— Стоять! — сказал я с холодным бешенством, усилием воли заставляя не дрожать поднятую руку с пистолетом. Все-таки первый раз в жизни целился в живого человека.
— Да ты что, офонарел, что ли? — как-то неправдоподобно тихо спросил мой враг и напряженно замер, по-моему, оценивая расстояние между нами спокойным взглядом профессионала.
Когда выхватываешь оружие и не стреляешь в ту же секунду, как учат учебники и инструктора по боевому самбо, ты рискуешь в основном тремя вещами: первое — кто-то может тоже выхватить оружие и выстрелить раньше; второе — оружие могут вырвать из твоих рук и применить против тебя; третье (специфика нашей замечательной страны) — от тебя удерут, а потом накапают в ментовницу. В данном случае третье исключалось: он не знал меня, а стоящий позади «Ниссан» должен был отбить всякую охоту от знакомства. Второе он исключил сам, внимательно просчитав свои и мои возможности. А первое оставалось, строго говоря, под вопросом, но, кажется, он все-таки был безоружным.
— Вали отсюда, — повторил я почти добродушно. — Девушка попросила меня о помощи. Этого достаточно. Так что садись в свою тачку, и чтобы через десять секунд тебя здесь уже не было. Я начинаю считать. Раз…
Он медлил.
— Два… — Я держал теперь пистолет обеими руками.
— С-сука, — процедил он сквозь зубы, сплюнул, повернулся и не спеша зашагал к «Жигулям». Наверно, он был из тех людей, которые совсем не привыкли убегать.
И я подумал: «Ну, ладно, приятель, сейчас мы тебя испытаем».
Когда я громко произнес «Девять!», он уже закрыл дверцу, но машина еще стояла. По счету «десять» я выстрелил (в воздух, разумеется). Уж очень было интересно, как он себя поведет. И этот персонаж не обманул моих ожиданий: «жигуль» взревел — очевидно, он вдавил педаль в пол на первой передаче и рванул с места, как «Мерседес», причем сильно вильнув вправо (то ли занесло, то ли он специально вывернул руль из соображений безопасности).
Я громко и радостно расхохотался, уронил «ТТ» обратно в карман и лишь тогда оглянулся.
Спасенная мною красавица стояла совсем близко и смотрела на меня в упор, но в глазах ее были вовсе не благодарность и обожание, а растерянность, недоверие, страх и еще что-то странное, чего я не мог назвать, но понимал: именно это чувство для нее сейчас главное. Упрек? Разочарование? Обида? Бессильное отчаяние? Ей было плохо, и я брякнул первое, что пришло на ум:
— Не бойся, дурашка, я тебя не обижу.
Ноль эмоций. Точнее, эмоции все те же — ноль изменений.
— Пистолет-то газовый, — соврал я. — С этим парнем все в порядке.
Этот новый заход тоже не дал эффекта. Она лишь нервно втянула носом воздух, и я счел нужным прокомментировать:
— Ветер не в нашу сторону.
Но она, кажется, даже не поняла, к чему я это сказал, и еще раз шмыгнула носом. Она плакала.
— Господи, да что с тобой?! — Я вдруг словно проснулся.
И тут она, покачнувшись, сделала два неверных шага, упала мне на грудь и заревела в голос.
— Вот те на! Девочка моя, я что-то не так сделал? Может, надо было ему помогать? Или вам обоим? Я бы сказал — обеим.
— Нет-нет, извини меня, все нормально, я просто очень перепсиховала, просто испугалась очень, у тебя сигареты есть, дай закурить, а еще бы лучше сейчас выпить, холодно очень, холодновато, устала я как собака, ты-то здесь чего делаешь, на ночь глядя, грибы, что ли, собираешь, тачка у тебя крутая, спасибо, спасибо, что «Голуаз», я люблю «Голуаз», особенно синие, а выпить дашь, коньяку бы сейчас неплохо…
Вот так она и говорила: без пауз, без интонаций, тихо, неуверенно, словно заученный текст на незнакомом языке. А я смотрел на ее лицо, на мокрые голубые глаза, на бледные щеки, где веснушки перемешались со следами размазанной туши, на дрожащие губы и таял от нахлынувшей нежности. Я вдруг вспомнил, кого она мне напоминает. Майку Глумову из «Малыша» Стругацких, Майку Глумову с иллюстраций Рубинштейна в питерском издании семьдесят пятого года. А потом я вспомнил, кто еще напоминал мне мою любимую Майку — знаменитая фигуристка Лозова, имя которой гремело лет пятнадцать назад. Лозова… Чистякова… Боже! Ну вот я и вспомнил о Маше Чистяковой. К чему это сейчас? Скоро уже тринадцать лет, как ее нет на этом свете…
— Тебя зовут-то как?
