери, чтобы клерки могли войти в банк, оттого, что женщина в «Фьори и Фрутта» перестала говорить с ней односложно, оттого, что она просыпается под перезвон колоколов в церкви св. Цецилии, святой, которая так смело встретила выпавшие на ее долю муки, что ее пример вот уже многие сотни лет одушевляет весь этот город; от всего этого на душе становилось спокойней, настолько, насколько это вообще было возможно.
Снова поднялись бледные руки волшебника, бабочка появилась, исчезла и появилась снова. Детали, взятые из железнодорожного расписания на вокзале – удобные поезда, порядок, в котором они станут переезжать их города в город, – зазвучали тусклым фоном.
– Может быть, сегодня, – предложила через некоторое время Хелоиз, – откроем вино чуть пораньше?
9
Мистер Салливан обещал, что станет приезжать впредь, и слово свое сдержал. Еще из Инниселы наведывался каноник Кросби, чтобы убедиться в том, что Люси воспитывается в протестантской вере. По воскресеньям Бриджит и Хенри ездили к мессе и брали Люси с собой в Килоран, где ей приходилось ждать полчаса, прежде чем в крохотной хибарке из крашенного в зеленый цвет рифленого железа начнется служба для маленькой местной общины Ирландской церкви. Каноник Кросби знал, что она ходит к воскресной службе в Килоран, потому что службы там проводил его же собственный викарий, но ему хотелось лично убедиться в том, как идут дела в Лахардане.
– И молитвы ты тоже читаешь каждый день, да, Люси? – Старость казалась врожденной и неотъемлемой чертой каноника Кросби, столь же естественной, как кипенно-белая седина и ласковая улыбка.
Он подмигнул Люси поверх чайного прибора и всего того, что Бриджит подала ему к чаю.
– Сможешь прочесть «Отче наш», а, Люси?
– «Отче наш, Иже еси на небесех», – начала Люси и прочла молитву до самого конца.
– Ну что ж, прекрасно, прекрасно.
Перед тем как уйти, каноник Кросби дал ей книгу под названием «Девочки из школы св. Моники», заметив, как бы про себя, что, сложись обстоятельства иначе, ее бы и саму к настоящему моменту уже отправили в какую-нибудь закрытую частную школу. Священник, вне всякого сомнения, имел в виду, что родители распорядились бы судьбой своей дочери именно так, однако, чуть позже, когда он затронул эту тему в разговоре с Алоизиусом Салливаном, ему недвусмысленно дали понять, что средств на что-либо подобное при существующем положении вещей нет и взять неоткуда. До тех пор пока не вернутся ее родители, на что, конечно, надлежит всячески надеяться, Люси Голт будет получать образование в маленькой классной комнате мистера Эйлворда.
К этому времени то временное затишье, которое последовало за ирландским восстанием, сменилось гражданской войной Между сторонниками созданного в результате договора с Великобританией Ирландского свободного государства (фристейтерами) и радикальным крылом Ирландской республиканской армии (ИРА) и партии Шин фейн, сторонниками полностью независимой от Британской империи Ирландской Республики.
. Вновь созданное Ирландское свободное государство эта война раздирала на части, жестоко и кроваво, так же как раздирала города, деревни и семьи. В свершении судеб была своя жутковатая красота, но за ней волочился шлейф из страданий и горя, которые не давали о себе забыть еще долгое время после того, как в мае 1923 года закончился сам конфликт Гражданская война закончилась вскоре после того, как 27 апреля 1923 года лидер партии Шин фейн и подпольного правительства Ирландской Республики Имон Де Валера обратился к соединениям ИРА с призывом спрятать оружие до лучших времен. К этому времени силы ИРА и без того были практически разгромлены, а ряд харизматических лидеров вроде главнокомандующего Л. Линча погибли в боях.
