Так она и сказала, что не знает, где муж, - летом какие-то люди его увели. Бросив трепать Анисью, казаки вошли в хату, там все перевернули, переломали и, выйдя, опять схватили Анисью и поволокли на улицу к станичному Совету, где прежде жил атаман.
Солнце уже было высоко, а станица стояла с закрытыми ставнями и воротами, - будто и не просыпалась. Только перед Советом крутились станичники на конях и подходили пешие, ведя связанных, иных избитых в кровь, крестьян и казаков. Потом узналось, что брали по списку, всех, кто еще весной голосовал за Советскую власть.
В атаманской избе сидел непроспанный офицер с нашитой на рукаве мертвой головой и двумя костями. И рядом с ним - хорошо всем известный хорунжий Змиев, полгода тому назад бежавший из станицы. О нем все и думать забыли, а он - вот он, с висячими усами, налитой, здоровый, красный, как медь. Когда Анисью впихнули в избу, хорунжий кричал арестованным, - а их под охраной стояло здесь более полусотни:
- Краснопузая сволочь, помогла вам Советская власть? Ну-ка рассказывайте теперь, чему вас научили московские комиссары?..
Офицер, глядя в список, говорил тихо каждому, кого выталкивали к столу:
- Имя, фамилию признаешь? Так. Сочувствуешь большевикам? Нет? Голосовал в мае месяце? Нет? Значит, врешь. Всыпать. Следующий, казак Родионов. - И поднимал бледные, пегие, как у овцы, глаза: - Стать по форме, глядеть на меня! Был делегатом на крестьянском съезде? Нет? Агитировал за Советы? Опять нет? Значит, врешь полевому суду. Налево! Следующего...
Станичники подхватывали людей и, столкнув с крыльца, валили на землю, сдергивали шаровары, заголяли, один садился на дергающиеся ноги, другой коленями прижимал голову, и еще двое, вытащив из винтовок шомпола, били лежащего, - со свистом, наотмашь.
Офицер не мог уже разговаривать тихим голосом, - так страшно выли и кричали люди за окнами. Экзекуцию обступила толпа конных и пеших станичников из налетевшего отряда и тех из местного казачества, кто выскакивал из хаты навстречу отряду, крича: "Христос воскресе!.." Они тоже орали и матерились: "Бей до кости! Бей до последней крови! Будут знать Советскую власть!"
Наконец в атаманской избе остались только Анисья и молоденькая учительница. Она приехала в станицу по своей охоте, все старалась просветить местных жителей, собирала женщин, читала им Пушкина и Льва Толстого, с детишками ловила жуков, - это в такие-то времена ловить жуков!
Хорунжий Змиев закричал на нее:
- Встать! Жидовская морда!
Учительница встала, некоторое время беззвучно трясла губами.
- Я не еврейка, вы это хорошо знаете, Змиев... И если бы даже была еврейкой, - не вижу в этом преступления...
- Давно в Коммунистической партии? - спросил офицер.
- Я не коммунистка. Я люблю детей и считаю долгом учить их грамоте... В станице девяносто процентов не умеющих читать и писать, вы представляете...
- Представляю, - сказал офицер. - А вот мы вас сейчас выпорем.
Она побелела, попятилась. Хорунжий заорал на нее: "Раздевайся!" Хорошенькое личико ее задрожало, она начала расстегивать клетчатое пальтишко, стащила его, как во сне...
- Слушайте, слушайте! - и замахала на офицера рукой. - Да что вы, что вы! - А за окном кто-то нестерпимо затянул истошным голосом. А хорунжий все свое: "Снимай, панталоны, стерва!"
- Мерзавец! - крикнула ему учительница, и глаза ее загорелись, лицо залилось гневным румянцем. - Расстреливайте меня, звери, чудовища... Вам это так не пройдет...
Тогда хорунжий схватил ее, приподнял и грохнул об пол. Два станичника задрали юбку, прижали ей голову и ноги, офицер не спеша вылез из-за стола, взял у казака плеть, на серое лицо его наползла усмешка. Занеся плеть, он сильно ударил девушку по стыдному месту; хорунжий, перегнувшись со стула, громко сказал: "Раз!" Офицер не спеша сек, она молчала... "Двадцать пять, довольно с тебя, - сказал он и бросил плеть. - Иди теперь, жалуйся на меня окружному атаману". Она лежала, как мертвая.
