..
Ханна. Не думаю, что это так затянется.
Валентайн. ...А потом загробная жизнь. И кому-то она принесет немало разочарований. "А, Бернард Солоуэй! Познакомьтесь с лордом Байроном". Рай небесный!
Ханна. Валентайн, неужели ты веришь в загробную жизнь?
Валентайн. Похоже, тебе наконец удастся меня огорчить.
Ханна. Огорчить? Чем же?
Валентайн. Спором о науке и религии.
Ханна. А я не спорю... Кто, что, с кем... Скукотища.
Валентайн. Ханна! Невеста. Сжалься. Давай заключим пробный брак! А утром его расторгнем.
Ханна (развеселившись). Таких предложений мне еще никто не делал.
Валентайн (с интересом). А других - много было?
Ханна. Все тебе расскажи...
Валентайн. А что в этом плохого? Твоя сдержанность - на самом деле зажатость. Она - от привычки, причем дурной. Нервы ни к черту.
Ханна. Мне выйти?
Валентайн. Кто ничего не дает, ничего и не получает.
Ханна. Я ни о чем не прошу.
Валентайн. Останься.
Валентайн возвращается к работе. Ханна устраивается на "своем" конце стола; перед ней небольшие, карманного формата тетради - "садовые книги" леди Крум.
Ханна. Ты чем занимаешься? Вэл?!
Валентайн. Множеством точек на комплексной плоскости, полученных в результате...
Ханна. Это дичь?
Валентайн. Дичь. Черт бы ее побрал.
Ханна. Не бросай эту работу. Не сдавайся.
Валентайн. Почему? Разве ты не согласна с Бернардом?
Ханна. А, ты об этом... На самом деле тривиально и незначительно все: твоя дичь, мой отшельник, Байрон, который так занимает Бернарда. Цель, в сущности, ничто. И возвышает нас не цель, а сама жажда познания. Иначе мы покинем сей мир так же тихо, как пришли. Поэтому я и говорю, что в загробную жизнь ты верить не смеешь. Верь во что хочешь: в Бога, в отделение души от тела, в высший дух, в ангелов, если угодно, - но только не в эту великую сходку, на которой все наконец встретятся и все обсудят. Если ответы в конце книги, я еще подожду. И то это ужасно нудно. Уж лучше бороться - хотя поражение неотвратимо и необратимо. (Смотрит из-за плеча Валентайна на экран компьютера.) Ого!.. Красиво!
Валентайн. Закат семейства Каверли.
Ханна. Закат Каверли? Господи, Валентайн!
Валентайн. Дай-ка пальчик. (Несколько раз нажимает ее пальцем на клавишу.) Видишь? Островки совершенного порядка в океане праха. Формы, возникающие из ничего. Снова и снова. Каждая картинка - увеличенный фрагмент предыдущей. И так далее. До бесконечности. Здорово, правда?
Ханна. Это что-то важное? Это серьезно?
Валентайн. Интересно. Можно публиковать.
Ханна. Поздравляю!
Валентайн. Не меня. Томасину. Я просто прогнал ее уравнения через компьютер - в миллион, в несколько миллионов раз дальше, чем успела она со своим карандашиком. (Достает из старой папки тетрадку Томасины и передает Ханне. Слышатся звуки рояля.) Спасибо, можешь забрать.
Ханна. И все-таки - что это означает?
Валентайн. Не то, чего ты ждешь.
Ханна. Почему?
Валентайн. Ну, во-первых, она бы прославилась при жизни.
Ханна. Не успела. Она умерла слишком рано.
Валентайн. Умерла?
Ханна. Сгорела заживо.
Валентайн (осознав). Ах, так это девушка, погибшая в огне!
Ханна. Пожар вспыхнул ночью, накануне ее семнадцатилетия. На фасаде видно - не хватает мансардного окна. Там, под самой крышей, была ее комната. В парке - памятник.
Валентайн (раздраженно). Я знаю. Это мой дом.
Валентайн снова поворачивается к компьютеру. Ханна возвращается на свое место. Листает учебник математики.
Ханна. Вэл, а ведь Септимус был ее учителем. И они вместе могли...
Валентайн. Занимайся своим делом.
Пауза. Два исследователя за работой.
Пятнадцатилетний лорд Огастес, в одежде 1812 года, врывается в дверь, что напротив музыкальной комнаты. Смеется. Ныряет под стол. Его преследует разгневанная шестнадцатилетняя Томасина. Она немедленно определяет, где Огастес.
Томасина. Ты же клялся! Ты крест на сердце клал!
Огастес выбирается из-под стола. Томасина снова бросается в погоню вокруг стола.
Огастес. Я маменьке скажу! Все маменьке скажу!
Томасина. Какая же ты дрянь!
