Лифт плавно остановился, светло-зеленые двери разошлись.
Николай Иванович вышел в вестибюль.
Стоящий у проходной милиционер повернулся, отдал честь. Николай Иванович кивнул головой, минуя его, толкнул стеклянную дверь.
У подъезда прохаживались двое милиционеров в шинелях. Заметив Николая Ивановича, они остановились и приложили руки к вискам.
Николай Иванович кивнул им.
Машина стояла рядом. Вышел шофер, открыл заднюю дверцу:
— Добрый вечер, Николай Иваныч.
— Добрый вечер, Коля. — Николай Иванович кинул папку на сиденье и сел сам.
Шофер проворно обежал мощный черный перед, сел за руль, завел и плавно тронул.
Проехали коротенькую аллею, уперлись в серебристые ворота, которые стали медленно расходиться. За воротами стояла черная волга охраны. Возле волги прохаживались трое в плащах. Ворота разошлись, лимузин проехал мимо волги. Трое хлопнули дверцами, волга тронулась следом.
— Домой, Николай Иваныч?
— Ага.
Свернули на Кутузовский, понеслись по середине.
— Сегодня, Николай Иваныч, «Спартачок» наш «сапогам» наложит. Как пить дать.
— Не говори гоп… — Николай Иванович приспустил стекло.
— Вот увидите. Он «Химику» как в субботу, а? Здорово!
— Химик не ЦСКА.
— Ну, разные, конечно, но семь-ноль выиграть, это тоже суметь надо. Счет — будь здоров.
— Посмотрим, — Николай Иванович зевнул, снял шляпу и положил на папку. — Чего-то хмурится. Дождь пойдет.
— Пойдет, конечно. Вон как заволакивает. Мокрая осень какая-то. Прошлый год сухая была. Картошку копали, одно удовольствие. Ни грязи, ни чего. А щас меси вон…
— А вы не копали еще?
— Какой там! Куда ж в такую грязь.
— Смотри, сгноишь.
— Да в эту субботу попробуем…
Свернули в переулок, подкатили в восьмиэтажной башне. Волга остановилась рядом, охранники вышли, озираясь, обступили лимузин. Шофер открыл дверцу, Николай Иванович выбрался, подхватив папку и шляпу. Рыжеволосый охранник открыл дверь подъезда.
Николай Иванович кивнул ему и пошел по серо-коричневой ковровой дорожке. Широкоплечий лифтер вышел из-за стола:
— Добрый вечер, Николай Иванович.
— Привет.
Подъехал лифт, разошлись двери.
Николай Иванович вошел, утопил кнопку "З", посмотрел на себя в зеркало. На этаже вышел, позвонил. Дверь открыла Лида.
— Привет, — Николай Иванович поцеловал ее в щеку.
— Привет, — она ответно поцеловала его. — Почему без шляпы ходишь? Франтишь? Я из окна видела. Заболеешь.
— Да я из машины только…
— Смотри, простудишься. Устал?
— Есть немного. А мать где?
— У Веры.
— Аааа…
— Ужинать щас будешь или после?
— Давай щас. Там хоккей в семь…
Лида помогла ему раздеться. Николай Иванович вынул из плаща норму:
— Отнеси на кухню.
— Что, долго заседали?
— С трех.
Она ушла на кухню, крикнула оттуда:
— Рыбный суп будешь или харчо?
Николай Иванович одел тапочки:
— Харчо.
Лида загремела тарелками.
Николай Иванович сходил в туалет, вымыл руки и, засучивая рукава рубашки, прошел сквозь бамбуковую занавеску — на кухню. Лида, напевая, резала балык:
— Садись, давай. Я Аньку отослала, а сама хозяйничаю.
— А что такое?
— А она простыла где-то. Сопливая вся.
— А… Поешь со мной?
— Нет, папочка, я обедала недавно. С мамой мы поели. А ужинать рано еще. Садись.
На столе дымился харчо, стояла бутылка «Мукузани», грибы, ветчина, паюсная икра в розетке.
Норму Лида выложила в блюдце.