. В конце того же месяца мистер Салливан получил письмо от мисс Шамбрэ с извещением о том, что тетушка Хелоиз Голт – которая, после того как ее здоровье слегка улучшилось, получила известие об отъезде племянницы из Ирландии – была охвачена порывом к семейному воссоединению. Узнав, что нынешнее место жительства Хелоиз неизвестно, она дала мисс Шамбрэ частное поручение разместить объявления в нескольких английских газетах. То обстоятельство, что ответа на объявления не последовало, стало предметом самого горького разочарования. Что касается меня, то ничего другого я и не ожидала, – писала мисс Шамбрэ, – однако, исключительно для того, чтобы уберечь душевное спокойствие пожилой леди, я прошу Вас в том случае, если Вы получите какие-то известия о Хелоиз Голт, сообщить об этом мне. О поведении ее ребенка я мою работодателъницу, естественно, в известность не ставила.
Мистер Салливан вздохнул, прочтя это письмо. Он мог бы заметить в ответ, что поведение Люси Голт уже повлекло за собой весьма суровое наказание, подтверждением чему могут служить как сведения, полученные от Бриджит, так и его собственные наблюдения. А суета, возникшая вокруг Лахардана, была абсолютно непродуктивна, впрочем как и его собственная ажитация по этому поводу, когда ему случалось подолгу размышлять на данную тему, – и он вполне отдавал себе в этом отчет. Он жил один, если не считать домохозяйки, и всю глубину своих чувств был вынужден держать при себе, лишь изредка, да и то без особой пользы, касаясь этой темы в присутствии своего клерка.
Бриджит тоже довольно часто просыпалась среди ночи, охваченная точно такой же тревогой, а потом подолгу лежала без сна и ждала, когда наконец Хенри откроет глаза, чтобы можно было попросить его в сотый раз рассказать о том, как он обнаружил невесть откуда взявшуюся кучку тряпья среди бурьяна и выпавших из стены камней. Пес, с которым девочка водила дружбу, убежал как-то раз и больше не появлялся; Бриджит, как и Хенри, углядела в этом некую связь со всеми предшествующими событиями, но время шло, и постепенно им обоим стало казаться, что они навыдумывали лишнего.
Но если в Лахардане такого рода совпадения были частью общего болезненно переживаемого слома в привычном ходе вещей, то за его пределами история о том, как беда пришла в господское поместье, заняла свое место среди других историй о Времени Бедствий, которые пересказывались по соседству, – в Килоране и Клэшморе, в Рингвилле и на улицах Инниселы. Трагедия, которую девочка сама навлекла на свою голову, а также скорбные последствия оной служили темой для пересудов и казались чужакам частью местного фольклора. Люди, приезжавшие по той или иной надобности в этот тихий прибрежный район, слушали и удивлялись. Коммерсанты, которые получали заказы на свой товар через стойку придорожных магазинчиков, разнесли эту историю по другим, порой весьма далеким городам. С ее помощью всегда можно было оживить разговор за стойкой бара, за столиком в чайной или за карточным столом.
Исполнители зачастую пытались улучшить историю за счет преувеличений: обычное дело с такого рода бродячими сюжетами. Сторонние факты подшивались к делу там, где казались уместными, и повторные пересказы придавали им вес. Коллективная память, растревоженная рассказами о событиях в Лахардане, принялась заглядывать в другие дома, рыться в чужих семейных хрониках: Голты сами навлекли на себя столь страшный удар судьбы, во время оно предательским образом отправив на виселицу одного из своих слуг, ни в грош не ставя общественное мнение, принимая собственное привилегированное положение как данность и кичась этим. В разговорах, спровоцированных этими историями, разного рода тонкости и неопределенности, мешающие плавному течению повествования, отметались с порога. Скудная логика факта была дополнена и приукрашена и, вне всякого сомнения, сделалась много лучше. Путешествие, в которое отправились убитые горем родители, превратилось в паломничество к святым местам в поисках искупления за грехи, суть которых варьировалась от рассказа к рассказу.
