Пол был
выскоблен и покрыт полосатыми половиками.
За стеной бубнили в два голоса: старуха басила на одной ноте, голос
Романа повышался и понижался. "Скатерть, инвентарный номер двести сорок
пять..." - "Вы еще каждую половицу запишите!.." - "Стол обеденный..." -
"Печь вы тоже запишете?.." - "Порядок нужен... Диван..."
Я подошел к окну и отдернул занавеску. За окном был дуб, больше
ничего не было видно. Я стал смотреть на дуб. Это было, видимо, очень
древнее растение. Кора была на нем серая и какая-то мертвая. А чудовищные
корни, вылезшие из земли, были покрыты красным и белым лишайником. "И еще
дуб запишите!" - сказал за стеной Роман. На подоконнике лежала пухлая
засаленная книга, я бездумно полистал ее, отошел от окна и сел на диван. И
мне сейчас же захотелось спать. Я подумал, что вел сегодня машину
четырнадцать часов, что не стоило, пожалуй, так торопиться, что спина у
меня болит, а в голове все путается, что плевать мне в конце концов на эту
нудную старуху, и скорей бы все кончилось и можно было бы лечь и
заснуть...
- Ну вот, - сказал Роман, появляясь на пороге. - Формальности
окончены. - Он помотал рукой с растопыренными пальцами, измазанными
чернилами. - Наши пальчики устали: мы писали, мы писали... Ложитесь спать.
Мы уходим, а вы спокойно ложитесь спать. Что вы завтра делаете?
- Жду, - вяло ответил я.
- Где?
- Здесь. И около почтамта.
- Завтра вы, наверное, не уедете?
- Завтра вряд ли... Скорее всего - послезавтра.
- Тогда мы еще увидимся. Наша любовь впереди, - он улыбнулся, махнул
рукой и вышел. Я лениво подумал, что надо было бы его проводить и
попрощаться с Володей, и лег. Сейчас же в комнату вошла старуха. Я встал.
Старуха некоторое время пристально на меня глядела.
- Боюсь я, батюшка, что ты зубом цыкать станешь, - сказала она с
беспокойством.
- Не стану я цыкать, - сказал я утомленно. - Я спать стану.
- И ложись, и спи... Денежки только вот заплати и спи...
Я полез в задний карман за бумажником.
- Сколько с меня?
Старуха подняла глаза к потолку.
- Рубль положим за помещение... Полтинничек за постельное белье - мое
оно не казенное. За две ночи выходит три рубли... А сколько от щедрот
накинешь - за беспокойство, значит, - я уж и не знаю...
Я протянул ей пятерку.
- От щедрот пока рубль, - сказал я. - А там видно будет.
Старуха живо схватила деньги и удалилась, бормоча что-то про сдачу.
Не было ее довольно долго, и я уже хотел махнуть рукой и на сдачу и на
белье, но она вернулась и выложила на стол пригоршню грязных медяков.
- Вот тебе и сдача, батюшка, - сказала она. - Ровно рублик, можешь не
пересчитывать.
- Не буду пересчитывать, - сказал я. - Как насчет белья?
- Сейчас постелю. Ты выйди во двор, прогуляйся, а я постелю.
Я вышел, на ходу вытаскивая сигареты. Солнце, наконец, село, и
наступила белая ночь. Где-то лаяли собаки. Я присел под дубом и стал
смотреть на бледное звездное небо. Откуда-то бесшумно появился кот, глянул
на меня флюоресцирующими глазами и исчез в темной листве. Я сразу забыл о
нем и вздрогнул, когда он завозился где-то наверху. На голову мне
посыпался мусор. "Чтоб тебя..." - сказал я вслух и стал отряхиваться.
Спать хотелось необычайно. Из дому вышла старуха, не замечая меня, побрела
к колодцу. Я понял это так, что постель готова, и вернулся в комнату.
Вредная бабка постелила мне на полу. Ну, уж нет, подумал я, запер
дверь на щеколду, перетащил постель на диван и стал раздеваться. Сумрачный
свет падал из окна, на дубе шумно возился кот. Я замотал головой,
вытряхивая из волос мусор. Странный это был мусор, неожиданный: крупная
сухая рыбья чешуя. Колко спать будет, подумал я, повалился на подушку и
сразу заснул.

2
...Опустевший дом превратился в логово лисиц
и барсуков, и потому здесь могут появляться
странные оборотни и призраки.
А. Уэда
Я проснулся посреди ночи оттого, что в комнате разговаривали.
