наблюдал, хлопотал, привез гроб, а потом ограду, которую сделали ему почти даром, за две бутылки водки, друзья из ремонтно-строительной конторы, красил ее во дворе серебрянкой, отвез на кладбище (кто-то из старух сказал, что нельзя везти ограду вместе с покойницей: плохая примета), вернулся, встречал похоронных гостей, у которых сквозило в глазах любопытство — до них дошли какие-то странные слухи; они жадно всматривались в юное лицо Маши, обнимали, сочувствуя, ее закаменевшую мать, а отец время от времени входил в комнату, где стоял гроб, бросал на дочь рассеянный взгляд и тут же выходил. Валько сидел в углу, терпеливо перенося вой над собой: «Ты ж мое дитятко, как ты теперь?!» и утирая со шек слюни женщин, которые сердобольно целовали сироту. На кладбище он тоже стоял хоть и в первом ряду над могилой, но с краю. Когда зарыли, Милашенко выпил сразу два стакана водки и вдруг, взяв лопату, пошел на внука: «Убью, урод! Из-за тебя!» Женщины заголосили, мужчины бросились на матерого грузчика, отобрали лопату, повалили. Милашенко лежал, распластанный, плакал и грыз зубами землю.
Но все-таки они взяли Валько к себе: люди не поняли бы, если бы сразу в детский дом.
Милашенко запретил называть себя дедом.
— Какой я ему дед? Пусть зовет — Олег Егорович.
Валько покладисто так и называл. А бабушку — бабушкой.
Она к нему быстро привыкла и уговаривала мужа:
— Брось ты. Посмотри, он как мальчик совсем. И так матери теперь нет, — всхлипывала она, — что ж, на помойку его выбросить?
— Надо бы, — отвечал непреклонный Олег Егорович.
4.
Валько отдали в школу по соседству.
Там никто ничего не знал. Деду было поперек души что-то говорить и объяснять, а бабка надеялась: как-нибудь обойдется.
И сначала обходилось.
Валько, раньше не общавшийся со сверстниками, начал учиться быть, как они, вприглядку понимать, что правильно, а что неправильно.
К примеру, если у тебя спрашивают карандаш или ручку, нельзя сразу же дать, да еще с улыбкой (так Валько привык откликаться на любую просьбу матери) — улыбкой удовольствия оттого, что ты понадобился. Когда это произошло в первый раз, просивший ручку Косырев, широкоплечий мальчик с очень прыщавым и всегда хмурым лицом, первый хулиган класса, вместо благодарности спросил:
— Ты чего лыбишься?
— Просто, — пожал плечами Валько.
— Просто! Лыбится он! А я тебе ручку не отдам, понял?
— Ладно, у меня еще есть.
— Ну? Покажь!
Валько показал горсть ручек, которыми его снабдила бабушка.
Косырев сгреб их и сказал:
— Молодец!
Писать стало нечем. Валько тронул спину Косырева. Тот с досадой повел плечом. Валько тронул еще и прошептал:
— Дай одну ручку!
— Отстань ты! — заорал Косырев на весь класс, резко повернулся и ударил Валько в лоб металлической линейкой: согнул и щелкнул. Получилось хлестко и больно. Все засмеялись.
— Косырев! — закричала учительница.
— А чё он лезет? — пожаловался Косырев. — Будет лезть — еще получит!
Так и просидел Валько без ручки, пришлось просить у бабушки еще.
Итак, давать ручку сразу нельзя. Надо (наблюдал Валько) поломаться, сказать:
— А где волшебное слово?
Или:
— Свою надо иметь! — и дать, но с неохотой.
Или вовсе не давать, сделав вид, что лишней нету.
Или не делать вид, а просто:
— Не дам, отвали!
Так — правильно. Так надо себя вести.
Но не успеет Валько выучить или перенять одно, тут же надо соображать что-то другое. А на себя положиться нельзя, потому что сам ты ничего не знаешь и не умеешь. И приходится избавляться от привычек, выработавшихся за время жизни с мамой. Нельзя четко и с радостью отвечать урок — считают, что ты подхалимничаешь. (А ведь радость у Валько была от удовольствия не только за себя, за свою старательность, он радовался видеть удовольствие учителя, ему, как он быстро понял в школе, среди людей, нравилось вообще доставлять удовольствие другим, от этого-то и надо отвыкать в первую очередь). Даже если знаешь, отвечать надо монотонно, словно делая одолжение. Так, чтобы остальные поняли: ты не хвастаешься, ты просто случайно выучил. Время от времени хорошо получить двойку, сказав, что не учил. Потому что мальчику отличником быть зазорно. Прокотов — да, отличник, но что с него взять, он сердцем больной, освобожденный от физкультуры, он во время уроков в обморок падает, больному простительно. И девчонкам простительно, они подхалимки по натуре.
