– Лоботрясы. А мы обедать садимся. Ты приедешь?
– Я… ну, мы тут погулять хотим пойти.
– Куда?
– В парк… у него тут. С собакой он хочет.
– Как хочешь. У нас курица с чесноком. Все съедим.
– Я постараюсь.
– Не застревай там.
– Ладно…
Лапин отключил мобильный. Потрогал шею. Откинул одеяло. Он был голый.
– Бля… а где трусы? – Он потрогал свой член.
В грудине остро и больно кольнуло. Он поморщился. Прижал руку к повязке:
– Сука…
Медсестра осторожно открыла дверь:
– Закончил?
– Да… – Он поспешно накинул на себя одеяло.
Она вошла.
– А где моя одежда? – Лапин морщился. Тер шину.
– Болит? – Она снова села на край кровати.
– Стрельнуло…
– У тебя небольшая трещина грудины. Стяжку придется поносить. От усилий, поворотов может резко болеть. Пока не срастется. Это нормально. На грудную клетку гипс не кладут.
– Почему? – шмыгнул он носом.
– Потому что человеку нужно дышать, – улыбнулась она.
– А где моя одежда? – снова спросил он.
– Тебе холодно?
– Нет… просто я… голым не люблю спать.
– Правда? – искренне смотрела она. – А я – наоборот. Не засну, если на мне что-то надето. Даже цепочка.
– Цепочка?
– Ага. Вот, – она сунула руку за отворот халата, достала цепочку с маленькой золотой кометой. – Каждый раз на ночь снимаю.
– Интересно, – усмехнулся Лапин. – Такая чувствительная?
– Человек должен спать голым.
– Почему?
– Потому что рождается голым и умирает голым.
– Ну, умирает не голым. В костюме. И в гробу.
Она убрала цепочку.
– Человек не сам надевает костюм. И в гроб не сам ложится.
Лапин ничего не ответил. Смотрел в сторону.
– Хочешь поесть?
– Я хочу… мне надо… мою одежду. В туалет сходить.
– Помочиться?
– Угу…
– С этим нет проблем. – Она наклонилась. Достала из-под кровати белое пластиковое судно.
– Да нет… я не… – криво улыбнулся Лапин.
– Расслабься. – Она быстро и профессионально всунула судно под одеяло.
Прохладный пластик прикоснулся к бедрам Лапина. Ее рука взяла его член. Направила в патрубок.
– Слушай… – Он потянул к себе колени. – Я ведь не паралитик еще…
Ее свободная рука остановила его колени. Нажала. Уложила на кровать.
– Здесь нет никакой проблемы, – мягко и настойчиво произнесла она.
Лапин смущенно засмеялся. Посмотрел на «ОМ». Потом на лилию в вазе.
Прошло полминуты.
– Урал? Так ты хочешь или нет? – с мягким укором спросила она.
Лицо Лапина стало серьезным. Он слегка покраснел. Член его вздрогнул. Моча бесшумно потекла в судно. Медсестра умело придерживала член.
– Ну вот. Как просто. Ты никогда не мочился в судно?
Лапин мотнул головой. Моча текла.
Медсестра протянула свободную руку. Взяла со столика с напитками салфетку.
Лапин закусил губу и осторожно вдохнул.
Струя иссякла. Медсестра обернула член салфеткой. Осторожно вынула потеплевшее судно из-под одеяла. Поставила под кровать. Стала вытирать член.
– Ты родился с голубыми глазами? – спросила она.
– Да. – Он исподлобья посмотрел на нее.
– А я родилась с серыми. И до шести лет была сероглазой. И отец повел меня на свой завод. Показать какую-то чудесную машину, которая собирала часы. И когда я ее увидела, я просто окаменела от счастья. Она так работала, так потрясающе работала! Не знаю, сколько я стояла: час, два… Пришла домой, завалилась спать. А на следующее утро мои глаза поголубели.
Член Лапина стал напрягаться.
– Ресницы черные. И брови, – разглядывала она его. – Ты, наверно, любишь нежное.
– Нежное?
– Нежное. Любишь?