— Татьяна.
— Ну, слава Богу, не Маша, — сказал я какую-то глупость и добавил, представляясь: — Михаил Разгонов, известный писатель.
— Правда, что ли? — спросила она, словно и впрямь знала такого писателя.
— Могу показать членский билет.
— Не надо.
Мы стояли на узкой тропинке очень близко друг к другу и курили. Стало уже совсем темно, и только огонек сигареты при каждой затяжке выхватывал из мрака ее чумазые щеки и крохотные капельки, застывшие на ресницах.
— Пошли, — сказал я, — чего тут стоять? Я же коньяку обещал.
«Ниссан» уютно светился изнутри маленькими внутрисалонными лампочками, и мне вдруг пришло в голову, что, прежде чем доставать свою походную фляжку, следует, как выразился этот Тополь, «пошукать в багажнике». Почему-то я решил, что там и коньяк будет. И можете удивляться, но я не ошибся.
Коньяк я увидел почти сразу, едва открьи большую створку задней двери и смахнул с верхней коробки в сторону бесчисленные пакетики с орешками, сушеными фруктами, конфетами и печеньем. Я увидел коробку коньяка «Хэннеси». Запечатанную коробку. Сомнений не было. Это я возил в коробке из-под компьютера картошку или в коробке из-под голландского бренди Андрюшкины шмотки. А в этой машине коробок «из-под» явно не держали. Здесь было все без дураков: раз коробка «Хэннеси» — значит, шесть бутылок роскошного французского коньяка. Я вынул одну.
— О! — сказала Татьяна. — Красиво жить не запретишь.
— К сожалению, — сообщил я, срывая черное колечко плотной фольги и аккуратно вынимая пробку, — традиционных для этого напитка фужеров в форме тюльпана я с собой не захватил, есть только пластиковые стаканчики.
— Сойдет, — улыбнулась Татьяна.
Улыбнулась впервые за вечер. А улыбка у нее была чудесная, какая-то по-детски чистая и беззаботная. И опять накатило. Все тот же ностальгически сладкий и горький одновременно поток ассоциаций: Майка… Лозова… Чистякова… Белый лед арены… белые костюмы… белый снег на замерзшей реке… белый дом… белые цветы на могиле… «белый, белый день»…
— Выпьем! — сказал я решительно, отгоняя наваждение.
— Со свиданьицем! — предложила она.
— Со свиданьицем, — согласился я.
Коньяк был мягким и изысканно ароматным, но я выпил свои сто грамм одним махом. Удивительно, что Татьяна сделала то же самое, хотя я налил нам поровну, и не закашлялась, не поперхнулась, а, облизнув губы соблазнительным язычком, сказала:
— Класс!
Мы помолчали, смакуя оставшийся во рту тонкий привкус. Потом она спросила:
— Тачку на гонорар, что ли, купил?
— Издеваешься? На гонорар от последнего романа едва можно было купить видеодвойку. Теперь мало кому платят так, как раньше. Да и тачка-то не моя, — поспешил я добавить зачем-то. — Конторская. Видишь, номер какой?
— В номерах я ничего не понимаю. А ты, значит, водитель, а не писатель, — разочарованно протянула она.
— Нет, — сказал я, — особо ценный сотрудник, которому доверяют такую машину.
— Вот как. — Не очень-то она мне верила. — И чем же ты занимаешься?
— А вот это, дорогая моя Танюшка, коммерческая тайна.
— Понятно. Ну а едешь-то ты куда?
— Хороший вопрос. Я бы сказал — законный. На него не ответить трудно. Но можно я отвечу вопросом на вопрос? Ты куда-нибудь торопишься?
— Теперь уже нет.
— Что значит «теперь»?
— Н-ну, во всяком случае, до утра мне спешить некуда.
— Аналогично. Я тоже утром жду именно здесь одного человека.
— Женщину? — спросила она быстро.
— А это имеет значение?
— Может быть. — Татьяна загадочно улыбнулась.
— В таком случае отвечаю как на духу: я жду мужчину и сексуального влечения к нему не испытываю. А больше я ничего о себе не скажу. Давай поиграем в «Последнее танго в Париже».
— Уже не получается: мы назвали друг другу свои имена.
— Но ты не назвала фамилию.
— А ну ее к черту, мою фамилию! — с сердцем сказала она. — Не получается «Последнее танго», тем более что я читала твой роман, твою «Подземную империю».