Можно давать списывать, но ни в коем случае не жди благодарности, списывающий, наоборот, снисходителен и даже презрителен: он вчера был делом занят, играл в футбол или ходил за новые дома к дачам, лазил по ним с друзьями, убегал от сторожа и от собаки, поэтому списать даже не просят, а требуют, чувствуя за собой право жизни, не потраченной на пустяки. Время от времени и самому надо просить списать. В случае отказа сердиться, обзываться.
С девчонками вести себя грубо. Не обращать на них внимания, но делать так, чтобы они обращали на тебя внимание, при этом чтобы не догадались, что ты хочешь, чтобы на тебя обратили внимание. Если догадаются — засмеют, а мальчишки тем более.
Ни в коем случае не любить общественной жизни, отказываться от поручений, а если все-таки что-то заставят, выполнять с неохотой.
Иметь друга.
Это оказалось труднее всего.
У всех был друг или несколько. С другом положено сидеть за одной партой (не с девчонкой же!), давать ему списывать, в столовой делиться с ним компотом. Правда, Валько в столовую не ходил, для этого нужно иметь двадцать копеек, а бабушка денег не давала, вместо этого кормила его обильным завтраком, чтобы хватило до обеда, считая, что есть между завтраком и обедом — баловство.
Некоторые мальчики тратили деньги, что давали им родители на завтрак, на сигареты. А курить в этой школе, одной из лучшей в городе (ибо — в центре), начинали раньше, чем в других: мальчишки были свободолюбивые и прогрессивные. При этом смолить «Приму» или какой-нибудь «Беломор» считалось позорно (слово «западло» еще не вошло в широкий обиход), экономили и покупали болгарские сигареты: «Аида», «Варна». Если кто-то добывал что-то необычное — «Золотое руно», например, положено было угощать других.
А дед Олег Егорович как раз принес однажды домой несколько пачек этого «Золотого руна», хотя сам курил «Беломор»: у грузчика руки всегда грязные, поэтому удобно браться за бумажный мундштук, а не пачкать сигарету. Эти шесть пачек так и лежали в комоде, и Валько однажды взял одну.
На большой перемене он пошел со всеми за гараж, предназначенный для школьных машин, но машин не было, а хранилось громоздкое имущество, да еще однажды привезли картошку, ссыпали, учителя, переодевшись в домашнее, в чем странно было их видеть, пришли и стали складывать ее в мешки и уносить по домам — и за этим занятием, несвойственным им, тоже странно было наблюдать.
Курили в их возрасте лишь трое или четверо, остальные стояли просто так.
Валько достал сигареты, сказал как можно естественнее:
— Кто хочет?
Послышались возгласы одобрения, взяли все, в том числе и некурящие.
Косырев взял две штуки и хлопнул Валько по плечу (Валько тут же стал счастлив):
— Молодец. А сам?
— Не курю, — сознался Валько.
— Почему?
— Не хочу.
— Ты просто не пробовал. Ты попробуй.
Валько понял, что это испытание. Другим можно отказаться, ему — нельзя.
И он попробовал. Сразу же задохнулся, закашлялся. Косырев сказал:
— Ну, и нечего баловаться тогда.
И взял у Валько пачку.
И это тоже было испытание.
Валько не огорчился из-за сигарет, ему даже приятно было пригодиться Косыреву хотя бы сигаретами, но он понимал, что по кодексу мальчишеской чести не имеет права отдавать просто так.
— Еще чего, — сказал Валько и потянулся за сигаретами.
Косырев ударил его по руке.
— Не лезь, не твое! Грабят прямо среди бела дня, охамели совсем! — удивился он, и все засмеялись. У Косырева была репутация юморного, хоть и туповатого, пацана.
— Отдай, я сказал! — насупился Валько.
— Ты сказал, а я не слышал! — ответил Косырев.
Валько очень хотелось уйти. Но нельзя было.
И он толкнул Косырева.
— Отдай!
Косырев отреагировал мгновенно — и не мальчишески, а вполне по-взрослому, умело: одной рукой дал под дых, а другой по лицу. Валько упал.
