— Мы с ней разошлись давно, — пробормотала Марина, жуя кусочек колбасы.— Вот как. А кто же у тебя сейчас?— А тебе-то что…— Ну, котенок, успокойся.— А я спокойна…Валентин снова открыл холодильник, достал начатую бутылку шампанского, снял с полки бокалы:— За неимением Аи.— Сто лет шампанского не пила.— Вот. Выпей и утихомирься.Слабо пенясь, вино полилось в бокалы.Марина взяла свой, посмотрела на струящиеся со дна пузырьки:— У меня, Валечка, сейчас любовь. Огромная.— Это замечательно, — серьезно проговорил Валентин, пригубливая вино.— Да. Это прекрасно.Марина выпила.— А кто она?— Девушка.— Моложе тебя?— На пять лет.— Чудесно, — с изящным беззвучием он поставил пустой бокал, снял крышку с хрустальной розеточки, полной черной икры, и широким ножом подцепил треть содержимого.— Да. Это удивительно, — прошептала Марина, водя ногтем по скатерти.Валентин толстым слоем располагал икру на ломтике хлеба:— Хороша собой?— Прелесть.— Характер?— Импульсивный.— Сангвиник?—Да.— Склонна к медитации?—Да.— Чувственна?— Очень.— Ранима?— Как ребенок.— Любит горячо?— Как огонь.— К нашему брату как относится?— Ненавидит.— Постой, но это же твоя копия!— Так и есть. Я в ней впервые увидела себя со стороны.Валентин кивнул, откусил половину бутерброда и наполнил бокалы.Марина рассеянно слизывала икру с хлеба, вперясь взглядом в золотистые пузырьки.— Завидую тебе, детка, — пробормотал он, жуя и приподнимая бокал, — Твое здоровье. Шампанское уже отдалось в Марине теплом и ленью. Она отпила, поднесла бокал к глазам и посмотрела сквозь переливающееся золотистыми оттенками вино на невозмутимо пьющего Валентина.— Всю жизнь мечтал полюбить кого-то, — бормотал он, запивая уничтоженный бутерброд, — Безумно полюбить. Чтоб мучиться, рыдать от страсти, седеть от ревности.— И что же?— Как видишь. Одного не могу понять: или мы в наших советских условиях это чувство реализовать не можем, или просто человек нужный мне не встретился.— А может ты просто распылился по многим и все?— Не уверен. Вот здесь, — он мягко дотронулся до груди кончиками пальцев, — Что-то есть нетронутое. Этого никто никогда не коснулся. Табуированная зона для пошлости и распутства. И заряд мощнейший. Но не дискретный. Сразу расходуется, как шаровая молния.— Дай Бог тебе встретить эту женщину.— Дай, Случай.— Дай Бог.— Для тебя — Бог, для меня — Случай.— Твое дело. Борщ кипит вовсю…— Аааа… да, да…Он заворочался, силясь приподняться, но потом передумал:— Котеночек, разлей ты. У тебя лучше получается.Марина прошлепала к плите, достала из сушки две глубокие тарелки и стала разливать в них дымящийся борщ.— И понимаешь в чем, собственно, весь криминал, — я не могу полюбить, как ни стараюсь. А искренне хочу.— Значит не хочешь.— Хочу, непременно хочу! Ты скажешь — любовь, это жертва прежде всего, а этот старый сноб на жертву не способен. Способен! Я все готов отдать, все растратить и сжечь, лишь бы полюбить кого-то по-настоящему! Вот почему так завидую тебе. Искренне завидую!Марина поставила перед ним полную тарелку.Валентин снял крышку с белой банки, зачерпнул ложкой сметану:— Но ты-то у нас в воскресенье родилась.— Да. В воскресенье, — Марина осторожно несла свою тарелку.— Вот, вот…Его ложка принялась равномерно перемешивать сметану с борщем. Марина села, перекрестилась, отломила хлеба ис жадностью набросилась на борщ.— Сметаны положи, котенок, — тихо проговорил Валентин и надолго склонился над тарелкой.Борщ съели молча. Валентин лениво отодвинул пустую тарелку. Его квадратное лицо сильно порозовело, словно под холеную кожу вошла часть борща:— А больше и нет ничего… мда…— По-моему достаточно, — ответила Марина, вешая на край тарелки стебелек укропа.— Ну и чудно, — кивнул он, доставая из халата мундштук.— За этот борщ твоей бабе можно простить незнание минета…— Бэзусловно…Вскоре они переместились в просторную гостиную.Марина забралась с ногами в огромное кожаное кресло, Валентин тяжело опустился на диван.— Теперь ты вылитая одалиска, — пробормотал он, выпуская сквозь губы короткую струйку дыма, — Матисс рисовал такую. Правда она была в полосатых шальварах. А верх обнажен. А у тебя наоборот.