Николай Иванович взял ложку, придвинул норму, зачерпнул, вяло прожевал.
Лида разложила балык на тарелочке, вытерла руки о висящий на стене фартук, села напротив.
Николай Иванович неторопливо жевал норму.
— К Никитичу ездил? — Лида подперла подбородок рукой.
— Ездил.
— Ну и как? Освоился на новом месте?
— Да не очень… не справляется что-то. Только и новшеств, что ворота посеребрил…
— Ну, пыль в глаза пустить это он любит. А сам как?
— Тоже не важно. Опухший какой-то. Пьет наверно.
— Пьет, конечно. Сергея Петровича шофер рассказывал, как вез его пьяного с дачи.
Николай Иванович поскреб с блюдца коричневые остатки, облизал ложку и придвинул харчо:
— Ух ты, густое-то а…
— Ты балыка возьми, грибы вот…
— Я вижу, — он хлебнул раз, другой, налил вина, выпил и заел куском балыка. — Мать давно уехала?
— Часа в четыре. Да, чуть не забыла — тебе Николаич звонил.
— Так я ж перед отъездом говорил с ним.
— Ну, не знаю. Может, вспомнил чего. Знаешь как. Хорошая мысля приходит опосля.
— Тоже верно…
Николай Иванович хлебал харчо.
Лида встала, подошла к плите:
— А на второе Анька котлеты сбацала. Из индейки.
— Положи мне половинку.
— Чего так?
— Больше не хочу.
— А картошки?
— Тоже малость.
Он доел харчо. Лида поставила перед ним тарелку со вторым.
Николай Иванович подцепил картошку, прожевал, отложил вилку:
— Аааа… это он наверно насчет шестого… я щас…
Он встал, прошел через коридор и гостиную в кабинет, поднял трубку красного телефона без циферблата:
— Три семьдесят восемь… Алексей Николаич? Это Николай Иваныч. Тут мне Лидочка передала. Ага. Аааа… ясно… ну я так и думал… ага… ага… так… так… и что? Вот как? Ну так это ж их хозяйство, пусть они и решают. Конечно. Да и тебе волноваться на этот счет не надо. Пусть они волнуются. Сами заварили, сами пусть и расхлебывают. Точно. Точно. Конечно. Да. Конечно. Да. Седьмого. Точно. Под Архангельском сорвалось, так они решили здесь… да… так это получается — шило на мыло. Мне Федоров вчера докладывал… да… деньги убухали, а природа виновата. Да. Сначала на электронщиков валили, теперь на вечную мерзлоту. Да. Точно, а теперь, значит, Рябинкин виноват, он не предусмотрел! Нашли козла отпущения. Да. Конечно, он ведь ясно сказал, ты помнишь? Да. Нечего, конечно! А с ними я завтра поговорю, пусть они Рябинкина не трясут. Да. Пусть своих трясут. Да. Хорошо. Хорошо. Ладно, Алексей Николаич, до свидания…
Он положил трубку, посмотрел на часы и побежал в гостиную…
— Уююююю! Проворонил!
Включил телевизор, сел в кресло.
— Папа! Компот или чай? — крикнула из кухни Лида.
— Чай! — Николай Иванович шлепнул себя по коленкам.
Экран расплылся, зарябил цветами.
Судья показал вбрасывание в зоне ЦСКА. Кругов перелезал через бортик. Шалимов сидел на скамье штрафников, обматывая вокруг клюшки распустившуюся изоляцию.




По дороге купили «Каберне» и триста грамм «Мечты».
Бутылку с косо приклеенной этикеткой Сережа сунул в карман плаща, опустив туда же и руку. Кулек с конфетами Оля убрала в сумочку. Возле шашлычной перешли на ту сторону. Сережа взял Олю под руку, снял с ее непомерно длинного шарфа пожелтевший лист, протянул:
— Тебе на память.
— От кого? — Оля насмешливо улыбнулась.
— От осени, наверно.
— Спасибо.
Она взяла лист, сунула веточку в рот. Сережа шел, балансируя на бетонном бортике тротуара:
— Вообще с таким шарфом страшновато.