– Я… вообще-то… – сглотнул он.
– У тебя были женщины?
Он нервно усмехнулся:
– Девки. А у тебя были женщины?
– Нет. У меня были только мужчины, – ответила она спокойно, выпуская из рук его член. – Раньше. До того, как я проснулась.
– Раньше?
– Да. Раньше. Сейчас мне не нужны мужчины. Мне нужны братья.
– Это как? – Он подтянул к себе колени, загораживая свой напрягшийся член.
– Секс – это болезнь. Смертельная. И ей болеет все человечество. – Она убрала салфетку в карман халата.
– Да? Интересно… – усмехнулся Лапин. – А как же – нежность? Ты же про нее говорила?
– Понимаешь, Урал, есть нежность тела. Но это ничто по сравнению с нежностью сердца. Проснувшегося сердца. И ты это сейчас почувствуешь.
Дверь открылась.
Вошла женщина в белом махровом халате: 38 лет, среднего роста, полная, темно-русые волосы, голубые глаза, лицо круглое, некрасивое, улыбчивое, спокойное.
Лапин прижал к груди дрожащие колени. Потянулся за одеялом. Но одеяло было в ногах.
Медсестра встала. Подошла к женщине. Они бережно поцеловались в щеки.
– Я вижу, вы уже познакомились. – Вошедшая с улыбкой посмотрела на Лапина. – Теперь моя очередь.
Медсестра вышла. Бесшумно притворила за собой дверь.
Женщина смотрела на Лапина.
– Здравствуй, Урал, – произнесла она.
– Здравствуйте… – отвел глаза он.
– Я Мэр.
– Мэр? Чего?
– Ничего, – улыбнулась она. – Мэр – мое имя.
Она скинула халат. Голая шагнула к Лапину. Протянула полную руку:
– Встань, пожалуйста.
– Зачем? – Лапин исподлобья смотрел на ее большую отвислую грудь.
– Я прошу тебя. Не стесняйся меня.
– Да мне по барабану. Только… отдайте мою одежду.
Лапин встал. Упер руки в худосочные бедра.
Она шагнула к нему. Осторожно обняла и прижалась своей грудью к его.
Лапин нервно засмеялся, отворачивая лицо:
– Тетя, я не буду с вами трахаться.
– Я тебе и не предлагаю, – сказала она. Замерла.
Лапин тоскливо вздохнул, глянул в потолок.
– Одежду верните, а?
И вдруг вздрогнул. Дернулся всем телом. Замер.
Они оцепенели. Стояли, обнявшись. Глаза их закрылись.
Они простояли неподвижно 42 минуты.
Мэр вздрогнула, всхлипнула. Разжала руки. Лапин бессильно выпал из ее объятий на пол. Конвульсивно дернулся. Разжал зубы. Со всхлипом жадно втянул воздух. Сел. Открыл глаза. Тупо уставился на ножку кровати. Щеки его пылали.
Мэр подняла халат, надела. Положила маленькую пухлую ладонь на голову Лапина.
– Урал.
Повернулась и вышла из палаты.
Вошла сестра с одеждой Лапина в руках. Присела на корточках рядом с Лапиным.
– Как ты?
– Нормально. – Он провел дрожащей рукой по лицу. – Я вообще-то хочу… это… хочу…
– Болит грудь?
– Так… как-то… я… это…
– Одевайся. – Сестра погладила его плечо.
Лапин подтянул к себе джинсы. Под ними лежали трусы. Новые. Не его.
Он пощупал их.
– А вы… а ты…
– Что? – спросила сестра. – Отвернуться мне?
– А ты… что? – Он шмыгнул носом.
Посмотрел на нее, словно увидел впервые. Пальцы его мелко дрожали.
Сестра встала. Отошла к окну. Отвела занавеску. Стала смотреть на голые ветви.
Лапин с трудом встал. Пошатываясь и оступаясь, надел трусы. Потом джинсы. Взял черную майку. Она тоже была новой. Вместо прежней надписи «WWW.FUCK.RU» на ней было написано «BASIC». Тоже красным.
– А почему… это? – Его пальцы мяли новую майку.