Он ждал, что после этого случая его запрезирают. Хотя, как знать, может, напротив, начнут уважать.
Ни то, ни другое: уже в тот же день все забыли. В школьной детской жизни все меняется вообще быстро.
А Валько, взяв у деда Олега Егоровича еще одну пачку, стал учиться курить. После школы, за сараями. Сначала кружилась голова и тошнило. Потом ничего.
И вот, в очередной раз выйдя со всеми на большую перемену, он угостил всех оставшимися сигаретами и закурил сам. Ждал — хотя бы удивления. Но в это время кто-то что-то рассказывал, поэтому не обратили внимания. Наши личные подвиги другим незаметны.
А дед Олег Егорович обнаружил пропажу.
Валько вернулся: в доме стоял крик (бабка и дед вообще общались очень шумно).
— Да ему-то зачем? — кричала бабка. — Сам водишь кого попало выпивать, вот и взяли!
— Мои друзья без спроса не возьмут! Ты стащил? — спросил дед Олег Егорович вошедшего Валько. (Кстати, он умудрялся не называть его имени.)
Валько врать не умел. И опустил голову.
— Зачем? — спросил дед Олег Егорович. — В школу оттащил и продал кому-нибудь?
— Нет.
— А зачем? Сам курил?
— Ты совсем очумел, старый! — закричала бабка. — Ему лет-то сколько — курить уже!
— Молчи! Ну? Курил?
— Да, — сказал Валько.
— Ну, так бы и сказал, — с неожиданной легкостью принял его признание дед Олег Егорович. — Курить, конечно, вредно. И лучше не надо. Но если захочешь — спроси, таскать не надо. Понял?
— Понял.
— О, чему ребенка учит! — удивилась бабка.
— Да я больше и не буду. Я не хочу, — сказал Валько.
Видимо, деду Олегу Егоровичу то, что Валько курит, показалось признаком его нормальности и мужественности. Возможно, он, как и Маша, стал надеяться, что все еще выправится, наладится...
5.
Была медкомиссия. За отсутствием специальных кабинетов, осматривали в актовом зале: поставили несколько столов, накрыли белым, надо было ходить по очереди от врача к врачу. Один осматривал глаза, другой зубы, третий слушал грудь, четвертый просил спустить трусы.
Валько хотел незаметно уйти из школы, но не получилось. В вестибюле нянечка терла полы, крикнула;
— Куда?! Стой, пока домою!
Валько не смог стоять. Сейчас могут выйти директор или кто-то из учителей. Обратят внимание. Заподозрят.
Он вернулся — готовый ко всему.
Осмотрели глаза, зубы. Попросили спустить трусы. Валько приспустил до паха.
— Да ниже! Еще нет ничего, а уже стесняются! — сказала врачиха.
Валько спустил ниже. Врачиха мельком глянула и хотела уже что-то записать, но метнулась взглядом обратно.
— Это что такое?
И полезла холодными руками.
Валько закрыл глаза.
— Валерий Леонидович! — послышался голос женщины.
Врачи что-то тихо говорили. Потом громче. Еще громче — ему.
— А? — Валько открыл глаза.
— Иди, иди.
— Спасибо...
Бабку с дедом вызвали в школу.
Они были там долго и вернулись с руганью.
— Надо было вежливо, а не орать! — упрекала бабка Олега Егоровича.
— А я невежливо? Я нормально! Не ихое сучье дело! У нас советская школа! Я им крокодила приведу — будут учить! Им за это деньги плотют! Врать они мне будут: детей он испортит! Чем это?
— Они не так сказали, они сказали, что у детей будет это самое... Лишний интерес насчет половых вопросов! — оправдала бабка учителей, но тут же и обвинила: — Оглоеды, в самом деле! Будто у них и так интереса нет!
— Вот именно! — подхватил дед Олег Егорович. — Да они уже знают побольше нашего! А то и умеют! Ничего, — обратился он к Валько, как всегда, не называя по имени, — будешь учиться, как учился. А если кто чего, скажешь мне, я с ними разберусь!
Это «если кто чего» началось быстро. Неизвестно, кто пустил слух, вряд ли это было сделано нарочно. Просто у учителей тоже есть дети и они обсуждали при них свои дела и мысли непринужденно, как и все родители в советскую эпоху, при этом их существование было по определению двулично: не все скажешь, не все обсудишь в коллективе, дома же можно отвести душу; дети быстро понимали, что родители постоянно чем-то унижены, и лишались по отношению к ним почтительности: униженным сочувствуют, но их не уважают.