— Что, не нравится?
— Да нет, красивый. У Айседоры наверно был такой же.
— Странная аналогия.
— Ничего странного. Страшновато.
— Сереженька, сейчас нет открытых ландо. Так что не беспокойся.
— Зато есть троллейбусы, автобусы. Сама внутри, а шарф под колесом.
— Ну спасибо.
Сережа обнял ее, притянул к себе. Она качнулась, каблучки неловко процокали по мокрому асфальту:
— Упаду.
— Поднимем.
Он поцеловал ее в уголок губ.
— Веди себя прилично.
— Веду. Себя и тебя. Вполне прилично.
Свернули в переулок, прошли несколько домов. Переулок перегородила канава.
— Ух ты, — Сережа заглянул в канаву, столкнул ногой комок земли. — Перегородили усе путя. Как ты по вечерам тут ходишь?
— На ощупь.
— Кошмар.
— Один пьяный уже свалился.
— Случайно не твой бывший муж?
— Не хами.
Перебрались через канаву, зашли во двор.
— А вот подъезд — хоть убей… — Сережа сощурился. — Вон тот, а?
— Угадал.
— Не угадал, а вспомнил.
Вошли в подъезд. В лифте он обнял ее и поцеловал в губы. Оля раскрыла сумочку, достала ключи.
Вышли из лифта.
Оля отперла дверь, вошла. Сережа следом.
В квартире был полумрак. Оля кинула сумочку под вешалку, сняла вязаную шапку и тряхнула рассыпавшимися волосами.
Сережа повесил фуражку на деревянный штырек, привалился к стене:
— Даааа. А обои когда успела?
— Весной еще. Когда развелись. Мне те никогда не нравились.
— Мне тоже.
— Раздевайся.
Она сняла пальто, скинула сапоги. Сережа вынул бутылку из кармана, мял плащ. Оля кинула шарф на вешалку и, подхватив бутылку, двинулась было на кухню, но Сережа поймал ее руку.
— Что? — тихо спросила она.
Он поцеловал ее в губы, отвел волосы и поцеловал в висок. Она поставила бутылку на пол, обняла его.
Они долго целовались в полумраке. Оступившись, Оля опрокинула бутылку. Бутылка покатилась к двери.
За руку он втянул Олю в комнату.
— Здесь бардак страшный, — Оля отстранилась на мгновенье, потом снова обняла его.
Сережа скользнул руками под ее бежевый свитер. Оля вздохнула, взъерошила его волосы. Он нашел ее грудь, подвел к кровати, повалил. Оля стала целовать его в лоб, в глаза, но вдруг уперлась руками в плечи:
— Погоди, я дверь не заперла, кажется.
Бесшумно прошла в коридор. Щелкнул замок.
Вернулась, задернула шторы. Стало еще темнее.
Сняла свитер через голову, расстегнула джинсы:
— Скинь покрывало.
Сережа стянул с кровати зеленое покрывало. Под ним было тонкое одеяло в старом комканом пододеяльнике и расплющенная подушка с торчащей из-под нее розовой ночной рубашкой.
Оля вылезла из джинсов и шагнула к Сереже. Он обнял ее, стал целовать в шею, в худые ключицы. Оля расстегнула его рубашку, он содрал ее с себя вместе с майкой, сдернул брюки и трусы.
Обнявшись, упали на кровать.
Оля расстегнула лифчик, бретелька перепуталась с цепочкой. Сережа поцеловал ее грудь, скользнул рукой в трусики. Олины ноги разошлись и снова сошлись в коленях. Прижавшись к нему, она терлась ртом о его щеку. Он потянул трусики, она приподнялась. Трусики скользнули по ногам. Сережа лег на нее, сжал бессильные худые плечи. Цепочка тряслась между ними. Ноги ее быстро раздвинулись. Мгновенье он лихорадочно искал наощупь, Олина рука скользнула вниз и умело направила. Лобки их сошлись. Сережа замер, уткнувшись в ее волосы. Ноги ее поднялись, оплели его бедра. Он стал двигаться. Руки ушли под подушку. Оля быстро целовала его лицо. Губы ее раскрылись, она громко дышала. Сережа путался ртом в ее волосах. Вскоре Оля стала дышать чаще, язык ее прошелся по губам, пальцы сжали Сережины плечи:
— Быстрей, Сереженька… вот… вот… вот… вот… так… ой… оооо… так… так, Сереженька, вот… вот… так…
Сережа стал двигаться быстрее. Олины ноги дрожали, терлись о его:
— Быстрее… быстрее… еще… вот… вот…
Гримаса исказила ее лицо.
