Иди сюда! Выпей еще бокал.
Он послушно идет, отказавшись от сопротивления, которое ни к чему бы не привело. Они оба голые, и это кажется ему почти естественным.
— Ложись сюда. Нет. Ближе. Не двигайся.
Он думает о телефонной кабине, о тех голосах в соседней комнате, о словах, что выкрикивала в бреду женщина, и, вероятно, именно это его и спасло.
Он ничего не видит, никуда не смотрит.
— Теперь давай… Тише…
Думать ему тоже не хочется. Он вне реального мира и времени. Это не его, не Эмиля Жовиса, охватывает внезапно какое-то бешенство и он…
— Что ты делаешь?
Может, она и не испугалась по-настоящему, но уж точно удивилась.
Когда он в конце концов рухнул лицом на плечо женщины, она прошептала:
— Ну ты даешь!
Он встает не сразу, так как ему хочется плакать от унижения. И он тоже только что произносил, почти выкрикивал в определенный момент услышанные за перегородкой слова, и можно было подумать, что он старается раздавить эту белую женщину в своих объятиях.
Она украдкой наблюдает за ним, наливает себе выпить. Может, она и в самом деле перепугалась в тот момент?
— Чем ты руководишь?
До него не сразу дошло.
— Ты думаешь, я чем-то руковожу?
— Наверняка ты не простой служащий.
Ему видно ее в туалетной комнате, дверь которой она оставила открытой.
— А ты не идешь?
Мыться у нее на глазах было тяжким испытанием.
— Ты, наверное, занимаешь важный пост, а может, у тебя вообще собственное дело.
— У меня нет собственного дела.
— Заметь, я нелюбопытна.
— Я руковожу туристическим агентством.
Он добавил, позаимствовав выражение г-на Армана:
— Вообще-то я продаю отпуска.
Он быстро одевается, прикидывая, сколько же ему следует ей дать. Он не имеет об этом ни малейшего понятия. Роскошь помещения не оставляет его равнодушным.
— Кому я должен заплатить за шампанское?
— Ты кладешь на столик столько, сколько считаешь нужным.
— А за тебя?
— Это входит в счет.
Он пытается сосчитать, поворачивается к ней спиной, чтобы порыться у себя в бумажнике. Он достал оттуда сначала две банкноты по сто франков, добавил еще одну, затем еще.
Пока она стояла перед зеркалом, он положил их на стол.
— Ты не угостишь меня еще одной бутылкой в «Карийоне»?
Он не решился сказать «нет». Его часы показывали десять минут второго.
Вообще-то после того, что он наговорил Бланш, ему следовало бы вернуться домой около двух часов, но Бланш была далеко, в другом мире, столь же нереальном, как и их квартира.
Девица раза два-три обошла комнату, как будто проверяла, не забыла ли чего-нибудь, и когда он снова посмотрел на столик, банкноты уже исчезли.
— Пойдем. Минут через двадцать мне нужно будет повторить мой номер. Нам случается в некоторые вечера выходить до пяти раз. Бывают дни, когда зал набит до отказа и мы перестаем пускать посетителей. По понедельникам же клиентов мало.
Он проследовал за ней в коридор, в лифт, на мгновение вновь оказался на улице и, лишь углубившись в густую вибрирующую атмосферу «Карийон Доре», начал испытывать страх.
Ему показалось, что гардеробщица смотрит на него иначе, чем когда он пришел в первый раз. Похоже, Леон высматривает его поверх голов, завлекает, а поскольку свободных табуретов не было, то он пересадил двух клиентов.
Это удивило Жовиса. Он принялся искать Фаррана и не нашел его, чуть позже он увидел, как тот возвращается в зал, придя с улицы.
Может, он тоже был в номерах по соседству? Может, он брал с собой одну из девиц, к примеру Алексу? Нет! Алекса беседовала с клиентом на другом конце стойки.
— Леон, бутылку «Мумма».
Можно было подумать, что этого ждали. На стойке мгновенно появляются ведерко и бутылка.
У него больше нет желания пить. Он не пьян, хотя и склонен воображать себе всякие вещи. Откуда, например, это ощущение опасности?
Разве Ирен не подает знак Леону? А тот, в свою очередь, разве не делает знак приближающемуся Фаррану?
Тот проходит за спиной у Жовиса, затем за спиной у Ирен и, ущипнув ее за затылок, говорит ей:
— Все в порядке, моя прелесть?
Он не останавливается, направляется на свое место, которое занимал в начале вечера, с другого боку от Алексы. Похоже, он знаком с ее собеседником, и они принимаются вполголоса болтать втроем. Из-за музыки, других разговоров, шарканья ног танцующих невозможно разобрать, о чем они говорят.