Марина кивнула, затягиваясь сигаретой.Он пристально посмотрел на нее, проводя языком по деснам, отчего уста вспучивались мелькающим холмиком:— Странно все-таки…— Что — странно?— Лесбийская страсть. Поразительно… что-то в этом от безумия бедного Нарцисса. Ведь в принципе ты не чужое тело любишь, а свое в чужом…— Неправда.— Почему?— Ты все равно не поймешь. Женщина никогда не устанет от женщины, как мужчина. Мы утром просыпаемся еще более чувственными, чем вечером. А ваш брат смотрит, как на ненужную подстилку, хотя вечером стонал от страсти…Валентин помолчал, нервно покусывая мундштук, потом, лениво потянувшись, громко хрустнул пальцами:— Что ж. Возможно…Пепел упал в одну из складок его халата. Марина посмотрела на толстого мальчика в треснутой рамке. Застенчиво улыбаясь, он ответил ей невинным взглядом. Огромный бант под пухлым подбородком расползся красивой кляксой. В ямочках на щеках сгустился серый довоенный воздух.— Валя, сыграй чего-нибудь, — тихо проговорила Марина.— Что? — вопросительно и устало взглянул он.— Ну… над чем ты работаешь?— Над Кейджем. «Препарированный рояль».— Не валяй дурака.— Лучше ты сыграй.— Я профнепригодна.— Ну, сыграй без октав. Чтоб твой раздробленный пятый не мучился.— Да что мне-то… смысла нет…Сыграй, сыграй. Мне послушать хочется.— Ну, если только по нотам…— Найди там.Марина слезла с кресла, подошла к громадному, во всю стену шкафу. Низ его был забит нотами.— А где Шопен у тебя?— Там где-то слева… А что нужно?— Ноктюрны.— Вот, вот. Поиграй ноктюрны.Марина с трудом вытянула потрепанную желтую тетрадь, подошла к роялю. Валентин стремительно встал, открыл крышку и укрепил ее подпоркой. Опустившись на потертый плюш стула, Марина подняла пюпитр, раскрыла ноты, полистала:— Так…Прикоснувшись босой ступней к холодной педали, она вздохнула, освобождая плечи от скованности и опустила руку на клавиатуру. Черный, пахнущий полиролью «Блютнер» откликнулся мягко и внимательно. Повинуясь привычной податливости пожелтевших клавиш, Марина сыграла два такта вступления немного порывисто и громко, заставив Валентина пространно вздохнуть.Возникла яркая тоскливая мелодия правой и басы послушно отодвинулись, зазвучали бархатней.Она вчера играла этот ноктюрн на чудовищном пианино заводского ДК, жалком низкорослом обрубке с латунной бляшкой ЛИРА, неимоверно тугой педалью и отчаянно дребезжащими клавишами. Этот сумасшедший бутылочный Шопен еще звучал у нее в голове, переплетаясь с новым — чистым, строгим и живым.Валентин слушал, покусывая мундштук, глаза его внимательно смотрели сквозь рояль. Повторяющееся арпеджио басов стало подниматься и вскоре слилось с болезненно порхающей темой, начались октавы, и негнущийся пятый палец уступил место четвертому.Валентин молча кивал головой. Crescendo перешло в порывистое forte, Маринины ногти чуть слышно царапали клавиши.Валентин встал и изящно перелистнул страницу, потрепанную, словно крылышко у измученной ребенком лимонницы.Ноктюрн начал угасать, Марина чуть тронула левую педаль, сбилась, застонала, морщась, и нервно закончила.Мягко положив ей руку на плечо, Валентин вынул мундштук изо рта:— Вполне, вполне, милая.Она засмеялась, тряхнув волосами и грустно вздохнула, опустив голову.— Нет, серьезно. — он повернулся, бросил незатушенный окурок в пепельницу, — Шопеновский нерв ты чувствуешь остро. Чувствуешь.— Спасибо.— Только не надо проваливаться из чувств в чувствительность, всегда точно знай край. Теперь большинство его не ведает. Либо академизм, сухое печатанье на машинке, либо сопли и размазня. Шопен, милая Марина, прежде всего — салонный человек. Играть его надо изысканно. Горовиц говорил, что, играя Шопена, он всегда чувствует свои руки в манжетах того времени. А знаешь какие тогда были манжеты?— Брабантские?— К чорту брабантские. Оставим их для безумных гумилевских капитанов. В первой половине девятнадцатого носили простые красивые и изысканные манжеты. Так и играй — просто, красиво, изысканно. И ясно. Непременно — ясно. И, голубушка, срежь ты коготки свои, страшно такими цапками к роялю прикасаться. А главное — постановка руки меняется, тебе ясный звук труднее извлекать.