Разговаривали двое едва слышным шепотом. Голоса были очень похожи, но один
был немного сдавленный и хрипловатый, а другой выдавал крайнее
раздражение.
- Не хрипи, - шептал раздраженный. - Ты можешь не хрипеть?
- Могу, - отозвался сдавленный и заперхал.
- Да тише ты... - прошипел раздраженный.
- Хрипунец, - объяснил сдавленный. - Утренний кашель курильщика... -
Он снова заперхал.
- Удались отсюда, - сказал раздраженный.
- Да все равно он спит...
- Кто он такой? Откуда свалился?
- А я почему знаю?
- Вот досада... Ну просто феноменально не везет.
Опять соседям не спится, подумал я спросонья. Я вообразил, что я
дома. Дома у меня в соседях два брата-физика, которые обожают работать
ночью. К двум часам пополуночи у них кончаются сигареты, и тогда они
забираются ко мне в комнату и начинают шарить, стуча мебелью и
переругиваясь.
Я схватил подушку и швырнул в пустоту. Что-то с шумом обрушилось, и
стало тихо.
- Подушку верните, - сказал я, - и убирайтесь вон. Сигареты на столе.
Звук собственного голоса разбудил меня окончательно. Я сел. Уныло
лаяли собаки, за стеной грозно храпела старуха. Я, наконец, вспомнил, где
нахожусь. В комнате никого не было. В сумеречном свете я увидел на полу
свою подушку и барахло, рухнувшее с вешалки. Бабка голову оторвет, подумал
я и вскочил. Пол был холодный, и я переступил на половики. Бабка перестала
храпеть. Я замер. Потрескивали половицы, что-то хрустело и шелестело в
углах. Бабка оглушительно свистнула и захрапела снова. Я поднял подушку и
бросил ее на диван. От рухляди пахло псиной. Вешалка сорвалась с гвоздя и
висела боком. Я поправил ее и стал подбирать рухлядь. Едва я повесил
последний салоп, как вешалка оборвалась и, шаркнув по обоям, снова повисла
на одном гвозде. Бабка перестала храпеть, и я облился холодным потом.
Где-то поблизости завопил петух. В суп тебя, подумал я с ненавистью.
Старуха за стеной принялась вертеться, скрипели и щелкали пружины. Я ждал,
стоя на одной ноге. Во дворе кто-то сказал тихонько: "Спать пора,
засиделись мы сегодня с тобой". Голос был молодой, женский. "Спать так
спать, - отозвался другой голос. Послышался протяжный зевок. - Плескаться
больше не будешь сегодня?" - "Холодно что-то. Давай баиньки". Стало тихо.
Бабка зарычала и заворчала, и я осторожно вернулся на диван. Утром встану
пораньше и все поправлю как следует...
Я лег на правый бок, натянул одеяло на ухо, закрыл глаза и вдруг
понял, что спать мне совершенно не хочется - хочется есть. Ай-яй-яй,
подумал я. Надо было срочно принимать меры, и я их принял.
Вот, скажем, система двух интегральных уравнений типа уравнений
звездной статистики; обе неизвестные функции находятся под интегралом.
Решать, естественно, можно только численно, скажем, на БЭСМе... Я вспомнил
нашу БЭСМ. Панель управления цвета заварного крема. Женя кладет на эту
панель газетный сверток и неторопливо его разворачивает. "У тебя что?" -
"У меня с сыром и колбасой". С польской полукопченой, кружочками. "Эх ты,
жениться надо! У меня котлеты, с чесночком, домашние. И соленый огурчик".
Нет, два огурчика... Четыре котлеты и для ровного счета четыре крепких
соленых огурчика и четыре куска хлеба с маслом...
Я откинул одеяло и сел. Может быть в машине что-нибудь осталось? Нет,
все, что там было, я съел. Осталась поваренная книга для Валькиной мамы,
которая живет в Лежневе. Как это там... Соус пикан. Полстакана уксусу, две
луковицы... и перчик. Подается к мясным блюдам... Как сейчас помню: к
маленьким бифштексам. Вот подлость, подумал я, ведь не просто к
бифштексам, а к ма-а-аленьким бифштексам. Я вскочил и подбежал к окну. В
ночном воздухе отчетливо пахло ма-а-аленькими бифштексами. Откуда-то из
недр подсознания всплыло: "Подавались ему обычные в трактирах блюда,
как-то: кислые щи, мозги с горошком, огурец соленый (я глотнул) и вечный
слоеный сладкий пирожок..." Отвлечься бы, подумал я и взял книгу с
подоконника. Это был Алексей Толстой, "Хмурое утро". Я открыл наугад.