Почему Алекса смотрит на него, как будто в его облике, в его поведении да просто в его присутствии здесь есть что-то удивительное?
Время от времени она наклоняет голову, чтобы лучше слышать, но не сводит с него глаз, и он мог бы поклясться, что речь идет о нем.
— Чинь-чинь!
Ирен, чокаясь, дотронулась своим бокалом до его бокала, как в той комнате, и залпом проглотила свое шампанское.
— Пойду готовиться.
Она оставляет его одного в баре, где он не знает, как ему следует вести себя.
Глава 6
Внезапно он решил уйти. Ему казалось, что задыхается, что у него кружится голова. Конечно, он перебрал, тем более без привычки — отчего между его мозгом и реальным миром наблюдалось довольно ярко выраженное смещение.
Он был уверен, что не будет качаться при ходьбе: он еще до такого не дошел. Он также мог говорить не заикаясь. Он знал где находится, что делает, помнил этот вечер в мельчайших подробностях.
Напротив, его проницательность удвоилась. Вглядываясь в окружавшие его лица, он чувствовал себя способным проникнуть в сущность людей и впоследствии смог бы вспомнить черты, жесты, состояния души каждого посетителя.
Просто он слишком долго оставался здесь, позволив атмосфере этого странного ночного ресторана захватить его и лишить средств защиты.
Он тогда пошел за Ирен, даже не запротестовав. Там, в комнате наверху, он повел себя так, как они от него и ждали. Даже переусердствовал, поскольку в определенный момент девица испугалась.
Он говорил «они». Он так не говорил, поскольку он ни с кем не разговаривал, но он так думал. Окружавшие его люди были двух сортов. За столиками сидели те, кто делал все, что «они» решили заставить их делать, и теперь на головах у них были бумажные шляпы, кто-то из них дул в дудку, кто-то запускал серпантин или цветные бумажные шарики.
«Они — это были те, другие, начиная с гардеробщицы и кончая барменом, сюда же относились метрдотель, девицы и официанты, а также, возможно, и некоторые из тех людей, что стояли у стойки бара и являлись частью массовки.
Они не заманивали его в «Карийон Доре». Никто из них не ожидал увидеть его входящим в двери кабаре в этот понедельник.
По всей видимости, он был для них обыкновенным клиентом, мелкой сошкой, из которой они постараются выудить как можно больше денег.
Так вот нет! Все произошло не так. Он вошел, оставил свою шляпу в гардеробе и, вместо того чтобы последовать за метрдотелем, направился в бар.
В баре находился Фарран, который бросил на него взгляд один-единственный. Одного взгляда ему оказалось достаточно.
Может, сосед в Клерви увидел его на террасе, когда он так старался остаться незамеченным? А когда он прогуливался после обеда с женой и сыном, не сказал ли Уолтер своим родителям:
— Надо же! Это мой новый друг Ален с отцом и матерью.
А когда он неожиданно появился на улице де Понтье, разве Фарран не понял, что ему все известно?
Как иначе объяснить визит в ночной ресторан человека, который явно не имеет обыкновения посещать подобные места?
К нему подступает страх. Он не хочет ждать, когда Ирен начнет свой номер.
— Бармен, сколько с меня?
— Как, вы уже собрались уходить?
Жовис готов был поклясться — Леон ищет глазами Фаррана, чтобы подать ему знак. Если спиртное искажает реальность — тем хуже. Жовису хочется уйти. Ему хочется вновь оказаться рядом со своей женой, которая спит приоткрыв рот с легким, успокаивающим похрапыванием, и со своим сыном, который во сне сворачивается калачиком — без простыни, без покрывала.
Это был его мир. Он его создал. Он был за него в ответе. Оба они нуждались в нем так же, как он нуждался в них.
Он уже было вынул из кармана бумажник.
— Хозяйка угощает вас, эта бутылка — ее подарок, — произносит бармен. Это уже не прежний кругленький человечек — в его манерах появляется что-то пугающее.
Он заодно с заговорщиками, это очевидно. Он получил инструкции и следует им.
— Кто эта хозяйка? Где она?
— Наверху, в своей квартире. У нас существует традиция за счет заведения угощать бутылкой новых симпатичных клиентов. Впрочем, мадемуазель Ирен плохо отнеслась бы к тому, что вы не дождались ее возвращения. Через минуту ее выступление.
Может, ему следовало бы настоять на своем, убежать? Он не отважился и сунул бумажник обратно в карман.