—Ого! Ну и как?
— Нормально.
— «Нормально»! — передразнил я. — Да это гениальная вещь! Роман века.
— Нахал ты, Разгонов, ужасный нахал. Пожалуй, даже хам. А эти непристойные намеки с «Последним танго»! Во что ты здесь собираешься играть?
— Узнаешь, — произнес я многозначительно. — Ты все узнаешь. Но давай сначала покончим с некоторыми формальностями.
— С какими еще формальностями?
— Ну как же, откровенность за откровенность. Я признался, что не жду завтра утром женщину, а ты расскажи, кто был этот человек в «Жигулях».
— Господи, да никто! Почти случайный попутчик. Знакомый знакомых, который согласился меня подвезти… Оказался полнейшей свиньей.
— И это все?
— Все. Очень кушать хочется.
— Золотые слова, Танечка! Я уже битых три часа хочу жрать, как сто китайцев.
Сначала мы решили сделать костер. Нет, не потому, что холодно, а потому, что темно, и вообще для романтики. Казалось как-то пошло ужинать летним вечером, сидя в машине, да еще когда ужин праздничный — с коньяком и шампанским. Шампанское в багажнике тоже нашлось, и, естественно, французское. А еще там нашлись офигительные австрийские лоточки из фольги со встроенным подогревом. Я о таких раньше только слышал от приезжающих из-за границы, но в последнее время поговаривали, что их завозят и в наши супермаркеты. И было в этих лоточках на выбор несколько ресторанных блюд. Мы с Татьяной остановились на лангете с грибами. Из багажника «Ниссана» сыпалось все, как из рога изобилия: ветчина, осетрина, соленые огурчики, маринованные оливки, свежие помидоры, бананы, киви, какие-то соки, крекер, шоколадные конфеты и еще черт знает что.
— Ты каждый день так ужинаешь? — поинтересовалась Таня.
— Нет, — ответил я как можно серьезнее. — Обычно я ужинаю в ресторане. Просто сегодня день такой странный получился.
Потом мы обнаружили почти на дне багажника складной столик и четыре складных стульчика. И, уже окончательно войдя в роль, я пробурчал:
— Забыли тент положить, мерзавцы!
— Обойдемся, — сказала Татьяна.
— А если дождь?
— Продолжим праздник в машине.
«Да, кто-то явно собирался на пикник», — думал я, рассеянно осматривая еще не вынутые из «Ниссана» припасы, и наткнулся взглядом на красноречиво промасленную тряпку, под которой угадывались очертания «АКС» или чего-то вроде этого. Ужасно захотелось развернуть его, но при Татьяне это было бы полным безумием.
— Накрывай на стол, — сказал я ей тихо, и в этот момент новая мысль обожгла меня, как прикосновение оголенного провода: «Ну я-то завтра собрался умирать, а при чем здесь Таня? Имею ли я право пудрить ей мозги? Ведь автомат в тряпочке — это уже не игрушки. Я должен рассказать ей правду. Но тогда… Тогда не будет романтического ужина, прекрасного вечера, не будет любви, и едва послышавшиеся звуки танго, последнего парижского танго, растворятся в тишине или в пронзительном вое сирены… Вот именно! (Это была еще одна мысль, примчавшаяся вдогонку.) Ты можешь рассказывать всю правду о себе, но не о Тополе. Тебе что, разрешили болтать кому попало о хозяевах „Ниссана“? Да, может, тут в каждом шурупе „жучки“ установлены. Ясень, у тебя нет выбора. Ты уже работаешь на Тополя, кем бы он ни был. И с этой девчонкой ты будешь молчать о работе. И вам будет хорошо вдвоем, а наутро ты попросишь ее уйти, ничего не объясняя. Она поймет, ты же видишь, какая она — она обязательно поймет. А еще ты должен сообщить Тополю, что ты не один. Хотя бы потому, что ты не знаешь, в котором часу наступит его утро».
— Миш, у тебя есть ножик, помидоры порезать? Ее вопрос словно разбудил меня, и в задумчивости я чуть было не брякнул, как Деточкин в «Берегись автомобиля»: «А черт его знает, что там есть».
— Ножик… — протянул я, собираясь с мыслями. В «Ниссане» я бы искал его глупо и долго; Поэтому я шагнул к своему рюкзаку и извлек из кармана любимый складной офицерский нож.
— Слушай, — улыбнулась Татьяна, — а зачем ты возишь с собой рюкзак?