Она хватает Огастеса в тот миг, когда в комнату входит Септимус с книгой, графинчиком, бокалом и папкой с бумагами.
Септимус. Тише! Что случилось! Милорд! Прошу всех успокоиться. (Томасина и Огастес расцепляются.) Благодарю вас. (Проходит к своему месту за столом. Наливает себе бокал вина.)
Огастес. А, добрый день, господин Ходж!
На губах его ухмылка. Томасина принимается прилежно рисовать пирамиду и конус. Септимус открывает папку.
Септимус. Не составите ли нам сегодня компанию, лорд Огастес? У нас урок рисования.
Огастес. Я рисую лучше всех в Итоне, господин Ходж. Но мы предпочитаем обнаженную натуру.
Септимус. Что ж, рисуйте по памяти.
Томасина. Кака гадость!
Септимус. Прошу тишины.
Он достает из папки проверенную тетрадь Томасины и бросает ей через стол. Она ловит, открывает.
Томасина. Никаких отметок?! Тебе не понравилось кроличье уравнение?
Септимус. Не усматриваю связи с кроликами.
Томасина. Они же поедают собственное потомство.
Септимус (после паузы). Я сразу не понял. (Протягивает руку.)
Томасина (возвращая ему тетрадь). Дальше сделать - просто места не хватило.
Септимус и Ханна листают удвоенные временем страницы. Огастес вяло рисует геометрические тела.
Ханна. Ты хочешь сказать, что мир все-таки спасен?
Валентайн. Нет. Мир по-прежнему обречен. Но если он зарождался именно так, то, возможно, и следующий мир возникнет по этому образцу.
Ханна. Из доброй английской алгебры?
Септимус. И так - до бесконечности, нуля или полного абсурда.
Томасина. Нет. Если отбросить отрицательные корни, все снова обретает смысл.
Септимус перелистывает страницы. Томасина начинает рисовать геометрические тела.
Ханна закрывает учебник и переключается на "садовые книги".
Валентайн. А чай-то стынет.
Ханна. Я не пью горячий.
Валентайн (не слушая ее). Нет, ты вдумайся. Твой чай стынет сам по себе. А нагреваться сам по себе не может. Странно, правда?
Ханна. Нет.
Валентайн. Не спорь. Конечно, странно. Только от горячего к холодному. Улица с односторонним движением. Чай будет стынуть и стынуть - до комнатной температуры. Так происходит везде и всюду. Солнце и звезды тоже остынут. Не так быстро, как чай, но в конце концов все на свете придет к комнатной температуре. Во времена твоего отшельника этого не понимал никто. Но - ладно, допустим, что в тысяча восемьсот лохматом году этот полоумный действительно разбирался в термодинамике - единственный во всем мире. Даром что жил затворником в дербиширской глухомани.
Ханна. Он - выпускник Кембриджа. Ученый.
Валентайн. Да хоть десять раз. Спорить не буду. А девчонка была его ученицей, ученицей гениального наставника.
Ханна. Или наоборот.
Валентайн. Как угодно. Главное - суть. А до сути они докопаться не могли! Как уж он спасал мир с помощью доброй английской алгебры - не знаю. Но только не так.
Ханна. Почему? Потому что у них не было калькулятора?
Валентайн. Нет. Да. Потому что существует определенный порядок, ход событий. Нельзя открыть дверь несуществующего дома.
Ханна. На то и гений.
Валентайн. Увы - это гений безумцев и поэтов.
Пауза.
Ханна.
Я видел Сон, не все в нем было сном.
Погасло солнце яркое, и звезды
Без света, без путей в пространстве вечном
Блуждали, и замерзшая земля
Кружилась слепо в темноте безлунной.
Валентайн. Твои стихи?
Ханна. Байрон.
Пауза. Снова - ученые за работой.
Томасина. Септимус, как ты думаешь, я выйду замуж за лорда Байрона?
Огастес. Кто еще такой?
Томасина. Автор "Паломничества Чайльд Гарольда". А Чайльд Гарольд - самый поэтичный, самый возвышенный и самый храбрый герой. А еще - самый современный и самый красивый, потому что для нас, тех, кто знаком с автором, Чайльд - это сам Байрон. Ну же, Септимус?!
Септимус (сосредоточен на другом). Нет. (Он убирает тетрадь Томасины в папку и берется за свою книгу.)
Томасина. Почему?
Септимус. Во-первых, Байрон даже не помнит о вашем существовании.
Томасина. Но, когда он был в Сидли-парке, мы обменивались многозначительными взглядами. Странно, почему он до сих пор не объявился, ведь уже год, как он вернулся из своих странствий.
Септимус. Короче, миледи, это маловероятно.
Огастес. Ах, этот лорд Байрон! Помню. Он присвоил моего зайца, хот я выстрелил первым. А он заявил, будто я промахнулся. Большой шутник. Но на тебе, Томсик, он конечно, не женится. Он ведь не слепой, а только хромой...