От Валько отсел Прокотов, который взял его в дружки. Валько, кстати, хотел бы иметь другом кого-то другого, не больного отличника, но за него решил Прокотов: сел рядом, затеял игру в морской бой, угостил конфеткой — и вот уже ходит на перемене, обняв Валько за шею, показывая всем, что у него, как у всех, теперь тоже есть друг. Валько было неприятно и даже немного больно ходить с согнутой шеей, его коробили прикосновения к чужому человеку, он раньше так близко был только с мамой. Но терпел.
И вот Прокотов ушел.
Девочки посматривали на Валько и хихикали. Мальчишки тоже поглядывали с любопытством. А Косырев в этот день запаздывал. Но ясно было: ждут его.
И он явился. И, плюхнувшись на свое место, повернулся и заорал:
— Милашенко, а где твои бантики? Люсь, дай бантик! — сказал он красоточке Люсе Шавриной.
Та зарделась от внимания и сказала:
— Еще чего!
— Дай, не жадись!
— Не дам!
Косырев погнался за Люсей, повалил ее и насильно выдрал из волос бантик.
— Дурак! — поднялась Люся, красная, возмущенная и счастливая.
А Косырев подошел к Валько:
— На, дарю!
— Не надо, — тихо сказал Валько.
— Надо!
Косырев одним прыжком насел на Валько, согнул его голову и начал прицеплять бант. Другие помогали.
— Это еще что? — раздался крик.
В двери стояла немка Евгения Викторовна. Она выше всего ценила порядок и тишину. Нарушителей удаляла или ставила им двойки. Никогда не улыбалась. Валько она казалась кем-то вроде снежной королевы из сказки (только не такая красивая): никого не любит и всех готова заморозить. Если другие учителя иногда невольно смеялись над проделками учеников или, напротив, выходили из себя, кричали, Евгения Викторовна словно поставила задачу: использовать в работе только рот, которым она произносила немецкие слова. Все остальное было неподвижно. Валько представлял, как она дома тренируется перед зеркалом.
Евгения Викторовна стояла в двери, спокойно глядя на безобразие.
Все рассыпались. Растрепанный Валько сорвал бант, плохо державшийся на его коротких волосах, бросил на пол.
— Подними, — сказала Евгений Викторовна.
Валько поднял.
— Пойдем за мной.
Валько пошел за ней.
Евгения Викторовна привела его в кабинет завуча и там сказала:
— Это теперь так и будет? Вместо учить детей, я теперь буду их успокаивать? Тогда процент успеваемости с меня не спрашивайте.
Завуч, нервная пожилая женщина, сказала, что она не обязана решать те проблемы, которые от нее не зависят, вызывайте его бабку с дедом, он у них воспитывается, и доказывайте, что это нам подорвет репутацию школы. Я три часа доказывала — не смогла, попробуйте вы.
— И попробую, — сказала Евгения Викторовна.
И бабку с дедом Олегом Егоровичем опять вызвали в школу.
Потом еще раз (Валько в это время в школу не ходил). И бабка сказала:
— Ладно. Мы тебя в другую школу устроим.
6.
Стали устраивать.
Ходили сначала (вместе с Валько) по обычным школам, потом были в школе очень казенного и неприглядного вида (вывеска: «Школа-интернат») и наконец оказались в еще более казенном и неприглядном здании, тоже интернате — с добавкой «спец».
Там Валько и оставили.
Сначала брали на выходные, но дед Олег Егорович все чаще запивал, буянил, невнятно обвинял в чем-то Валько, один раз даже стукнул по голове — ладонью, не больно, но обидно.
Бабка кричала:
— Разведуся я с тобой, безобразник старый!
Но развестись не успела: вскоре Олег Егорович умер на рабочем месте. Взял мешок и сел. Сел — и не встал.
Бабка после этого стала сухой, неприветливой. И тоже начала крепко выпивать, и тоже обвиняла в чем-то Валько. То есть не в чем-то, а в том, что он «всем жизнь поломал».
Валько перестал к ней ходить.
А однажды пришел — ее нет. Спросил у соседей.
«Опомнился: схоронили давно! Водянка!»