— Саша говорит, что мне идут… Пролам и с такими ногтями играть можно…— Пролам можно, а мне нельзя. Он осторожно сжал ее плечо:— Пусти, я сыграю тебе.— Этот же? Сыграй другой.— Все равно…— Я найду тебе щас…, — потянулась она к нотам, но Валентин мотнул головой, — Не надо. Я их помню.— Все девятнадцать?— Все девятнадцать. Сядь, не стой над душой.Марина села на диван, закинув ногу на ногу.Поправив подвернувшийся халат, Валентин опустился на стул, потирая руки, глянул в окно. Из хрустального зева пепельницы тянулся вверх голубоватый серпантин.Белые руки зависли над клавишами и плавно опустились. Марина вздрогнула. Это был ЕЕ ноктюрн, тринадцатый, до-минорный, огненным стержнем пронизавший всю ее жизнь.Мать играла его на разбитом «Ренеше» и пятилетняя Марина плакала от незнакомого щемящего чувства, так просто и страшно врывающегося в нее. Позднее, сидя на круглом стульчике, она разбирала эту жгучую пружину детскими топорщащимися пальчиками. Тогда эти звуки, неровно и мучительно вспыхивающие, повернули ее к музыке — всю целиком.Ноктюрн был и остался зеркалом и камертоном души. В школе она играла его на выпускном, выжав слезы из оплывших неврастенических глаз Ивана Серафимыча и заставив на мгновенье замереть переполненный родителями и учениками зал.Пройденное за три года училище изменило ноктюрн до неузнаваемости. Марина смеялась, слушая свою школьную потрескивающую запись на магнитофоне Ивана Серафимыча, потом смело садилась за его кабинетный рояльчик и играла. Старичок снова плакал, захлебываясь лающим кашлем, сибирский полупудовый кот, лежащий на его вельветовых коленях, испуганно щурился на хозяина…Это был ее ноктюрн, ее жизнь, ее любовь.Мурашки пробежали у нее по обтянутой свитером спине, когда две огромные руки начали лепить перекликающимися аккордами то самое — родное и мучительно сладкое.Он играл божественно. Аккорды ложились непреложно и страстно, рояль повиновался ему полностью, — из распахнутого черного зева плыла мелодия муки и любви, ненадолго сменяющаяся неторопливым кружевом арпеджио.Большие карие глаза Марины подернулись терпкой влагой, белые руки расплылись пятнами.Пробивающаяся сквозь аккорды мелодия замерла и, о Боже, вот оно сладкое родное ре, снимающее старую боль и тянущее в ледяной омут новой. Валентин сыграл его так, что очередная зыбкая волна мурашек заставила Марину конвульсивно дернуться. Слезы покатились по щекам, закапали на голые колени.Марина сжала рукой подбородок: рояль, Валентин, книжный шкаф — все плыло в слезах, колеблясь и смешиваясь.И ноктюрн мерно плыл дальше, минор сменился спокойной ясностью мажорных аккордов, холодным прибоем смывающих прошлые муки.Марина встала и неслышно подошла к роялю. Побежали октавы, сыгранные с подчеркнутым изяществом, снова вернулись осколки щемящего прошлого, засверкали мучительным калейдоскопом и собрались, но — в другое.— Очищение… — прошептала Марина и замерла.Тринадцатый катился к концу, слезы просыхали на щеках.— Очищение…Боль таяла, уходила, отрываясь от души, прощаясь с ней.Белым рукам оставалось мало жить на клавишах: хлынули волны арпеджио и вот он— финальный аккорд, прокрустово ложе для короткопалых.Марина смотрела как поднялись чудовищные длани и легко опустились.Подождав пока растает звук, Валентин снял руки с клавиш. Марина молча стояла рядом, рассеянно потирая висок.— Что с тобой, котеночек? — спросил он, с удивлением рассматривая ее заплаканное лицо.— Так… — еле слышно проговорила.— Ну… совсем не годится…Валентин тяжело встал, обнял ее и бережно вытер щеки кончиками пальцев. Марина взяла его руку, посмотрела и поцеловала в глубокую линию жизни.— Что с тобой? — он поднял ее, пытаясь заглянуть в глаза.Марина отвела их и, теребя пальцами бархатный воротник халата, вздохнула навесу.— Вспомнила что-нибудь?Она неопределенно кивнула.— Понравился ноктюрн?Она опять кивнула.Валентин опустил ее.— Сыграть еще?— Не надо, а то обревусь вся.— Как хочешь, — сухо пробормотал он.Марина погладила его плечо:— Ты великий пианист.Он вяло рассмеялся:— Я это знаю, котик.— А когда ты узнал?— Еще в консерватории.— Тебе сказали или ты сам понял?— Сказали. А потом понял.— Кто сказал?— Гарри.