Сестра оглянулась:
– Надевай. Это все твое.
Он смотрел на майку. Потом надел ее. Взялся за куртку. На ней лежали его вещи. Ключи. Студенческий. Кошелек. Кошелек был непривычно толстым.
Лапин взял его. Открыл. Он был набит деньгами. Рублями в пятисотенных купюрах. И долларами.
– А это… не мое, – он смотрел на кошелек.
– Это твое. – Сестра повернулась. Подошла.
– У меня было… семьдесят рублей. Семьдесят… пять.
– Это твои деньги.
– Это чужое… – Он смотрел на кошелек. Потрогал свою грудь.
Она взяла его за плечи:
– Вот что, Урал. Ты пока не очень понимаешь, что с тобой произошло. Я бы сказала – совсем не понимаешь. Вчера ночью ты проснулся. Но еще не отошел ото сна. Твоя жизнь теперь пойдет совсем по-другому. Мы поможем тебе.
– Кто – мы?
– Люди. Которые проснулись.
– И… что?
– Ничего.
– И что со мною будет?
– Все, что бывает с тем, кто проснулся.
Лапин смотрел на ее красивое лицо остекленевшими глазами.
– Что – все?
– Урал, – ее пальцы сжали его костлявые плечи, – имей терпение. Ты еще только встал с кровати. На которой спал двадцать лет. Ты даже не сделал первого шага. Поэтому положи кошелек в карман и следуй за мной.
Она открыла дверь. Вышла в коридор.
Лапин надел куртку, засунул кошелек во внутренний карман. Ключи и студенческий – в боковые. Вышел в коридор.
Сестра быстро пошла. Он двинулся вслед. Осторожно. Трогал шину на груди.
Возле приемной палаты их ждали врач и Мэр. Она была в темно-фиолетовом пальто с большими пуговицами. Стояла, сунув руки в карманы. Смотрела на Лапина все так же тепло и приветливо. Улыбалась.
– Значит, у нас, молодой человек, небольшая трещинка в грудине, – заговорил врач.
– Мне уже говорили, – пробормотал Лапин, не отрывая глаз от Мэр.
– Повторенье – мать ученья, – бесстрастно продолжал врач. – Стяжку десять дней не снимать. Бетонные плиты не поднимать. Мировых рекордов не ставить. С титанами любовью не заниматься. А вот это, – он протянул две упаковки лекарств, – попить. Два раза в день. И если будет болеть – пентальгин. Или семь стаканов водки. Ясно?
– Что? – Лапин перевел на него тяжелый взгляд.
– Шутка. Берите, – на ладони врача лежали две упаковки.
Лапин присмотрелся к ним. Взял. Рассовал по карманам.
– Молодой человек не понимает шуток, – с улыбкой объяснил врач женщинам.
– Он все прекрасно понимает. Спасибо. – Мэр прижалась своей щекой к щеке врача.
– Будь счастлив, Урал, – громко произнесла медсестра.
Лапин резко обернулся к ней. Вперился в нее: красивая, стройная, теплый взгляд. Большие очки. Большие губы.
Мэр кивнула им. Вышла в стеклянный тамбур. И на улицу. Там было пасмурно. И промозгло. Мокрые голые деревья. Остатки снега. Серая трава.
Лапин вышел следом. Осторожно ступал.
Мэр подошла к большому синему «мерседесу». Открыла заднюю дверь. Повернулась к Лапину:
– Прошу, Урал.
Лапин забрался внутрь. Сел на упругое сиденье. Синяя кожа. Тихая музыка. Приятный запах сандала. Белобрысый затылок водителя.
Мэр села впереди.
– Познакомься, Фроп. Это Урал.
Водитель обернулся: 52 года, круглое простецкое лицо, маленькие мутно-голубые глаза, пухлые руки, синий, в тон машины, костюм.
– Фроп, – улыбнулся он Лапину.
– Юра… то есть… Урал, – криво усмехнулся Лапин. И вдруг засмеялся.
Водитель отвернулся. Взялся за руль. Машина плавно тронулась. Выехали на Лужнецкую набережную.