* * *
– «Великий герцог Йоркский, – пели дети на рождественской вечеринке в классной комнате мистера Эйлворда, – вел тысячи солдат…»
Доска и таблицы с правилами письма были украшены воздушными шариками, ветви падуба красовались на картах и на портретах королей и королев, выполненных самим мистером Эйлвордом. Дети, все пятнадцать человек, сидели на скамейках вокруг четырех столов, сдвинутых в один большой стол, а на столе был чай, и сандвичи, и пончики из дрожжевого теста, и кексы с написанными сверху цифрами. В комнате царила полумгла. Мистер Эйлворд позаимствовал где-то занавески и теперь показывал тени на белой простыне: кролика, птицу, сморщенного старикашку в профиль.
Потом Люси шла домой по пляжу, одна в густеющей мгле, и рядом с ней бесновалось дикое зимнее море. Как всегда, она надеялась, что вот сейчас опять появится безымянная псина, скатится, нога за ногу, с откоса, погавкивая на бегу, – как всегда. Но двигалось на пляже только то, что двигал ветер, и слышно было только ветер, тоскливый бесконечный вой, и еще грохотали в берег волны. «Не подходи ко мне», – опять сказала Эди Хосфорд, когда они играли в апельсины-лимоны и Люси попыталась до нее дотронуться.
Два
1
Февральским утром служащий, подметавший платформу железнодорожного вокзала в Инниселе, поймал себя на том, что вспоминает давний случай, когда его ранили в плечо, из ружья, из окошка в верхнем этаже. Ему вспомнились те времена, потому что ночью он увидел про это сон – про то, как показывает людям рану, показывает темное пятно на свитере, где шерсть пропиталась кровью, и рассказывает им, как пуля прорвала плоть, но не застряла. Во сне рука у него опять висела на перевязи, и на улицах мужчины постарше провожали его одобрительными взглядами и приглашали в любую из полудюжины местных ячеек – на выбор. Они чествовали его как повстанца, хотя он никогда не принадлежал ни к какой революционной организации. «Ты только посмотри, что они с тобой сделали! – крикнула ему из дверей в питейное и бакалейное заведение Фелана старуха-нищенка. – Они теперь по нам из ружей стреляют!» Ту же фразу сказал ему на улице и «христианский брат», тот самый, который больно щипал его за шею, когда у него не сходился с ответом длинный пример на деление или когда он путал ольстерские графства с коннахтскими. Его пригласили к Фелану, чтобы он смог всем показать свою рану, и ребята у стойки сказали, что ему еще повезло, что жив остался. В его сне они были все: и нищенка, и «христианский брат», и ребята у стойки – и все подняли стаканы в его честь.
Сметая привокзальный мусор на следующий день после того, как сон приснился ему в первый раз, служащий понял, что с трудом отличает увиденное во сне от тех давнишних впечатлений, которые послужили для сна основой. Так и не разобравшись, что здесь сон, а что явь, он в то утро одну-единственную вещь ощутил наверняка: чувство одиночества. Его тогдашние товарищи оба с тех пор успели эмигрировать – один уже давно, а другой совсем недавно. Отец, который когда-то столь сурово отказался принять извинения и компенсацию за нанесенное увечье, умер месяц тому назад. Отец, пока был жив, неизменно гордился этим происшествием, тем более что за ним в скором времени воспоследовал отъезд – и, как видно, навсегда – бывшего офицера британской армии и его англичанки-жены. В том, что они по ошибке поверили в смерть своей дочери, он видел не более чем заслуженную кару; отец служащего часто высказывался на сей счет, но когда он все то же самое сказал во сне, служащему стало не по себе, чего в действительности с ним никогда не случалось.
Стоял февраль, и день выдался холодный.
– Подбрось угля в камин в зале ожидания, – раздался голос, и пока служащий ставил совок и щетку в угол станционного ангара, пока он разбирался с камином в зале ожидания и, не жалея, подбрасывал туда угля, беспокойство в нем не унималось.
Во сне он видел, как пузырями вздулись занавески в окнах дома, белея в полуночной тьме. И – безжизненное тело девочки.