— Быстрее… вот… вот… вот… еще… немного!.. милый… аааа!!!
Оля вскрикнула, впилась ногтями в сережины плечи. Ноги ее согнулись в коленях. Сережа вздрогнул, застонал в ее волосы. Минуту они лежали неподвижно. Потом Сережа откинулся на спину. Кровать была узкой. Они лежали рядом, вплотную прижавшись друг к другу. Оля чмокнула его в щеку, приподнялась, вытащила из-под полушки ночную рубашку, подтерлась и прошлепала в ванную.
Сережа вытерся этой же рубашкой, лег на спину, закинул руки за голову. В ванной шелестела вода.
Сережа вздохнул, скомкал испачканную рубашку, сунул пол одеяло. Вода смолкла, ухнул сливной бачок.
Оля вошла, легла на него, сжав ладонями щеки, поцеловала в губы:
— За что ты мне нравишься, то что никогда не клянешься в любви. Не как остальные.
— Могу поклясться.
— Тогда больше ничего не будет. Она сжала ладонями его губы, отчего они стали похожи на рыбий рот.
— Чего — ничего?
— Ничего.
Он обнял ее, провел руками по спине и положил на ягодицы, хранившие на себе водяные брызги:
— Ты прелесть.
— Что ты говоришь!
— Прелестная прелесть.
— А мы вам не верим.
— Ты чудесная.
— Что ты говоришь!
— Афродита.
Он поцеловал ее подбородок.
Оля водила пальцем по сережиным бровям:
— Скажи лучше, когда я могу рассчитывать на продолжение.
— Скоро.
— Скоро — это как? Через час?
— Нет. Скоро.
— Ясно. Вот что, давай перекусим, пока ты не заснул.
— А ты жестокая.
— Ты еще меня не знаешь.
Оля встала, достала из шкафа халат:
— Пошли поедим. Ты небось на своем институтском пайке?
— Вообще-то я сегодня только завтракал…
— Оно и видно. Чтобы вашего брата раскачать, надо его сперва долго и упорно кормить мясом. Иди. Живо… Правда, мяса у меня не предвидится.
Она убежала на кухню. Сережа одел трусы, пошел за ней.
— Прихвати бутылку! — крикнула Оля. — И норму мою из сумочки тоже.
— Да и у меня… футы… — Сережа поднял бутылку, достал из своего плаща пакетик с нормой, потом из олиной сумочки ее.
Оля стояла у плиты, вырезала из масленки кусочки масла и бросала на сковородку.
— Не обожгись, смотри. — Сережа положил оба пакетика на стол и стал срезать пробку с бутылки.
— Не боись, — Оля обернулась. — Принес. Ага. И твоя. Слушай, давай-ка мы щас из этих норм кое-что сочиним.
— Давай.
— Распечатывай.
Сережа стал разрезать целлофан:
— Вообще, между нами девочками говоря, я бы эти нормы поджарил…
— Логично. Кстати, когда твоя ненаглядная кам бэк?
— Двенадцатого.
— Скоро.
— Разрезал, Оленька…
— Давай сюда. Оля бросила нормы на шипящее масло, стала членить их ножом:
— Во, одна свежая, одна сохлая.
— Свежая твоя. Экономистов ценят выше кибернетиков.
— Еще бы.
Оля расчленили нормы, достала из холодильника четыре яйца, пакетик сливок, майонез. Разбила яйца в миску, плеснула сливок, положила майонеза, быстро размешала и вылила на сковороду.