В специнтернате было много покалеченных детей: без рук, без ног, каких-то скособоченных, некоторые с огромными выпученными глазами, раздутой головой. Валько сначала думал, что с ними что-то случилось, потом узнал — они такие от рождения. Он считал, что зря его, с нормальными руками, ногами и головой, правильного, поместили сюда. Оказалось — его-то и считают самым неправильным. Дразнились, обзывали, щипали, колотили. Валько, как в прежней школе, пытался подстроиться под общие образцы поведения, но как это сделать, если все вокруг непредсказуемо — кроме жестокости. Для воспитателей же образцом детского поведения считается: молчать (отвечая лишь когда спросят), слушаться, жрать что дают, не болеть. Валько это быстро усвоил.
Дядя Коля, сторож, вахтер, сантехник и все остальное, что надо по хозяйству, уводил Валько к себе в каморку, там пил вино и беседовал с ним, как со взрослым.
1 2 3 4
Но все-таки они взяли Валько к себе: люди не поняли бы, если бы сразу в детский дом.
Милашенко запретил называть себя дедом.
— Какой я ему дед? Пусть зовет — Олег Егорович.
Валько покладисто так и называл. А бабушку — бабушкой.
Она к нему быстро привыкла и уговаривала мужа:
— Брось ты. Посмотри, он как мальчик совсем. И так матери теперь нет, — всхлипывала она, — что ж, на помойку его выбросить?
— Надо бы, — отвечал непреклонный Олег Егорович.
4.
Валько отдали в школу по соседству.
Там никто ничего не знал. Деду было поперек души что-то говорить и объяснять, а бабка надеялась: как-нибудь обойдется.
И сначала обходилось.
Валько, раньше не общавшийся со сверстниками, начал учиться быть, как они, вприглядку понимать, что правильно, а что неправильно.
К примеру, если у тебя спрашивают карандаш или ручку, нельзя сразу же дать, да еще с улыбкой (так Валько привык откликаться на любую просьбу матери) — улыбкой удовольствия оттого, что ты понадобился. Когда это произошло в первый раз, просивший ручку Косырев, широкоплечий мальчик с очень прыщавым и всегда хмурым лицом, первый хулиган класса, вместо благодарности спросил:
— Ты чего лыбишься?
— Просто, — пожал плечами Валько.
— Просто! Лыбится он! А я тебе ручку не отдам, понял?
— Ладно, у меня еще есть.
— Ну? Покажь!
Валько показал горсть ручек, которыми его снабдила бабушка.
Косырев сгреб их и сказал:
— Молодец!
Писать стало нечем. Валько тронул спину Косырева. Тот с досадой повел плечом. Валько тронул еще и прошептал:
— Дай одну ручку!
— Отстань ты! — заорал Косырев на весь класс, резко повернулся и ударил Валько в лоб металлической линейкой: согнул и щелкнул. Получилось хлестко и больно. Все засмеялись.
— Косырев! — закричала учительница.
— А чё он лезет? — пожаловался Косырев. — Будет лезть — еще получит!
Так и просидел Валько без ручки, пришлось просить у бабушки еще.
Итак, давать ручку сразу нельзя. Надо (наблюдал Валько) поломаться, сказать:
— А где волшебное слово?
Или:
— Свою надо иметь! — и дать, но с неохотой.
Или вовсе не давать, сделав вид, что лишней нету.
Или не делать вид, а просто:
— Не дам, отвали!
Так — правильно. Так надо себя вести.
Но не успеет Валько выучить или перенять одно, тут же надо соображать что-то другое. А на себя положиться нельзя, потому что сам ты ничего не знаешь и не умеешь. И приходится избавляться от привычек, выработавшихся за время жизни с мамой. Нельзя четко и с радостью отвечать урок — считают, что ты подхалимничаешь. (А ведь радость у Валько была от удовольствия не только за себя, за свою старательность, он радовался видеть удовольствие учителя, ему, как он быстро понял в школе, среди людей, нравилось вообще доставлять удовольствие другим, от этого-то и надо отвыкать в первую очередь). Даже если знаешь, отвечать надо монотонно, словно делая одолжение. Так, чтобы остальные поняли: ты не хвастаешься, ты просто случайно выучил. Время от времени хорошо получить двойку, сказав, что не учил. Потому что мальчику отличником быть зазорно. Прокотов — да, отличник, но что с него взять, он сердцем больной, освобожденный от физкультуры, он во время уроков в обморок падает, больному простительно. И девчонкам простительно, они подхалимки по натуре.
Можно давать списывать, но ни в коем случае не жди благодарности, списывающий, наоборот, снисходителен и даже презрителен: он вчера был делом занят, играл в футбол или ходил за новые дома к дачам, лазил по ним с друзьями, убегал от сторожа и от собаки, поэтому списать даже не просят, а требуют, чувствуя за собой право жизни, не потраченной на пустяки. Время от времени и самому надо просить списать. В случае отказа сердиться, обзываться.