Станичники подняли ее и унесли в сени. Очередь дошла до Анисьи. Офицер, подтягивая кавказский поясок, только мотнул головой на дверь. Анисья, обезумев от ненависти, начала выбиваться, - когда ее потащили, хватала за волосы, выламывалась, кусала руки, била коленками. Вырвалась и, простоволосая, ободранная, сама кинулась на станичников и потеряла сознание, когда ее ударили по голове. Ей спустили кожу со спины шомполами и бросили у крыльца, - должно быть, думали, что скверная баба кончилась.
Карательный отряд ротмистра Немешаева навел в станице порядок, поставил атамана, нагрузил несколько подвод печеным хлебом, салом и кое-каким реквизированным барахлом и ушел. Весь день станица стояла тихая, - не топили печей, не выпускали скотину. А ночью занялось несколько иногородних дворов, в том числе запылал Анисьин двор.
Соседи побоялись тушить пожар, потому что, когда показался первый огонь на краю станицы, туда поскакало несколько казаков и были слышны выстрелы. Анисьин двор сгорел дотла. Только наутро соседи спохватились: а где же ее дети? Дети Анисьи, Петруша и Анюта, сидевшие до ночи в кизяковой скирде, и корова, овцы, птица - сгорели все.
Добрые люди подобрали Анисью, стонущую в беспамятстве у атаманова крыльца, положили ее у себя и выходили. Когда, спустя несколько недель, она стала понимать, - рассказали ей про детей. В станице Анисье делать больше было нечего, - так она и сказала добрым людям. Была уже осень. От мужа - никаких вестей. Жить ей не хотелось. Она ушла, - от станицы к станице, побираясь под окнами. Добралась до железной дороги и попала наконец в Астрахань, где ее взяли на пароход коком, потому что в прошлый рейс кок сошел на берег и не вернулся.
Такой случай из своей жизни рассказала Анисья Назарова.
- Спасибо вам, товарищи, - сказала она, - узнайте мое горе, спасибо вам...
Вытерла передником глаза и ушла в камбуз. Моряки, обхватив жиловатыми руками колени, нахмурясь, долго еще молчали. Иван Ильич отошел и лег в сторонке. Сдерживая вздохи, думал: "Вот встречаешь человека и проходишь мимо рассеянно, а он перед тобой, как целое царство в дымящихся развалинах..."
Понемногу от впечатлений рассказа этой женщины он перекинулся к своим огорчениям, - их он глубоко прятал от всех, от самого себя в первую очередь. Мало у него было надежды когда-нибудь еще раз встретиться с Дашей. Правда, человек живуч, ни один зверь не вынесет таких ран, таких бедствий. Но ведь пространство-то какое! Где теперь искать Дашу в потоке миллионов, хлынувших на восток. Старый дурень, доктор Булавин, чего доброго, еще махнет с ней за границу.
Покачивая головой, вздыхая от жалости, он вспоминал Дашины пристрастия к душевному комфорту, к изяществу, ее холодноватую пылкость, как кипение ледяного вина. "Не по силам ей было, не по силам... Выращена в теплице, и - на вот тебе - подул такой мировой сквознячище... Бедная, бедная, тогда в Питере, после смерти ребенка, отказывалась жить, - угасала в холодных сумерках..."
О том, что случилось с ней после Питера, Иван Ильич знал только по наспех прочитанному ее письму. Несомненно, Даша много пережила после Питера, много поняла... С какою страстью тогда, спасая его от сыщиков, подтащила к окошку: "Верна буду тебе до смерти. Беги, беги..." Запах ее тонких русых волос, когда прильнула к нему, Иван Ильич не забыл и никогда не забудет. Странная, чудная, обожаемая женщина... "Ну что ж, на том и покончим с воспоминаниями..."
Погода начала портиться. Волга потемнела, с севера поднялись грядами скучные, холодные тучи, засвистел ветер в тросах низенькой мачты. Не пришвартовываясь, проплыли Камышин, захолустный деревянный городок с оголенными садами на холмах. Сейчас же за Камышином начинался царицынский фронт.
3
Насыщенные холодом тучи ползли над Царицыном, ветер подхватывал пыль, вихрями застилал деревянные домишки, - они тесно и кое-как - то задом к реке, то передом - вместе с нужниками и заводами громоздились на сыпучих обрывах. Иван Ильич пробирался вверх по крутой улице, где булыжники были выворочены дождевыми потоками. На набережной, на скрипящих пристанях, и здесь, в городе, не видно было ни души. И только на площади, где сквозь пыль проступала серая громада кафедрального собора, он встретил вооруженный отряд. Одетые кто во что горазд, шли молодые и пожилые, с остервенением отворачиваясь от ветра.
Впереди шагала худая сердитая старуха в красноармейском картузе и так же, как и все, с винтовкой через плечо. Когда она поравнялась, Иван Ильич спросил у нее, где находится штаб. Старуха свирепо покосилась на него, не ответила, и весь отряд торопливо прошел, заволокся пылью.