"Махно, сломав сардиночный нож, вытащил из кармана перламутровый ножик с
полсотней лезвий и им продолжал орудовать, открывая жестянку с ананасами
(плохо дело, подумал я), французским паштетом, с омарами, от которых резко
запахло по комнате". Я осторожно положил книгу и сел за стол на табуретку.
В комнате вдруг обнаружился вкусный резкий запах: должно быть, пахло
омарами. Я стал размышлять, почему я до сих пор ни разу не попробовал
омаров. Или, скажем, устриц. У Диккенса все едят устриц, орудуют складными
ножами, отрезают толстые ломти хлеба, намазывают маслом... Я стал нервно
разглаживать скатерть. На скатерти виднелись неотмытые пятна. На ней много
и вкусно ели. Ели омаров и мозги с горошком. Ели маленькие бифштексы с
соусом пикан. Большие и средние бифштексы тоже ели. Сыто отдувались,
удовлетворенно цыкали зубом... Отдуваться мне было не с чего, и я принялся
цыкать зубом.
Наверное, я делал это громко и голодно, потому что старуха за стеной
заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то и вдруг вошла
ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в руках она несла
тарелку, и в комнате сейчас же распространился настоящий, а не
фантастический аромат еды. Старуха улыбалась. Она поставила тарелку прямо
передо мной и сладко пробасила:
- Откушай-ко, батюшка, Александр Иванович. Откушай, чем бог послал,
со мной переслал...
- Что вы, что вы, Наина Киевна, - забормотал я, - зачем же было так
беспокоить себя...
Но в руке у меня уже откуда-то оказалась вилка с костяной ручкой, и я
стал есть, а бабка стояла рядом, кивала и приговаривала:
- Кушай, батюшка, кушай на здоровьице...
Я съел все. Это была горячая картошка с топленым маслом.
- Наина Киевна, - сказал я истово, - вы меня спасли от голодной
смерти.
- Поел? - сказала Наина Киевна как-то неприветливо.
- Великолепно поел. Огромное вам спасибо! Вы себе представить не
можете...
- Чего уж тут не представить, - перебила она уже совершенно
раздраженно. - Поел, говорю? Ну и давай сюда тарелку... Тарелку, говорю,
давай!
- По... пожалуйста, - проговорил я.
- "Пожалуйста, пожалуйста"... Корми тут вас за пожалуйста...
- Я могу заплатить, - сказал я, начиная сердиться.
- "Заплатить, заплатить"... - Она пошла к двери. - А ежели за это и
не платят вовсе? И нечего врать было...
- То есть как это - врать?
- А так вот и врать! Сам говорил, что цыкать не будешь... - Она
замолчала и скрылась за дверью.
Что это она? - подумал я. Странная какая-то бабка... Может быть, она
вешалку заметила? Было слышно, как она скрипит пружинами, ворочаясь на
кровати и недовольно ворча. Потом она запела негромко на какой-то
варварский мотив: "Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши..." Из
окна потянуло ночным холодом. Я поежился, поднялся, чтобы вернуться на
диван, и тут меня осенило, что дверь я перед сном запирал. В растерянности
я подошел к двери и протянул руку, чтобы проверить щеколду, но едва пальцы
мои коснулись холодного железа, как все поплыло у меня перед глазами.
Оказалось, что я лежу на диване, уткнувшись носом в подушку, и пальцами
ощупываю холодное бревно стены.
Некоторое время я лежал, обмирая, пока не осознал, что где-то рядом
храпит старуха, а в комнате разговаривают. Кто-то наставительно вещал
вполголоса:
- Слон есть самое большое животное из всех живущих на земле. У него
на рыле есть большой кусок мяса, который называется хоботом потому, что он
пуст и протянут, как труба. Он его вытягивает и сгибает всякими образами и
употребляет его вместо руки...
Холодея от любопытства, я осторожно повернулся на правый бок. В
комнате было по-прежнему пусто. Голос продолжал еще более наставительно:
- Вино, употребляемое умеренно, весьма хорошо для желудка; но когда
пить его слишком много, то производит пары, унижающие человека до степени
несмысленных скотов. Вы иногда видели пьяниц и помните еще то справедливое
отвращение, которое вы к ним возымели...
Я рывком поднялся и спустил ноги с дивана. Голос умолк. Мне
показалось, что говорили откуда-то из-за стены. В комнате все было
по-прежнему, даже вешалка, к моему удивлению, висела на месте. И к моему
удивлению, мне опять очень хотелось есть.