С девчонками вести себя грубо. Не обращать на них внимания, но делать так, чтобы они обращали на тебя внимание, при этом чтобы не догадались, что ты хочешь, чтобы на тебя обратили внимание. Если догадаются — засмеют, а мальчишки тем более.
Ни в коем случае не любить общественной жизни, отказываться от поручений, а если все-таки что-то заставят, выполнять с неохотой.
Иметь друга.
Это оказалось труднее всего.
У всех был друг или несколько. С другом положено сидеть за одной партой (не с девчонкой же!), давать ему списывать, в столовой делиться с ним компотом. Правда, Валько в столовую не ходил, для этого нужно иметь двадцать копеек, а бабушка денег не давала, вместо этого кормила его обильным завтраком, чтобы хватило до обеда, считая, что есть между завтраком и обедом — баловство.
Некоторые мальчики тратили деньги, что давали им родители на завтрак, на сигареты. А курить в этой школе, одной из лучшей в городе (ибо — в центре), начинали раньше, чем в других: мальчишки были свободолюбивые и прогрессивные. При этом смолить «Приму» или какой-нибудь «Беломор» считалось позорно (слово «западло» еще не вошло в широкий обиход), экономили и покупали болгарские сигареты: «Аида», «Варна». Если кто-то добывал что-то необычное — «Золотое руно», например, положено было угощать других.
А дед Олег Егорович как раз принес однажды домой несколько пачек этого «Золотого руна», хотя сам курил «Беломор»: у грузчика руки всегда грязные, поэтому удобно браться за бумажный мундштук, а не пачкать сигарету. Эти шесть пачек так и лежали в комоде, и Валько однажды взял одну.
На большой перемене он пошел со всеми за гараж, предназначенный для школьных машин, но машин не было, а хранилось громоздкое имущество, да еще однажды привезли картошку, ссыпали, учителя, переодевшись в домашнее, в чем странно было их видеть, пришли и стали складывать ее в мешки и уносить по домам — и за этим занятием, несвойственным им, тоже странно было наблюдать.
Курили в их возрасте лишь трое или четверо, остальные стояли просто так.
Валько достал сигареты, сказал как можно естественнее:
— Кто хочет?
Послышались возгласы одобрения, взяли все, в том числе и некурящие.
Косырев взял две штуки и хлопнул Валько по плечу (Валько тут же стал счастлив):
— Молодец. А сам?
— Не курю, — сознался Валько.
— Почему?
— Не хочу.
— Ты просто не пробовал. Ты попробуй.
Валько понял, что это испытание. Другим можно отказаться, ему — нельзя.
И он попробовал. Сразу же задохнулся, закашлялся. Косырев сказал:
— Ну, и нечего баловаться тогда.
И взял у Валько пачку.
И это тоже было испытание.
Валько не огорчился из-за сигарет, ему даже приятно было пригодиться Косыреву хотя бы сигаретами, но он понимал, что по кодексу мальчишеской чести не имеет права отдавать просто так.
— Еще чего, — сказал Валько и потянулся за сигаретами.
Косырев ударил его по руке.
— Не лезь, не твое! Грабят прямо среди бела дня, охамели совсем! — удивился он, и все засмеялись. У Косырева была репутация юморного, хоть и туповатого, пацана.
— Отдай, я сказал! — насупился Валько.
— Ты сказал, а я не слышал! — ответил Косырев.
Валько очень хотелось уйти. Но нельзя было.
И он толкнул Косырева.
— Отдай!
Косырев отреагировал мгновенно — и не мальчишески, а вполне по-взрослому, умело: одной рукой дал под дых, а другой по лицу. Валько упал.
Он ждал, что после этого случая его запрезирают. Хотя, как знать, может, напротив, начнут уважать.
Ни то, ни другое: уже в тот же день все забыли. В школьной детской жизни все меняется вообще быстро.
А Валько, взяв у деда Олега Егоровича еще одну пачку, стал учиться курить. После школы, за сараями. Сначала кружилась голова и тошнило. Потом ничего.
И вот, в очередной раз выйдя со всеми на большую перемену, он угостил всех оставшимися сигаретами и закурил сам. Ждал — хотя бы удивления. Но в это время кто-то что-то рассказывал, поэтому не обратили внимания. Наши личные подвиги другим незаметны.