Септимус. Все, господа, тихо. Мертвая тишина до без четверти двенадцать. Нельз непрерывно отвлекать наставника. Это невыносимо.
Огастес. Вы - не мой наставник. Я пришел к вам на урок по собственной воле.
Септимус. На всякую волю есть ньютонов детерминизм, милорд.
Томасина смеется - собственно, фраза для нее и сказана. Огастес злится, чувствуя себя лишним.
Огастес. Ваш покой меня нисколько не волнует. Раскомандовался тут!
Томасина (предостерегающе). Огастес!
Септимус. Я не командую, милорд. Я вдохновляю. Я благоговею перед Просвещенностью и тем самым вдохновляю учеников на умножение познаний, посредством которых они приблизятся к Богу. За лучший конус и пирамиду, нарисованные в полной тишине и представленные не ранее чем без четверти двенадцать, полагается награда - шиллинг.
Огастес. Сэр, вам не купить мое молчание! Я знаю тайну, которая стоит куда дороже.
Отбросив альбом и карандаш, он с достоинством покидает комнату. Захлопывает дверь. Пауза. Септимус вопросительно смотрит на Томасину.
Томасина. Я рассказала ему, что ты меня поцеловал. Но он не проговорится.
Септимус. Я? Целовал вас? Когда?
Томасина. Вчера!
Септимус. Как?!.
Томасина. Как? В губы!
Септимус. Где?
Томасина. В эрмитаже, Септимус!
Септимус. В губы в эрмитаже! Ах, вот вы о чем! Разве это поцелуй? Ни на шиллинг, ни на полшиллинга не тянет. Я о нем уж и позабыл совсем.
Томасина. Какой ты жестокий! Ты что - и уговор наш позабыл?
Септимус. Боже милостивый! Какой уговор?
Томасина. Ты учишь меня танцевать вальс! Подписано и скреплено поцелуем. А следующий поцелуй - когда я буду танцевать, как маменька.
Септимус. А, ну да, ну да. Мы, бывало, вальсировали в Лондоне ночи напролет.
Томасина. Септимус! Я непременно должна научиться! Иначе все меня будут презирать. Вальс - самый модный, самый веселый и самый дерзкий танец! Лучшее, что изобрели в Германии.
Септимус. Ладно, оставим немцам вальс. Главное, что дифференциальное исчисление открыл Ньютон, а не Лейбниц.
Томасина. Маменька привезла из города целый сборник вальсов, они будут играть с князем Зелинским.
Септимус. К чему напоминать, сколь печальна моя участь? Князь так немилосердно колотит по клавишам "Бродвуда" и его сыновей- я даже читать вынужден на счет три.
Томасина. А что ты читаешь?
Септимус. Эта статья получила приз Парижской научной академии. Автор заслуживает вашего благосклонного внимания, поскольку вы - апологет его идей.
Томасина. О чем он пишет? О вальсе?
Септимус. Да. Он составил уравнение, которое описывает распространение теплоты в твердых телах. А пока составлял, впал в ересь, поскольку обнаружил природное противоречие законам сэра Исаака Ньютона.
Томасина. Ого! Он оспаривает детерминизм?
Септимус. Нет!.. А впрочем... Пожалуй. Он показывает, что атомы двигаются не по Ньютону.
Томасина переключается - с характерной для нее легкостью - и спешит взять книгу в руки.
Томасина. Дай-ка... Ой! На французском?
Септимус. Представьте. Париж - столица Франции.
Томасина. Покажи, откуда читать. (Он забирает книгу и находит нужную страницу. Тем временем музыка за стеной становится все более громкой и страстной.) В четыре руки заиграли. Маменька влюблена в князя.
Септимус. Это в Польше он князь. А в Дербишире - фортепьянный настройщик.
Томасина уже взяла книгу и погрузилась в чтение. Музыка достигает бурного экстаза и вдруг обрывается - на полузвуке. В соседней комнате воцаряется настолько выразительная тишина, что Септимус невольно смотрит на дверь. Томасина ничего не замечает. Тишина позволяет нам расслышать отдаленный стук и гул парового двигателя - о нем пойдет речь позже. Вскоре из музыкальной комнаты появляется леди Крум. То, что класс не пуст, для нее неприятная неожиданность. Однако она быстро овладевает собой. Плотно закрывает дверь и остается: понаблюдать равнодушно, праздно и тихо, не прерывая урока. Завидев ее, Септимус встает, но она кивком усаживает его обратно.
Хлоя, в платье эпохи Регентства, входит из комнаты, что напротив музыкальной. Видит Валентайна и Ханну, но, не обращая на них внимания, направляется к музыкальной комнате.
Хлоя. А где Гас?
Валентайн. Не знаю.