Ивану Ильичу нужно было явиться в штаб армии, рапортовать о прибытии парохода с огнеприпасами и передать накладную. Но, черт его знает, где искать этот штаб! Заколоченные магазины, нежилые окна да гремящие железом, вот-вот готовые сорваться вывески. Внезапно Иван Ильич налетел на какого-то военного с повязанной рукой - тот болезненно потянул воздух через зубы и шепотом выругался. Иван Ильич, извинившись, спросил его все о том же. И тут только увидел, что перед ним - Сапожков, Сергей Сергеевич, его бывший командир полка.
- Ну, что ты носишься, как очумелый, - сказал Сапожков. - Ну, здравствуй. - Иван Ильич примерился было обхватить, обнять его. Сапожков отстранился. - Ну брось, в самом деле, держись спокойно. Ты откуда взялся?
- Да, понимаешь, пароход сюда пригнал.
- Вот чудак - жив! Щеки от здоровья лопаются!.. Вот - порода расейская! Тебе штаб нужен? Так вот это и есть штаб. Где остановился-то? Нигде, конечно. Ладно, я тебя подожду.
Он вместе с Телегиным зашел в подъезд каменного купеческого дома и указал на втором этаже штабные комнаты.
- Ванька, я жду, смотри...
Иван Ильич видал штабы и у Сорокина, и в армиях Южного фронта, где никогда не найдешь нужную тебе дверь, - все врут, будто уговорились, всюду табачный дым, паническая трескотня машинисток, шнырянье из двери в дверь значительных адъютантов в галифе с крыльями. Здесь было тихо. Он сразу нашел нужную дверь. У пыльного окна, едва пропускавшего свет, сидел дежурный; он поднял костлявое малярийное лицо и, не мигая красными веками, уставился на Телегина.
- Никого нет, штаб на фронте, - ответил он.
- Разрешите связаться с командующим, - груз надо сдать срочно.
Дежурный с легкостью истаявшего от бессонницы человека, приподнялся и поглядел в окно. Там кто-то подъехал.
- Подождите, - сказал он тихо и продолжал раскладывать на несколько кучек донесения и рапорты, иные написанные такими карандашными загогулинами, что из их содержания можно было понять одно лишь только величие простой и мужественной души.
Вошли двое. Один - в смушковой бекеше, с биноклем через шею и с тяжелой, на сыромятной портупее, кавалерийской шашкой. Другой - в длинной солдатской шинели, в теплой шапке с наушниками, какие носят питерские рабочие, и без оружия. Лица у обоих были темны от пыли. Дежурный сказал:
- Прямой провод на Москву исправлен.
Тот, кто был в смушковой бекеше, моложавый, с круглыми карими веселыми глазами, сразу остановился: "Вот это - отлично!" Другой, в шинели, закиданной землей, вынул платок, отер худощавое лицо, смахнул - сколько возможно - пыль с черных усов, и Телегин почувствовал на себе пристальный взгляд его блестевших глаз с приподнятыми нижними веками.
- Товарищ к вам с рапортом, - сказал дежурный.
Иван Ильич первый раз видел этих людей, не знал - кто они такие, и несколько замялся. Дежурный наклонился к нему:
- Говорите, товарищ, это военсовет фронта.
Телегин вынул документы и рапортовал. Услышав, что им только что пришвартован пароход с огнеприпасами, эти люди переглянулись. Тот, кто был в шинели, взял накладную, другой из-за его плеча с жадностью бегал по ней зрачками, и даже губы его маленького рта шевелились, повторяя цифры количества патронов, снарядов, пулеметных лент...
- Сколько у вас команды на пароходе? - спросил человек в шинели.
- Десять балтийских моряков и два полевых орудия.
Они опять переглянулись.
- Заполните анкету, - опять сказал тот же. - К семнадцати часам будьте со всей командой в распоряжении командующего фронтом. - Неторопливым движением он завертел сухо визжавшую ручку телефонного аппарата, соединился с кем-то, вполголоса сказал несколько слов и положил трубку. Товарищ дежурный, организуйте немедленно как можно больше ломовых подвод. Для разгрузки мобилизуйте рабочих с орудийного завода. Проверьте исполнение и скажите мне.