— А он многим говорил?— Не очень многим. Но говорил.Марина села на диван, вытащила сигарету из пачки, щелкнула знакомой зажигалкой, заблаговременно отстранившись.— Ты поняла как надо играть Шопена?Она усмехнулась, сузив слегка припухшие отслез глаза:— Я знаю как его надо играть. Просто не умею. А ты знаешь и умеешь. Честь Вам и хвала, Валентин Николаич.— Что с тобой сегодня? Не понимаю.— И слава Богу.Он вздохнул и побрел на кухню:— Чай поставлю…— Ставь. Только я не дождусь.— Что так? — спросил он уже из кухни.— Пора мне…—Что?— Пора, говорю!— Как хочешь, кис…Марина прошла в спальню, подняла брюки и, натягивая их, послала фальковской натурщице чуть слышный воздушный поцелуй:— Живи, милая…Из кухни французским басом запела Далила.Часы пробили.— Это что, час? — спросила Марина у своего тройного отражения, — А может больше?— Полвторого.— Мне в два к пролам надо… Господи…— Возьми мотор, — посоветовал Валентин, выходя их кухни, — Как у тебя с финансами?— Херовенько…Он кивнул и скрылся в кабинете.Марина принялась натягивать сапожки.Валентин вышел, обмахиваясь веером из десяток.— Благодетель, — улыбнулась Марина, — Играл как Рихтер.— Фи, глупость какая. Он Шопена совсем не способен играть. Слишком кругл и академичен. И мучиться не умеет. Я как Горовиц играл.— Ну, как Горовиц. До слез довел.Легким жестом картежника он сложил веер в тоненькую колоду и протянул:— Je vous pris adopter cela a signe de ma pleinae disposition.— Мерси в Баку…Марина взяла деньги и сунула в сумочку.Валентин снял с вешалки плащ и, словно торреадор, протянул ей:— Прошу.Она поймала руками рукава:— Спасибо… Я может послезавтра забегу.— Лучше — завтра.— Завтра не могу.— Понимаю… Слушай, киска, — он изящно тронул отворот ее бежевого плаща, —А ты… ты не могла бы и подругу свою захватить? Я б вам поиграл, чайку б попили, и вообще… чудно время провели. Я бы…Правая рука Марины медленно поднялась до уровня его рта, сложилась кулачком, сквозь который протиснулся большой палец. Валентин усмехнулся, поцеловал кукиш в перламутровый клювик:— Ну, молчу, молчу… Значит послезавтра жду тебя…— Спасибо тебе..— Тебе спасибо, милая…Они быстро поцеловались.Марина тронула его гладкую щеку, улыбнулась и вышла за дверь, туда, где ждала ее жизнь — беспокойная, пьянящая, яростная, беспощадная, добрая, обманчивая, и конечно же — удивительная…Марина была красивой тридцатилетней женщиной с большими, слегка раскосыми карими глазами, мягкими чертами лица и стройной подвижной фигурой.Ее улыбчивые, слегка припухлые губы, быстрый взгляд и быстрая походка выдавали характер порывистый и неспокойный. Кожа была мягкой и смуглой, руки— изящными, с длинными тонкими пальцами, ногти которых в эту весну покрывал перламутровый лак.Кроша каблучками полусапожек непрочный мартовский ледок, Марина бодро шла по Мещанской к Садовому кольцу в надежде поймать такси и поспешить к двум в свой заводской Дом Культуры, где преподавала игру на фортепиано детям рабочих.Она родилась тридцать лет назад в подмосковном одноэтажном поселке, вмерзшем в пористый от слез мартовский снег пятьдесят третьего года.Сталин умер, а Марина родилась. Детство мелькало меж частых сараев и редких сосен бескрайнего двора.Бузина и шиповник разрослись под окнами до самой крыши, отец часто вырубал буйные кусты, но к концу лета они снова восполняли урон, а весной уже скреблись в стекло колючками и сучками.В этом тесном хаосе веток, колючек и листвы проделывались ходы, тянувшиеся вдоль дряхлого забора и возле помойки заканчивающиеся просторным штабом.Здесь было просторно и тесно, пахло землей, шиповником и помойкой, крысы которой частенько забегали в штаб, заставляя малолетних стратегов визжать и швыряться камнями.В штабе придумывали новые игры, плели заговоры против суровой домохозяйки Тимохи, разрабатывали планы набегов на дачную клубнику.Здесь же скрывались от требовательных вечерних призывов родителей, вслушивались в их сердитые голоса, скорчившись в прохладной тьме, щедро платившей за укрытье ссадинами и уколами.— Марина! Домооой! — кричал отец, стоя у крыльца, и сквозь переплетенье веток Марина видела оранжевый огонек его папиросы.
1 2 3 4 5