Прошел день. И по мере того как день уходил за днем, те люди, которые были знакомы со станционным служащим, стали обращать внимание на то, что он стал каким-то замкнутым, реже вступал на платформе в случайный разговор с пассажирами и как будто все время о чем-то думал. По ночам его изводил навязчивый сон, в котором все было как взаправду и каждый раз одно и то же. Проснувшись, он неизменно ощущал потребность вычислить возраст девочки, оставшейся без родителей, а когда он решил навести справки, ему сказали, что родители с тех пор так и не нашлись. Во сне именно он давал псам отраву; именно он разбивал стекло и плескал бензином внутрь еще до того, как его ранили; он же и зажигал спичку. Однажды среди бела дня, занимаясь побелкой бордюров вокруг станционных клумб, он увидел, ясно, как во сне, занявшиеся занавески.
Не прошло и года, как он ушел с должности станционного служащего и выучился на маляра. Потом он часто думал, зачем так поступил, и поначалу не понимал зачем. Потом по какому-то наитию до него дошло: почему-то он представлял себе, что день у маляра занят куда плотнее, что, если он будет шлифовать шкуркой двери и косяки, замешивать шпатлевку и разводить краски, времени на то, чтобы думать, у него останется много меньше. И в этом, к сожалению, он ошибался.
Работая паяльной лампой, соскребая старую краску и нанося слой за слоем новую, он стал ловить себя на том, что ему трудно отделить реальность от сна, даже труднее, чем тогда, когда он работал станционным служащим. После того как раздался выстрел, ему помогли. Товарищи отыскали спрятанные в укромном месте велосипеды и стали ему помогать, когда выяснилось, что он со своим сладить не в состоянии. Канистры с бензином, залитые под завязку, остались возле дома, потому что в спешке про них совсем забыли. Он постоянно объяснял это самому себе, прекрасно зная, что это правда, но его продолжало мучить какое-то чувство несоответствия. К его белому комбинезону все привыкли так же быстро, как когда-то к форме железнодорожного служащего, он был тихий и трудолюбивый человек, и в окружающих это вызывало уважение, но о своем наваждении он никому не говорил – ни матери, ни нанимателю, ни тем людям, которые останавливались, чтобы поговорить с ним, пока он работал. Вот таким полуподпольным образом он и существовал, ежедневно убеждая себя в том, что самое страшное из совершенных им преступлений закончилось смертью трех собак, как бы ни пыталась собственная память убедить его в обратном. Но затем, снова и снова, ему являлось тело мертвой девочки.
2
Закончив школу мистера Эйлворда, Люси обнаружила, что свободного времени у нее теперь куда больше прежнего, и принялась читать книги из шкафов в гостиной. Книги сплошь были старые, их корешки она помнила столько, сколько помнила себя. Но, открыв их, она оказалась втянута в новый и незнакомый мир, в другие века и страны, в романтические и невероятно сложные переплетения чужих судеб, в жизнь людей, совершенно непохожих друг на друга, таких, как Роза Дартл Персонаж из романа Чарлза Диккенса «Дэвид Копперфилд».
или Джайлз Уинтерборн Один из основных персонажей в романе Томаса Харди «The Woodlenders».
, в промозглый лондонский туман и под палящее солнце Мадагаскара. А когда она прочла почти все, что только можно было прочесть в гостиной, к ее услугам были книжные шкафы на лестничной площадке первого этажа и еще – в бывшей маленькой столовой.
О досках, которыми когда-то на очень короткое время заколотили окна, почти уже никто не помнил; простыни, снятые с мебели, давно пошли на какие-то хозяйственные нужды. Когда отпала надобность ходить в школу, единственными и каждодневными товарищами Люси остались Хенри и Бриджит, которые относились к ней так же тепло и ласково, как когда-то в детстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Ну, если ты так хочешь, – сказала она, когда игрушка остановилась. – Да, конечно, это будет очень мило.
Опасаясь, как бы ее нынешняя апатия не затянулась навсегда, капитан предложил отправиться в поездку по великим итальянским городам.
– Просто для того, – настаивал он, – чтобы немного развеяться, неделю здесь, неделю там.
Он стал читать ей из только что купленного путеводителя, показывать картинки с разными зданиями и статуями, мозаиками и фресками.