Оба человека ушли в соседнюю комнату. Дежурный принялся накручивать телефон и сдавленным голосом повторять: "Транспортный отдел... Товарища Иванова. Нет такого? Убит? Давайте другого дежурного. Говорит штаб фронта..." Иван Ильич сел заполнять анкету. Дело было ясное: явиться к командующему, - значит, прямо в окопы. Иван Ильич разленился на пароходе и вот сейчас, поскрипывая цепляющимся за бумагу пером, чувствовал знакомое, столько раз повторявшееся за эти годы волевое движение, когда все, что есть в человеке покойного, теплого, бытового, охраняющего свою жизнь, свое счастьице, со вздохом отодвигается, и невидимым разводящим становится другой Иван Ильич - упрощенный, жесткий, волевой.
До пяти часов оставалось много времени. Телегин передал анкету и вышел в коридор. Сапожков быстро поднялся с деревянного дивана.
- Освободился? Пойдем приткнемся куда-нибудь.
Он с усмешкой глядел на затуманенного Телегина. Сапожков был все тот же: неспокойный, напряженный, как будто знающий что-то такое, чего другие не знают, только внешне сильно сдал - розовое лицо его стало маленькое, как у моложавого старичка. Телегин объяснил, что - вот такое дело - надо бежать на пристань, собрать команду, выгружать ящики...
- Жаль. Ну что ж, пойдем на пристань. Я три месяца молчал, Ваня, дошел до того, что в госпитале едва не начал писать "Записки бывшего интеллигента"... И не пью, брат, забыл...
Сапожков весь был потрясен встречей с Иваном Ильичом. Они вышли. Ветер погнал их по улице - вниз к потемневшей Волге, махающей длинными пенными волнами.
- Где полк, Сергей Сергеевич? Каким образом ты от него отбился?
- От нашего полка остались рожки да ножки. Нет больше такого полка в Одиннадцатой армии.
Телегин молча, с ужасом, взглянул на него. Сапожков начал рассказывать, прикрываясь рукой от пыли:
- Кончились мы на хуторе Беспокойном. Известна тебе трагедия Одиннадцатой армии? Главком Сорокин натворил таких дел, - мало ему трех казней, сукиному коту. Скрыл от армии приказ царицынского военсовета пробиться на соединение с Десятой армией. Одна дивизия Жлобы выполнила приказ и повернула на Царицын, и то потому только, что Дмитрия Жлобу он хотел расстрелять и объявил вне закона. Представляешь: от Минеральных Вод мы отрезаны, от Ставрополя, где гибнет таманская армия, - отрезаны. Огнеприпасы Сорокин в панике бросил еще в Тихорецкой... Справа на нас нажимает конница Шкуро, слева - конница Врангеля. И мы уходим на восток, в безводную степь... От полка моего осталась одна рота. Спим на ходу, лишь бы оторваться от противника, пробираемся балочками, жрать нечего, воды нет, ледяной ветер, - будь она проклята, эта степь! Были случаи - человек и конь окоченеют, и засыпает их песком, как скифским курганом... Добрались до хутора Беспокойного, - ни души, ни куренка, даже собак увели казачишки. А хаты, понимаешь, не заперты, - нараспашку... Ребята и давай пить молоко. Понимаешь? Начали кататься по земле, да уж поздно, - в живых осталось десятка три душ... И тут нас на утренней зоречке, как полагается, окружили с пулеметами и кончили...
Слушая его, Иван Ильич шел все шибче, покуда не споткнулся.
- Ну, а ты как же?
- Черт его знает. Подвезло... Ранили меня в самом начале, - в руку, нерв, что ли, какой-то задело, - потерял сознание... Многое я с того часа начал пересматривать... Покуда валялся кверху воронкой, - бойцы, оказывается, перевязали мне руку, отнесли к омету, закидали соломой... В такой обстановке, видишь ты, позаботились... Утверждаю: нашего народа мы не знаем и никогда не знали... Иван Бунин пишет, что это - дикий зверь, а Мережковский, что это - хам, да еще грядущий... Помнишь, мы в вагоне ночью разговаривали? Я был пьян, но я ничего не забываю. В чем была ошибка: философия-то, логика-то корректируются, как стрельба, видимой целью, глубоким познанием жизненных столкновений... Революция - это тебе не Эммануил Кант!
- Сергей Сергеевич, ну а дальше что было?..
- Дальше-то... Ночью вылез я из соломы. На хуторе орут песни, - значит, победители уже пьяны. Наткнулся на изувеченный труп, на другой, - все ясно... Поймал лошаденку, ушел в степь, где провел несколько мучительных дней... Подобрал меня конный отряд Буденного, - есть у них в Сальских степях такой всадник... Доставили меня на станцию Куберле и, значит, сюда. Здесь околачиваюсь в госпитале... Послужной список, документы - все осталось на гумне, в бекеше... Помнишь мою бекешу? Такой теперь не построишь.
1 2 3 4 5 6 7