Лапин продолжал смеяться. Трогал рукой грудь.
– Ты где живешь? – произнесла Мэр.
– В Медведково, – с трудом облизал губы Лапин.
– В Медведково? Мы отвезем тебя домой. Какая улица?
– Возле метро… там. Я покажу… У метро. Выйду.
– Хорошо. Но прежде заедем в одно место. Там ты познакомишься с тремя братьями. Это люди твоего возраста. Они просто скажут тебе несколько слов. И вообще помогут. Тебе сейчас нужна помощь.
– А… это где?
– В центре. На Цветном бульваре. Это займет максимум полчаса. Потом мы отвезем тебя домой.
Лапин посмотрел в окно.
– Главное для тебя сейчас – постарайся не удивляться ничему, – заговорила Мэр. – Не пугайся. Мы не тоталитарная секта. Мы просто свободные люди.
– Свободные? – пробормотал Лапин.
– Свободные.
– Почему?
– Потому что мы проснулись. А тот, кто проснулся – свободен.
Лапин смотрел на ее ухо.
– Мне было больно.
– Вчера?
– Да.
– Это естественно.
– Почему?
Мэр обернулась к нему:
– Потому что ты родился заново. А роды – это всегда боль. И для роженицы, и для новорожденного. Когда твоя мать выдавила тебя из влагалища, окровавленного, посиневшего, тебе разве не было больно? Что ты тогда сделал? Заплакал.
Лапин смотрел в ее голубые глаза, сдавленные слегка припухлыми веками. По краям зрачки окружала еле различимая желтовато-зеленая пелена.
– Значит, я вчера родился заново?
– Да. Мы говорим: проснулся.
Лапин посмотрел на ее аккуратно подстриженные русые волосы. Концы их мелко подрагивали. В такт движению.
– Я проснулся?
– Да.
– А… кто спит?
– Девяносто девять процентов людей.
– Почему?
– Это трудно объяснить в двух словах.
– А кто… не спит?
– Ты, я, Фроп, Харо. Братья, которые будили тебя вчера.
Выехали на Садовое кольцо. Впереди была большая пробка.
– Ну вот, – вздохнул водитель. – Скоро по центру – только пешком…
Рядом с «мерседесом» двигалась грязная «девятка». Толстый парень за рулем. Ел чизбургер. Бумажная упаковка задевала его приплюснутый нос.
– А тот, который… там остался? – спросил Лапин.
– Где?
– Ну… вчера… он что? Проснулся тоже?
– Нет. Он умер.
– Почему?
– Потому что он пустой. Как орех.
– Он что… не человек?
– Человек. Но пустой. Спящий.
– А я – не пустой?
– Ты не пустой. – Мэр достала из сумочки пачку жвачки. Распечатала. Взяла сама. Протянула водителю. Тот отрицательно мотнул головой. Протянула Лапину.
Он взял автоматически. Распечатал. Посмотрел на розовую пластинку. Потрогал ею нижнюю губу.
– Я… это…
– Что, Урал?
– Я… пойду.
– Как хочешь. – Мэр кивнула водителю.
«Мерседес» притормозил. Лапин нервно зевнул. Нащупал гладко-прохладную ручку замка. Потянул. С трудом открыл дверь. Вышел. Пошел между машин.
Водитель и Мэр проводили его долгими взглядами.
– Почему все бегут? – спросил водитель. – Я тоже сбежал.
– Нормальная реакция, – снова зажевала Мэр. – Я думала, он раньше попытается.
– Терпеливый… Куда теперь?
– К Жаро.
– В офис?
– Да. – Она покосилась на заднее сиденье.
Согнутая розово-матовая пластинка осталась лежать. На синей гладкой коже.

Швейцарский сыр
Лапин шел. Потом побежал. Тяжело. С трудом поднимая ноги. Морщился. Прижимал руку к груди. Пересек улицу.
Вдруг.
Боль.
Грудина.
Как разряд тока.
Вскрикнул. Отдало в локти. В ребра. В виски. Застонал. Согнулся. Опустился на колени:
– Сука…
Остановился хорошо одетый мужчина:
– Чего такое?