– Ну, конечно, – откликнулась Хелоиз на его дальнейшие уговоры. – Малая толика разнообразия нам бы не помешала.
Впрочем, Монтемарморео давало ей все необходимое разнообразие – она могла бы ответить и так. Их маленькая appartamento над мастерской башмачника, их вещи, которых становится все больше, прогулки, которые теперь смело можно будет возобновить – от всего этого на душе становилось спокойней. Оттого, что cucchiaio значит ложка, seggiola – стул, a finestra – окно, оттого, что каждое утро на другой стороне улицы сторож в «Кредите итальяно» открывает двери, чтобы клерки могли войти в банк, оттого, что женщина в «Фьори и Фрутта» перестала говорить с ней односложно, оттого, что она просыпается под перезвон колоколов в церкви св. Цецилии, святой, которая так смело встретила выпавшие на ее долю муки, что ее пример вот уже многие сотни лет одушевляет весь этот город; от всего этого на душе становилось спокойней, настолько, насколько это вообще было возможно.
Снова поднялись бледные руки волшебника, бабочка появилась, исчезла и появилась снова. Детали, взятые из железнодорожного расписания на вокзале – удобные поезда, порядок, в котором они станут переезжать их города в город, – зазвучали тусклым фоном.
– Может быть, сегодня, – предложила через некоторое время Хелоиз, – откроем вино чуть пораньше?
9
Мистер Салливан обещал, что станет приезжать впредь, и слово свое сдержал. Еще из Инниселы наведывался каноник Кросби, чтобы убедиться в том, что Люси воспитывается в протестантской вере. По воскресеньям Бриджит и Хенри ездили к мессе и брали Люси с собой в Килоран, где ей приходилось ждать полчаса, прежде чем в крохотной хибарке из крашенного в зеленый цвет рифленого железа начнется служба для маленькой местной общины Ирландской церкви. Каноник Кросби знал, что она ходит к воскресной службе в Килоран, потому что службы там проводил его же собственный викарий, но ему хотелось лично убедиться в том, как идут дела в Лахардане.
– И молитвы ты тоже читаешь каждый день, да, Люси? – Старость казалась врожденной и неотъемлемой чертой каноника Кросби, столь же естественной, как кипенно-белая седина и ласковая улыбка.
Он подмигнул Люси поверх чайного прибора и всего того, что Бриджит подала ему к чаю.
– Сможешь прочесть «Отче наш», а, Люси?
– «Отче наш, Иже еси на небесех», – начала Люси и прочла молитву до самого конца.
– Ну что ж, прекрасно, прекрасно.
Перед тем как уйти, каноник Кросби дал ей книгу под названием «Девочки из школы св. Моники», заметив, как бы про себя, что, сложись обстоятельства иначе, ее бы и саму к настоящему моменту уже отправили в какую-нибудь закрытую частную школу. Священник, вне всякого сомнения, имел в виду, что родители распорядились бы судьбой своей дочери именно так, однако, чуть позже, когда он затронул эту тему в разговоре с Алоизиусом Салливаном, ему недвусмысленно дали понять, что средств на что-либо подобное при существующем положении вещей нет и взять неоткуда. До тех пор пока не вернутся ее родители, на что, конечно, надлежит всячески надеяться, Люси Голт будет получать образование в маленькой классной комнате мистера Эйлворда.
К этому времени то временное затишье, которое последовало за ирландским восстанием, сменилось гражданской войной Между сторонниками созданного в результате договора с Великобританией Ирландского свободного государства (фристейтерами) и радикальным крылом Ирландской республиканской армии (ИРА) и партии Шин фейн, сторонниками полностью независимой от Британской империи Ирландской Республики.
. Вновь созданное Ирландское свободное государство эта война раздирала на части, жестоко и кроваво, так же как раздирала города, деревни и семьи. В свершении судеб была своя жутковатая красота, но за ней волочился шлейф из страданий и горя, которые не давали о себе забыть еще долгое время после того, как в мае 1923 года закончился сам конфликт Гражданская война закончилась вскоре после того, как 27 апреля 1923 года лидер партии Шин фейн и подпольного правительства Ирландской Республики Имон Де Валера обратился к соединениям ИРА с призывом спрятать оружие до лучших времен. К этому времени силы ИРА и без того были практически разгромлены, а ряд харизматических лидеров вроде главнокомандующего Л. Линча погибли в боях.