Я перешел на зловещий шепот и сообщил:
— Я диверсант. В рюкзаке у меня тротил, чтобы взрывать железнодорожные мосты.
— А-а, — сказала Татьяна.
— Да просто старая привычка автомобилиста. Любая машина может выйти из строя, а при движении пешком ничего нет лучше рюкзака.
— А вот эта машина часто выходит из строя?
— Эта? Пока еще ни разу.
Потом я пошел поискать дров для костра. И мне повезло. Совсем неподалеку кто-то спилил березу, а увез не все — бревнышки помельче остались аккуратно сложенной кучкой. Как раз то, что мне надо. Вряд ли это были дрова все для того же пикника, но я уже ничему не удивлялся. Если бы даже бревна были поколоты, а рядом стоял мангал, лежали бы шампуры и коробок спичек с приколотой к нему запиской: «Вам, дорогой Михаил Григорьевич», я бы и это воспринял как должное. Ведь когда идут такие навороты, становишься вдруг отрешенным и царственно спокойным. Кажется, это называется запредельное торможение. С запредельным царственным спокойствием я надрал с бревен бересты, рассовал ее по карманам, а поленьев взял столько, сколько мог унести. И пошел к машине.
— Все почти готово, — поведала мне Татьяна. — Пойду позвоню по телефону.
— Что?! А-а… Валяй. Только далеко не отходи. Темнотища. Мало ли что…
— Далеко не пойду. Хворосту только пособираю. А то ты принес какие-то столбы. Как их разжигать-то?
— Эх, женщины! Ничего вы в кострах не понимаете. От хвороста один треск, а эти гореть долго будут. Ну, давай скорее…
И она скрылась за березами. Нужно ли объяснять, куда я ринулся в ту же секунду?
—Тополь, Тополь! Вызывает Ясень! Прием.
— Говори, Ясень. Прием.
— Тополь, я здесь не один. Если она подойдет, я мгновенно прерву связь. Ты понял? Просто я хотел…
— Ясень, ты идиот? Почему сразу не сказал? Кто она? Прием.
— Я не знаю, кто она. Зовут Таня. Она проезжала мимо, ей надо было помочь. Вот я…
— Дальше что?! Прием.
— Ничего. Она побудет со мной до утра. Прием.
— Ясень, ты действительно придурок. Ты понимаешь, что ты должен избавиться от нее? Прием.
— Что?! Да пошел ты!..
— Кретин! Я же сказал не убрать, а избавиться! Ты должен сделать так, чтобы она ушла. Ты понял меня? Прием.
— Она уйдет, — сказал я спокойно. — Только утром.
И без предупреждения вырубил передатчик, хотя Татьяна еще бродила где-то между березами. Просто он мне надоел, этот Тополь. Ишь, распыхтелся! Может, я его разбудил. А может, он просто скучает там один на своем ночном дежурстве и ему, конечно, завидно, что я тут девочку наклеил. Ладно, ладно…
Я включил магнитолу, по-прежнему настроенную, на «Радио-101», и в «Ниссан» стремительно ворвался полный экспрессии голос неполнозубой звезды Ардис:
— Ain't nobody's business!
Слова весьма соответствовали моменту: «Это никого не касается!»
Действительно, никого. Весело! Я закурил и стал качать в такт руками, головой, потом начал притопывать ногами.
Подошла Татьяна с охапкой хвороста.
— Любишь Ардис? — спросил я ее.
— Ничего. — Она бросила хворост прямо под колесо, словно собиралась подпалить машину.
— Неполнозубая, — сказал я, — а как поет!
Татьяна улыбнулась.
— У нее просто строение челюсти такое. А неполнозубая — это я.
— Почему?
— Зуб сломался, а вылечить некогда.
— В пьяной драке? — поинтересовался я.
— Не-а, за завтраком в осетрине хрящик попался.
— А-а… Ну-ка покажи! — Я включил фары и вышел из машины. — Иди сюда.
И она встала в свете этих ниссановских прожекторов, как актриса в лучах рампы, и лихо откинула со лба челку, и улыбнулась нарочито широко. Такой я ее еще не видел: рыжее полыхание волос над голубым блеском глаз, нежной россыпью веснушек, розовой влажностью губ и белоснежным сиянием зубов. И одного зуба — четвертого вверху справа — действительно не хватало. Но это не портило ее — это было как-то удивительно мило и трогательно, как у ребенка.
Я бросил сигарету, сделал шаг к ней и приблизил свое лицо… Дальше все получилось само собой, честное слово, я этого не планировал. Наши губы оказались слишком уж рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10