– Сука… – повторил Лапин.
– Жизнь-то? Это точно.
Лапин тяжело встал. Заковылял к Патриаршим прудам. Здесь снега давно не было. Мокрый тротуар. Весенняя городская грязь возле пруда.
Он добрел до Большой Бронной. Вышел на бульвар. Сел на скамейку. Откинулся на влажную жесткую спинку.
– Хуе… бень… хуебень…
Подошла грязная старушка. Заглянула в урну. Двинулась дальше.
Лапин достал кошелек. Вынул доллары. Пересчитал: 900.
Пересчитал рубли: 4500. И старые свои 70. И металлический пятак.
Посмотрел по сторонам. Шли люди. Быстро. И не торопясь. Парень и девушка пили пиво на ходу.
– Это правильно… – Лапии вынул пятисотенную купюру, кошелек убрал.
Встал осторожно. Но боль затаилась.
Он добрел до ларька. Купил бутылку «Балтики». Попросил открыть. Отпил сразу половину. Отдышался. Вытер выступившие слезы. Двинулся к метро. На Пушкинской площади было людно. Он допил пиво. Осторожно поставил на мраморный парапет. Стал спускаться вниз по ступеням. Остановился. Подумал: «А хули?»
Повернул назад. Вышел на Тверскую. Поднял руку. Сразу остановились две машины. Грязно-красная. И зеленая. Почище.
– Чертаново, – сказал Лапин водителю грязно-красной.
– И чего?
– Чего?
– Чего-чего! Сто пятьдесят!
Лапин кивнул. Забрался на сиденье рядом с водителем.
– Куда там?
– Сумской проезд.
Водитель хмуро качнул усами. Включил музыку. Плохую. Но громкую.
Через час небыстрой езды машина подъехала к семиэтажному дому Лапина. Он расплатился. Вышел. Поднялся на пятый этаж. Открыл ключом дверь. Вошел в тесно заставленную прихожую. В квартире пахло кошкой и жареным луком.
– А-а-а… явление Христа народу, – выглянул из кухни жующий отец.
– Надо же! – выглянула мать. – А мы уж понадеялись, что ты к Головастику переселился.
– Привет, – буркнул Лапин. Снял куртку. Потрогал повязку: не заметно через майку? Глянул в овальное зеркало: заметно. Пошел в свою комнату.
– Мы уже все съели, не торопись! – крикнула мать. Они с отцом засмеялись.
Лапин толкнул ногой дверь с надписью: «FUCK OFF FOREVER!» В комнате был полумрак: книжные полки, стол с компьютером, музыкальный центр, гора компакт-дисков. Плакаты на стене: «Матрица», голая Лара Крофт с двумя пистолетами, Мэрилин Мэнсон в образе гниющего на кресте Христа, незастеленная кровать. Сиамский кот Нерон дремал на подушке.
Три рубашки висели на спинке стула. Лапин взял черную. Надел поверх майки. Осторожно лег на кровать. Зевнул с ревом:
– У-а-а-а-а-а-бл-я-а-а-а-а!
Нерон нехотя поднялся. Подошел к нему. Лапин подул ему в ухо. Нерон увернулся. Спрыгнул на старое ковровое покрытие. Пошел из комнаты.
Лапин посмотрел на большие губы Лары Крофт. Вспомнил медсестру.
– Хар… Хара? Лара. Клара.
Усмехнулся. Покачал головой. С силой выдохнул сквозь неровные зубы.
В полуоткрытую дверь заглянула мать: 43 года, полноватая, каштановые волосы, моложавое лицо, серые лосины, черно-белый свитер, сигарета.
– Ты что, и вправду сыт?
– Я поем. – Лапин застегивал рубашку.
– Погудели вчера?
– Угу…
– Позвонить трудно было?
– Уг-у-у-у, – серьезно кивнул Лапин.
– Мудило. – Мать ушла.
Лапин лежал. Смотрел в потолок. Теребил стальное охвостье ремня.
– Я дважды разогревать не буду! – закричала мать на кухне.
– По барабану… – махнул рукой он.
1 2 3 4