. В конце того же месяца мистер Салливан получил письмо от мисс Шамбрэ с извещением о том, что тетушка Хелоиз Голт – которая, после того как ее здоровье слегка улучшилось, получила известие об отъезде племянницы из Ирландии – была охвачена порывом к семейному воссоединению. Узнав, что нынешнее место жительства Хелоиз неизвестно, она дала мисс Шамбрэ частное поручение разместить объявления в нескольких английских газетах. То обстоятельство, что ответа на объявления не последовало, стало предметом самого горького разочарования. Что касается меня, то ничего другого я и не ожидала, – писала мисс Шамбрэ, – однако, исключительно для того, чтобы уберечь душевное спокойствие пожилой леди, я прошу Вас в том случае, если Вы получите какие-то известия о Хелоиз Голт, сообщить об этом мне. О поведении ее ребенка я мою работодателъницу, естественно, в известность не ставила.
Мистер Салливан вздохнул, прочтя это письмо. Он мог бы заметить в ответ, что поведение Люси Голт уже повлекло за собой весьма суровое наказание, подтверждением чему могут служить как сведения, полученные от Бриджит, так и его собственные наблюдения. А суета, возникшая вокруг Лахардана, была абсолютно непродуктивна, впрочем как и его собственная ажитация по этому поводу, когда ему случалось подолгу размышлять на данную тему, – и он вполне отдавал себе в этом отчет. Он жил один, если не считать домохозяйки, и всю глубину своих чувств был вынужден держать при себе, лишь изредка, да и то без особой пользы, касаясь этой темы в присутствии своего клерка.
Бриджит тоже довольно часто просыпалась среди ночи, охваченная точно такой же тревогой, а потом подолгу лежала без сна и ждала, когда наконец Хенри откроет глаза, чтобы можно было попросить его в сотый раз рассказать о том, как он обнаружил невесть откуда взявшуюся кучку тряпья среди бурьяна и выпавших из стены камней. Пес, с которым девочка водила дружбу, убежал как-то раз и больше не появлялся; Бриджит, как и Хенри, углядела в этом некую связь со всеми предшествующими событиями, но время шло, и постепенно им обоим стало казаться, что они навыдумывали лишнего.
Но если в Лахардане такого рода совпадения были частью общего болезненно переживаемого слома в привычном ходе вещей, то за его пределами история о том, как беда пришла в господское поместье, заняла свое место среди других историй о Времени Бедствий, которые пересказывались по соседству, – в Килоране и Клэшморе, в Рингвилле и на улицах Инниселы. Трагедия, которую девочка сама навлекла на свою голову, а также скорбные последствия оной служили темой для пересудов и казались чужакам частью местного фольклора. Люди, приезжавшие по той или иной надобности в этот тихий прибрежный район, слушали и удивлялись. Коммерсанты, которые получали заказы на свой товар через стойку придорожных магазинчиков, разнесли эту историю по другим, порой весьма далеким городам. С ее помощью всегда можно было оживить разговор за стойкой бара, за столиком в чайной или за карточным столом.
Исполнители зачастую пытались улучшить историю за счет преувеличений: обычное дело с такого рода бродячими сюжетами. Сторонние факты подшивались к делу там, где казались уместными, и повторные пересказы придавали им вес. Коллективная память, растревоженная рассказами о событиях в Лахардане, принялась заглядывать в другие дома, рыться в чужих семейных хрониках: Голты сами навлекли на себя столь страшный удар судьбы, во время оно предательским образом отправив на виселицу одного из своих слуг, ни в грош не ставя общественное мнение, принимая собственное привилегированное положение как данность и кичась этим. В разговорах, спровоцированных этими историями, разного рода тонкости и неопределенности, мешающие плавному течению повествования, отметались с порога. Скудная логика факта была дополнена и приукрашена и, вне всякого сомнения, сделалась много лучше. Путешествие, в которое отправились убитые горем родители, превратилось в паломничество к святым местам в поисках искупления за грехи, суть которых варьировалась от рассказа к рассказу.