Хлоя скрывается за дверью.
Леди Крум (раздраженно). Ох! Опять этот Ноукс со своей паровой машиной!
Она выходит в сад через стеклянные двери.
Хлоя возвращается в комнату.
Хлоя. Черт побери!
Леди Крум (кричит). Господин Ноукс!
Валентайн. Он недавно был здесь.
Леди Крум. Эй! Эгей!
Хлоя. Сейчас будут фотографировать. Он одет?
Ханна. А Бернард уже приехал?
Хлоя. Опаздывает. (Звуки фортепьяно слышатся снова, но их перекрывает стук парового двигателя. Леди Крум входит обратно в комнату. Хлоя выходит в сад. Кричит.) Гас!
Леди Крум. Удивляюсь вашему терпению, господин Ходж! Заниматься под такой аккомпанемент! Сочувствую.
Возвращается Хлоя.
Валентайн (встава с места). Перестань всеми командовать.
Леди Крум. Нестерпимый шум!
Валентайн. Фотограф подождет.
Он ворчит, но все же идет за Хлоей - в комнату, откуда она вошла вначале. Дверь за ними закрывается. Ханна погружена в свои размышления. В тишине громко и ритмично стучит паровой двигатель.
Леди Крум. Нескончаемо! Тупо! Монотонно! Я с ума схожу! Придется вернуться в город.
Септимус. Ваша светлость может остаться здесь. А князь Зелинский пусть возвращается в город и не докучает вам своей музыкой.
Леди Крум. Да я о паровой машине Ноукса! (Понизив голос, Септимусу.) Вы что же - дуетесь? И дочь, чего доброго, научите угрюмству? Не потерплю.
Томасина (не вслушиваясь). Что, маменька?
Томасина по-прежнему погружена в чтение. Леди Крум прикрывает стеклянную дверь. Шум двигателя стихает.
Ханна захлопывает одну из "садовых книг", открывает следующую. Изредка делает пометки в блокноте.
Музыка смолкает.
Леди Крум (Томасине). И чем мы сегодня занимаемся? (Пауза.) Ясно, что не хорошими манерами.
Септимус. Мы рисуем.
Леди Крум (бросает взгляд на работу Томасины). Геометрия. Одобряю.
Септимус. Одобрение вашей светлости - моя главная и неизменная цель.
Леди Крум. Не отчаивайтесь, мой друг. Старайтесь. (Нетерпение гонит ее к окну.) Где же Ноукс? Все-таки Дар Браун был воистину дар, а Ноукс - настоящая бездарь!!! (Раздраженно выглядывает.) А-а, теперь он ищет свою шляпу. Больше ему перед дамой и снять нечего. (Возвращается к столу, дотрагивается до горшка с далиями.)
Ханна сидит, откинувшись на стуле. Она поглощена чтением "садовой книги".
Леди Крум. За далии, что прислала вдова, можно простить даже женитьбу брата. Слава Богу, обезьяна укусила мужа, а не жену. Во-первых, несчастное животное непременно бы отравилось. А во-вторых, мы теперь единственные в королевстве обладатели далий.
Ханна встает, продолжая читать.
Я послала одну далию Чатсвортам. Герцогиня была в восторге. Когда я приехала с визитом в Девонширский дом, она рассыпалась в благодарностях. Кстати, ваш друг обретается там в качестве придворного поэта.
Ханна выходит за дверь, за которой скрылись Валентайн и Хлоя.
Томасина хлопает книгой об стол.
Томасина. Я же говорила! Ньютон рассчитывал, что наши атомы покатятся от рождения к смерти прямиком, согласно законам движения. Ан нет! Я знала, что детерминизм несовершенен, он же прет напролом! И, похоже, этот господин нашел причину.
Леди Крум. Причину чего?
Томасина. Поведения нагретых тел.
Леди Крум. Это геометрия?
Томасина. Это? Нет. Я презираю геометрию. (Дотрагивается до далий и добавляет - почти про себя.) Госпожа Чейтер тоже знает, как распаляются тела. Она может опровергнуть Ньютона в два счета.
Септимус. Гоббс утверждает в "Левиафане", что геометрия - единственная наука, которую Господь с радостью дал человечеству.
Леди Крум. И что он имел в виду?
Септимус. Господин Гоббс или Господь?
Леди Крум. Я не поняла ни одного, ни другого.
Томасина. К черту Гоббса! Горы - это не пирамиды, а деревья - не конусы. Господь, наверно, любит только архитектуру да артиллерийскую пальбу - иначе дал бы нам еще какую-нибудь геометрию, не евклидову. Она ведь существует другая геометрия. И я ее открою, уже открываю - методом проб и ошибок. Верно, Септимус?
Септимус. О да, миледи. Весь пыл расходуется пока на пробы и ошибки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11