— Вот. У французов есть такой омлет со свежей клубникой. Только у нас вместо клубники…
— Земляника.
— Точно. Вообще, — она вытерла пальцы, — только наши дураки могут придумать — норму жевать в чистом виде. Зачем? Уж лучше с чем-то. Можно вообще запекать, например. Ну там, в тесте, как-нибудь. К мясу приправой, например. А то — жуй сухую! Нет, все-таки неповоротливые мы какие-то. Французы б новый раздел в кулинарии открыли. Пирожки с нормой. Пирожное из нормы, мороженое… А тут — жуй сухую.
Сережа постучал согнутым пальцем по столу, железным голосом процедил:
— Майор Пронин, ау!
Оля засмеялась, сняла с огня готовый омлет, подставила на железную решеточку перед Сережей:
— Навались!
Сережа протянул ей чашку с вином:
— За тебя.
— Спасибо, солнышко…
Чокнулись, выпили.
Оля села напротив, откусила хлеба, ткнула вилкой в дымящийся омлет, подула, попробовала:
— Ничего…
— Пища богов.
Сережа наполнил чашки:
— За встречу теперь?
— Можно.
Чокнулись. Сережа в два глотка осушил чашку, стукнул дном о стол:
— Амброзия…
Оля пила медленно, голый локоть ее поднимался. Быстро съели омлет. Насадив кусочек хлеба на вилку, Оля протерла сковородку:
— Блеск.
— И я говорю — пища богов, — он вытер губы о сгиб локтя, разлил остатки вина.
Оля встала, поставила сковороду на плиту. Сережа с двумя чашками подошел к ней, протянул:
— За твои глазки, волосы, плечи и тэ дэ.
— Что — тэ дэ?
— Тэ дэ…
Он поцеловал ее в шею, провел рукой по животу, скользнул за отворот халата. Оля отстранилась, выпила. Сережа тоже. Постояли, разглядывая друг друга. Сережа улыбнулся:
— Есть предложение.
— Конструктивное?
— Ага. Ахнем об пол? На счастье?
— Э, нет, парниша! — Оля выхватила из его рук чашку, — у меня их всего три осталось.
Она поставила чашки на стол.
— А почему так мало?
— Одну я кокнула, а четыре Витька забрал. После развода.
Сережа засмеялся, подхватил се на руки.
В коридоре зазвонил телефон. Сережа понес Олю в коридор.
Не слезая с его рук, она взяла трубку:
— Да. Что? Нет, это квартира.
Сережа поцеловал ее в шею.
Оля бросила вниз трубку, но промахнулась. Трубка ударилась о телефон, соскочила вниз и закачалась на шнуре.




Николай разрезал пакет, вывалил норму на тарелку. Скомкав пакет, швырнул в мусорное ведро, достал из шкафа ложку, банку вишневого варенья, открыл, сел за стол.
Норма была старой, с почерневшими, потрескавшимися краями. Николай наклонил банку над тарелкой. Варенье полилось на норму.
Тесть в третий раз заглянул из коридора, вошел и, заложив худые руки за спину, покачал головой:
— Значит, вареньицем поливаем?
Николай прошелся тягучей струёй по последнему темно-коричневому островку и поставил банку. Кирпичик нормы полностью покрылся вареньем. Вокруг него на тарелке расплывалась вишневая лужица, сморщенная ягода медленно сползала по торцу.
— В пирожное превратил, — узкое лицо тестя побледнело, губы подоб-рались. — Как же тебе не стыдно, Коля! Как мерзко смотреть на тебя!
— Мерзко — не смотрите.
— Да я рад бы, да вот уехать некуда от вас! Что одна дура, что другой! Как вы надоели мне! Ты посмотрел бы на себя!
Николай отделил ложкой округлившийся уголок, сунул в рот. Варенье поползло по образовавшейся ложбинке. Тесть оперся руками о стол:
— Ну она дура, она не понимает, что творит. Но ты-то умный человек, инженер, руководитель производства!
1 2 3 4 5