* * *
– «Великий герцог Йоркский, – пели дети на рождественской вечеринке в классной комнате мистера Эйлворда, – вел тысячи солдат…»
Доска и таблицы с правилами письма были украшены воздушными шариками, ветви падуба красовались на картах и на портретах королей и королев, выполненных самим мистером Эйлвордом. Дети, все пятнадцать человек, сидели на скамейках вокруг четырех столов, сдвинутых в один большой стол, а на столе был чай, и сандвичи, и пончики из дрожжевого теста, и кексы с написанными сверху цифрами. В комнате царила полумгла. Мистер Эйлворд позаимствовал где-то занавески и теперь показывал тени на белой простыне: кролика, птицу, сморщенного старикашку в профиль.
Потом Люси шла домой по пляжу, одна в густеющей мгле, и рядом с ней бесновалось дикое зимнее море. Как всегда, она надеялась, что вот сейчас опять появится безымянная псина, скатится, нога за ногу, с откоса, погавкивая на бегу, – как всегда. Но двигалось на пляже только то, что двигал ветер, и слышно было только ветер, тоскливый бесконечный вой, и еще грохотали в берег волны. «Не подходи ко мне», – опять сказала Эди Хосфорд, когда они играли в апельсины-лимоны и Люси попыталась до нее дотронуться.
Два
1
Февральским утром служащий, подметавший платформу железнодорожного вокзала в Инниселе, поймал себя на том, что вспоминает давний случай, когда его ранили в плечо, из ружья, из окошка в верхнем этаже. Ему вспомнились те времена, потому что ночью он увидел про это сон – про то, как показывает людям рану, показывает темное пятно на свитере, где шерсть пропиталась кровью, и рассказывает им, как пуля прорвала плоть, но не застряла. Во сне рука у него опять висела на перевязи, и на улицах мужчины постарше провожали его одобрительными взглядами и приглашали в любую из полудюжины местных ячеек – на выбор. Они чествовали его как повстанца, хотя он никогда не принадлежал ни к какой революционной организации. «Ты только посмотри, что они с тобой сделали! – крикнула ему из дверей в питейное и бакалейное заведение Фелана старуха-нищенка. – Они теперь по нам из ружей стреляют!» Ту же фразу сказал ему на улице и «христианский брат», тот самый, который больно щипал его за шею, когда у него не сходился с ответом длинный пример на деление или когда он путал ольстерские графства с коннахтскими. Его пригласили к Фелану, чтобы он смог всем показать свою рану, и ребята у стойки сказали, что ему еще повезло, что жив остался. В его сне они были все: и нищенка, и «христианский брат», и ребята у стойки – и все подняли стаканы в его честь.
Сметая привокзальный мусор на следующий день после того, как сон приснился ему в первый раз, служащий понял, что с трудом отличает увиденное во сне от тех давнишних впечатлений, которые послужили для сна основой. Так и не разобравшись, что здесь сон, а что явь, он в то утро одну-единственную вещь ощутил наверняка: чувство одиночества. Его тогдашние товарищи оба с тех пор успели эмигрировать – один уже давно, а другой совсем недавно. Отец, который когда-то столь сурово отказался принять извинения и компенсацию за нанесенное увечье, умер месяц тому назад. Отец, пока был жив, неизменно гордился этим происшествием, тем более что за ним в скором времени воспоследовал отъезд – и, как видно, навсегда – бывшего офицера британской армии и его англичанки-жены. В том, что они по ошибке поверили в смерть своей дочери, он видел не более чем заслуженную кару; отец служащего часто высказывался на сей счет, но когда он все то же самое сказал во сне, служащему стало не по себе, чего в действительности с ним никогда не случалось.
Стоял февраль, и день выдался холодный.