А дед Олег Егорович обнаружил пропажу.
Валько вернулся: в доме стоял крик (бабка и дед вообще общались очень шумно).
— Да ему-то зачем? — кричала бабка. — Сам водишь кого попало выпивать, вот и взяли!
— Мои друзья без спроса не возьмут! Ты стащил? — спросил дед Олег Егорович вошедшего Валько. (Кстати, он умудрялся не называть его имени.)
Валько врать не умел. И опустил голову.
— Зачем? — спросил дед Олег Егорович. — В школу оттащил и продал кому-нибудь?
— Нет.
— А зачем? Сам курил?
— Ты совсем очумел, старый! — закричала бабка. — Ему лет-то сколько — курить уже!
— Молчи! Ну? Курил?
— Да, — сказал Валько.
— Ну, так бы и сказал, — с неожиданной легкостью принял его признание дед Олег Егорович. — Курить, конечно, вредно. И лучше не надо. Но если захочешь — спроси, таскать не надо. Понял?
— Понял.
— О, чему ребенка учит! — удивилась бабка.
— Да я больше и не буду. Я не хочу, — сказал Валько.
Видимо, деду Олегу Егоровичу то, что Валько курит, показалось признаком его нормальности и мужественности. Возможно, он, как и Маша, стал надеяться, что все еще выправится, наладится...
5.
Была медкомиссия. За отсутствием специальных кабинетов, осматривали в актовом зале: поставили несколько столов, накрыли белым, надо было ходить по очереди от врача к врачу. Один осматривал глаза, другой зубы, третий слушал грудь, четвертый просил спустить трусы.
Валько хотел незаметно уйти из школы, но не получилось. В вестибюле нянечка терла полы, крикнула;
— Куда?! Стой, пока домою!
Валько не смог стоять. Сейчас могут выйти директор или кто-то из учителей. Обратят внимание. Заподозрят.
Он вернулся — готовый ко всему.
Осмотрели глаза, зубы. Попросили спустить трусы. Валько приспустил до паха.
— Да ниже! Еще нет ничего, а уже стесняются! — сказала врачиха.
Валько спустил ниже. Врачиха мельком глянула и хотела уже что-то записать, но метнулась взглядом обратно.
— Это что такое?
И полезла холодными руками.
Валько закрыл глаза.
— Валерий Леонидович! — послышался голос женщины.
Врачи что-то тихо говорили. Потом громче. Еще громче — ему.
— А? — Валько открыл глаза.
— Иди, иди.
— Спасибо...
Бабку с дедом вызвали в школу.
Они были там долго и вернулись с руганью.
— Надо было вежливо, а не орать! — упрекала бабка Олега Егоровича.
— А я невежливо? Я нормально! Не ихое сучье дело! У нас советская школа! Я им крокодила приведу — будут учить! Им за это деньги плотют! Врать они мне будут: детей он испортит! Чем это?
— Они не так сказали, они сказали, что у детей будет это самое... Лишний интерес насчет половых вопросов! — оправдала бабка учителей, но тут же и обвинила: — Оглоеды, в самом деле! Будто у них и так интереса нет!
— Вот именно! — подхватил дед Олег Егорович. — Да они уже знают побольше нашего! А то и умеют! Ничего, — обратился он к Валько, как всегда, не называя по имени, — будешь учиться, как учился. А если кто чего, скажешь мне, я с ними разберусь!
Это «если кто чего» началось быстро. Неизвестно, кто пустил слух, вряд ли это было сделано нарочно. Просто у учителей тоже есть дети и они обсуждали при них свои дела и мысли непринужденно, как и все родители в советскую эпоху, при этом их существование было по определению двулично: не все скажешь, не все обсудишь в коллективе, дома же можно отвести душу; дети быстро понимали, что родители постоянно чем-то унижены, и лишались по отношению к ним почтительности: униженным сочувствуют, но их не уважают.
От Валько отсел Прокотов, который взял его в дружки. Валько, кстати, хотел бы иметь другом кого-то другого, не больного отличника, но за него решил Прокотов: сел рядом, затеял игру в морской бой, угостил конфеткой — и вот уже ходит на перемене, обняв Валько за шею, показывая всем, что у него, как у всех, теперь тоже есть друг. Валько было неприятно и даже немного больно ходить с согнутой шеей, его коробили прикосновения к чужому человеку, он раньше так близко был только с мамой. Но терпел.
И вот Прокотов ушел.