- Тинктура экс витро антимонии, - провозгласил вдруг голос. Я
вздрогнул. - Магифтериум антимон ангелий салаэ. Бафилии олеум витри
антимонии алекситериум антимониалэ! - Послышалось явственное хихиканье. -
Вот ведь бред какой! - сказал голос и продолжал с завыванием: - Вскоре очи
сии, еще не отверзаемые, не узрят более солнца, но не попусти закрыться
оным без благоутробного извещения о моем прощении и блаженстве... Сие есть
"Дух или Нравственные Мысли Славнаго Юнга, извлеченныя из нощных его
размышлений". Продается в Санкт-Петербурге и в Риге в книжных лавках
Свешникова по два рубля в папке. - Кто-то всхлипнул. - Тоже бредятина, -
сказал голос и произнес с выражением:
Чины, краса, богатства,
Сей жизни все приятства,
Летят, слабеют, исчезают,
О тлен, и щастье ложно!
Заразы сердце угрызают,
А славы удержать не можно...
Теперь я понял, где говорили. Голос раздавался в углу, где висело
туманное зеркало.
- А теперь, - сказал голос, - следующее. "Все - единое Я, это Я -
мировое Я. Единение с неведением, происходящее от затмения света, Я
исчезает с развитием духовности".
- А эта бредятина откуда? - спросил я. Я не ждал ответа. Я был
уверен, что сплю.
- Изречения из "Упанишад", - ответил с готовностью голос.
- А что такое "Упанишады"? - Я уже не был уверен, что сплю.
- Не знаю, - сказал голос.
Я встал и на цыпочках подошел к зеркалу. Я не увидел своего
отражения. В мутном стекле отражалась занавеска, угол печи и вообще много
вещей. Но меня в нем не было.
- В чем дело? - спросил голос. - Есть вопросы?
- Кто это говорит? - спросил я, заглядывая за зеркало. За зеркалом
было много пыли и дохлых пауков. Тогда я указательным пальцем нажал на
левый глаз. Это было старинное правило распознавания галлюцинаций, которое
я вычитал в увлекательной книге В. В. Битнера "Верить или не верить?".
Достаточно надавить пальцем на глазное яблоко, и все реальные предметы - в
отличие от галлюцинаций - раздвоятся. Зеркало раздвоилось, и в нем
появилось мое отражение - заспанная, встревоженная физиономия. По ногам
дуло. Поджимая пальцы, я подошел к окну и выглянул.
За окном никого не было, не было даже дуба. Я протер глаза и снова
посмотрел. Я отчетливо видел прямо перед собой замшелый колодезный сруб с
воротом, ворота и свою машину у ворот. Все-таки сплю, успокоенно подумал
я. Взгляд мой упал на подоконник, на растрепанную книгу. В прошлом сне это
был третий том "Хождений по мукам", теперь на обложке я прочитал: "П. И.
Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки,
искусства и техники". Постукивая зубами от озноба, я перелистал книжку и
просмотрел цветные вклейки. Потом прочитал "Стих N_2":
В кругу облаков высоко
Чернокрылый воробей
Трепеща и одиноко
Парит быстро над землей.
Он летит ночной порой,
Лунным светом освещенный,
И, ничем не удрученный,
Все он видит под собой.
Гордый, хищный, разъяренный
И летая, словно тень,
Глаза светятся как день.
Пол вдруг качнулся под моими ногами. Раздался пронзительный протяжный
скрип, затем, подобно гулу далекого землетрясения, раздалось рокочущее:
"Ко-о... Ко-о... Ко-о..." Изба заколебалась, как лодка на волнах. Двор за
окном сдвинулся в сторону, а из-под окна вылезла и вонзилась когтями в
землю исполинская куриная нога, провела в траве глубокие борозды и снова
скрылась. Пол круто накренился, я почувствовал, что падаю, схватился
руками за что-то мягкое, стукнулся боком и головой и свалился с дивана. Я
лежал на половиках, вцепившись в подушку, упавшую вместе со мной. В
комнате было совсем светло. За окном кто-то обстоятельно откашливался.
- Ну-с, так... - сказал хорошо поставленный мужской голос. - В
некотором было царстве, в некотором государстве жил-был царь, по имени...
мнэ-э... ну, в конце в концов неважно. Скажем, мнэ-э... Полуэкт... У него
было три сына-царевича.
1 2 3 4