– Подбрось угля в камин в зале ожидания, – раздался голос, и пока служащий ставил совок и щетку в угол станционного ангара, пока он разбирался с камином в зале ожидания и, не жалея, подбрасывал туда угля, беспокойство в нем не унималось.
Во сне он видел, как пузырями вздулись занавески в окнах дома, белея в полуночной тьме. И – безжизненное тело девочки.
Прошел день. И по мере того как день уходил за днем, те люди, которые были знакомы со станционным служащим, стали обращать внимание на то, что он стал каким-то замкнутым, реже вступал на платформе в случайный разговор с пассажирами и как будто все время о чем-то думал. По ночам его изводил навязчивый сон, в котором все было как взаправду и каждый раз одно и то же. Проснувшись, он неизменно ощущал потребность вычислить возраст девочки, оставшейся без родителей, а когда он решил навести справки, ему сказали, что родители с тех пор так и не нашлись. Во сне именно он давал псам отраву; именно он разбивал стекло и плескал бензином внутрь еще до того, как его ранили; он же и зажигал спичку. Однажды среди бела дня, занимаясь побелкой бордюров вокруг станционных клумб, он увидел, ясно, как во сне, занявшиеся занавески.
Не прошло и года, как он ушел с должности станционного служащего и выучился на маляра. Потом он часто думал, зачем так поступил, и поначалу не понимал зачем. Потом по какому-то наитию до него дошло: почему-то он представлял себе, что день у маляра занят куда плотнее, что, если он будет шлифовать шкуркой двери и косяки, замешивать шпатлевку и разводить краски, времени на то, чтобы думать, у него останется много меньше. И в этом, к сожалению, он ошибался.
Работая паяльной лампой, соскребая старую краску и нанося слой за слоем новую, он стал ловить себя на том, что ему трудно отделить реальность от сна, даже труднее, чем тогда, когда он работал станционным служащим. После того как раздался выстрел, ему помогли. Товарищи отыскали спрятанные в укромном месте велосипеды и стали ему помогать, когда выяснилось, что он со своим сладить не в состоянии. Канистры с бензином, залитые под завязку, остались возле дома, потому что в спешке про них совсем забыли. Он постоянно объяснял это самому себе, прекрасно зная, что это правда, но его продолжало мучить какое-то чувство несоответствия. К его белому комбинезону все привыкли так же быстро, как когда-то к форме железнодорожного служащего, он был тихий и трудолюбивый человек, и в окружающих это вызывало уважение, но о своем наваждении он никому не говорил – ни матери, ни нанимателю, ни тем людям, которые останавливались, чтобы поговорить с ним, пока он работал. Вот таким полуподпольным образом он и существовал, ежедневно убеждая себя в том, что самое страшное из совершенных им преступлений закончилось смертью трех собак, как бы ни пыталась собственная память убедить его в обратном. Но затем, снова и снова, ему являлось тело мертвой девочки.
2
Закончив школу мистера Эйлворда, Люси обнаружила, что свободного времени у нее теперь куда больше прежнего, и принялась читать книги из шкафов в гостиной. Книги сплошь были старые, их корешки она помнила столько, сколько помнила себя. Но, открыв их, она оказалась втянута в новый и незнакомый мир, в другие века и страны, в романтические и невероятно сложные переплетения чужих судеб, в жизнь людей, совершенно непохожих друг на друга, таких, как Роза Дартл Персонаж из романа Чарлза Диккенса «Дэвид Копперфилд».
или Джайлз Уинтерборн Один из основных персонажей в романе Томаса Харди «The Woodlenders».
, в промозглый лондонский туман и под палящее солнце Мадагаскара. А когда она прочла почти все, что только можно было прочесть в гостиной, к ее услугам были книжные шкафы на лестничной площадке первого этажа и еще – в бывшей маленькой столовой.
О досках, которыми когда-то на очень короткое время заколотили окна, почти уже никто не помнил; простыни, снятые с мебели, давно пошли на какие-то хозяйственные нужды. Когда отпала надобность ходить в школу, единственными и каждодневными товарищами Люси остались Хенри и Бриджит, которые относились к ней так же тепло и ласково, как когда-то в детстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27