Девочки посматривали на Валько и хихикали. Мальчишки тоже поглядывали с любопытством. А Косырев в этот день запаздывал. Но ясно было: ждут его.
И он явился. И, плюхнувшись на свое место, повернулся и заорал:
— Милашенко, а где твои бантики? Люсь, дай бантик! — сказал он красоточке Люсе Шавриной.
Та зарделась от внимания и сказала:
— Еще чего!
— Дай, не жадись!
— Не дам!
Косырев погнался за Люсей, повалил ее и насильно выдрал из волос бантик.
— Дурак! — поднялась Люся, красная, возмущенная и счастливая.
А Косырев подошел к Валько:
— На, дарю!
— Не надо, — тихо сказал Валько.
— Надо!
Косырев одним прыжком насел на Валько, согнул его голову и начал прицеплять бант. Другие помогали.
— Это еще что? — раздался крик.
В двери стояла немка Евгения Викторовна. Она выше всего ценила порядок и тишину. Нарушителей удаляла или ставила им двойки. Никогда не улыбалась. Валько она казалась кем-то вроде снежной королевы из сказки (только не такая красивая): никого не любит и всех готова заморозить. Если другие учителя иногда невольно смеялись над проделками учеников или, напротив, выходили из себя, кричали, Евгения Викторовна словно поставила задачу: использовать в работе только рот, которым она произносила немецкие слова. Все остальное было неподвижно. Валько представлял, как она дома тренируется перед зеркалом.
Евгения Викторовна стояла в двери, спокойно глядя на безобразие.
Все рассыпались. Растрепанный Валько сорвал бант, плохо державшийся на его коротких волосах, бросил на пол.
— Подними, — сказала Евгений Викторовна.
Валько поднял.
— Пойдем за мной.
Валько пошел за ней.
Евгения Викторовна привела его в кабинет завуча и там сказала:
— Это теперь так и будет? Вместо учить детей, я теперь буду их успокаивать? Тогда процент успеваемости с меня не спрашивайте.
Завуч, нервная пожилая женщина, сказала, что она не обязана решать те проблемы, которые от нее не зависят, вызывайте его бабку с дедом, он у них воспитывается, и доказывайте, что это нам подорвет репутацию школы. Я три часа доказывала — не смогла, попробуйте вы.
— И попробую, — сказала Евгения Викторовна.
И бабку с дедом Олегом Егоровичем опять вызвали в школу.
Потом еще раз (Валько в это время в школу не ходил). И бабка сказала:
— Ладно. Мы тебя в другую школу устроим.
6.
Стали устраивать.
Ходили сначала (вместе с Валько) по обычным школам, потом были в школе очень казенного и неприглядного вида (вывеска: «Школа-интернат») и наконец оказались в еще более казенном и неприглядном здании, тоже интернате — с добавкой «спец».
Там Валько и оставили.
Сначала брали на выходные, но дед Олег Егорович все чаще запивал, буянил, невнятно обвинял в чем-то Валько, один раз даже стукнул по голове — ладонью, не больно, но обидно.
Бабка кричала:
— Разведуся я с тобой, безобразник старый!
Но развестись не успела: вскоре Олег Егорович умер на рабочем месте. Взял мешок и сел. Сел — и не встал.
Бабка после этого стала сухой, неприветливой. И тоже начала крепко выпивать, и тоже обвиняла в чем-то Валько. То есть не в чем-то, а в том, что он «всем жизнь поломал».
Валько перестал к ней ходить.
А однажды пришел — ее нет. Спросил у соседей.
«Опомнился: схоронили давно! Водянка!»
В специнтернате было много покалеченных детей: без рук, без ног, каких-то скособоченных, некоторые с огромными выпученными глазами, раздутой головой. Валько сначала думал, что с ними что-то случилось, потом узнал — они такие от рождения. Он считал, что зря его, с нормальными руками, ногами и головой, правильного, поместили сюда. Оказалось — его-то и считают самым неправильным. Дразнились, обзывали, щипали, колотили. Валько, как в прежней школе, пытался подстроиться под общие образцы поведения, но как это сделать, если все вокруг непредсказуемо — кроме жестокости. Для воспитателей же образцом детского поведения считается: молчать (отвечая лишь когда спросят), слушаться, жрать что дают, не болеть. Валько это быстро усвоил.
Дядя Коля, сторож, вахтер, сантехник и все остальное, что надо по хозяйству, уводил Валько к себе в каморку, там пил вино и беседовал с ним, как со взрослым.
1 2 3 4