Ему показалось, что Леон с Фарраном обменялись многозначительным взглядом. Тут раздается барабанная дробь, которой музыканты возвещают о начале номера, и в очередной раз меняется освещение.
Он сделал вид, что смотрит на Ирен, которая, раздеваясь, ходит взад-вперед по подиуму, но у него перед глазами стоит другая картина-картина, которую, как ему казалось, он забыл.
Они еще жили тогда на улице Фран-Буржуа. Стояло лето, как сейчас, так как окно было широко распахнуто. Они сидели втроем за столом; солнце только что зашло, воздух становился синеватым, но еще не было необходимости зажигать свет.
Отчего мы вспоминаем тот, а не иной миг своей жизни? Тот миг Эмиль прожил, не очень о таком не помышляя и не отдавая себе отчета в том, что записывает его в своей памяти Алену было тогда примерно лет восемь. В то время он выглядел раскормленным и жаловался, что товарищи потешаются над ним из-за его толстого зада. Они ужинали за круглым столом, который из экономии накрывали не скатертью, а клеенкой в красную клетку.
На противоположной стороне улицы, меньше чем в восьми метрах от них, тоже было распахнуто окно и за таким же круглым столом, посреди которого стояла супница и лежала краюха хлеба, ужинали двое. Это была чета Бернар Жовисы знали их в лицо, и только. Детей у них не было.
Мужчина был полицейским, и они его видели то в гражданском, то в форме, что производило сильное впечатление на Алена. Особенно к пяти-шести годам.
— А револьвер в кобуре настоящий?
— Да.
— А он имеет право стрелять в людей?
— Только в злоумышленников.
— Тех, кто убивает или ворует?
— Как правило, в воров не стреляют.
— Почему?
В двух комнатах, разделенных меньше чем шестью метрами, у людей были одинаковые жесты, когда они ели суп и вытирали губы. Мадам Бернар выглядела старше своих лет. С тех пор как заболела их консьержка, она большую часть дня проводила в привратницкой, замещая ее.
Они разговаривали, но Жовисам не было слышно, о чем они говорят.
Чувствовалось лишь, что они спокойны, расслабленны, свободны от дневных забот.
В тот вечер, в такой же момент, Жовис подумал, что их сотни тысяч семей в одном только Париже, кто вот так ест суп в синеватых сумерках.
— О чем ты думаешь? — спросила у него Бланш.
Он долго ничего не отвечал, замечтавшись.
— Я думаю о тех людях в доме напротив.
— О Бернарах?
— Вряд ли эта женщина доживет до глубокой старости.
Однако она до сих пор жива. А полицейский спустя несколько месяцев был убит в перестрелке.
Почему он вспоминает о Бернарах именно здесь, в столь отличной обстановке? Его мысль следует сложным путем: сначала Клерви, тот момент, когда они с женой подъехали на машине к дому, опередив грузовичок с вещами.
Первое увиденное ими лицо принадлежало инвалиду с красноватыми глазами и лысым черепом, который сидел в окне четвертого этажа.
Он помнит чувство, которое возникло у него в тот момент Это было не совсем разочарование, но он злился на себя за то, что не ощущает большего воодушевления, и остаток дня прошел немного как в тумане.
Ему было трудно убедить себя в том, что все это не сон, что эта квартира принадлежит ему, точнее, будет ему принадлежать, когда он покончит с выплатой ссуды.
Сколько они здесь проживут? Лет через шесть, восемь, десять Ален покинет их, женившись или поступив на работу в другой части города. Они останутся вдвоем, как Бернары с улицы Фран-Буржуа.
Правильно ли он поступил, когда…
Он не был в этом уверен в свой первый день в Клерви, так же как и во второй. Был ли он в этом уверен накануне, когда они всей семьей шагали по пыльной дороге и открывали для себя колокольню, хутор, настоящих крестьян, игравших в карты в прохладе деревенского бистро?
Он подглядывал за Бланш, стараясь прочесть сожаление на ее лице.
На улице Фран-Буржуа они были окружены мелким людом, славными соседями, которые хоть и вели серенькую жизнь, но не особенно об этом переживали. Они мирились с собственной посредственностью, не ропща, как мирились с невзгодами, болезнями, немощью старости.
Бланш ничего не сказала, когда обнаружила, что в Клерви нет церкви. А ведь обыкновенно она ходила к воскресной мессе. Когда они решали пораньше выехать за город, она бежала на шестичасовую утреннюю службу в церковь святого Павла, и когда мужчины вставали, завтрак был уже готов.
Будучи сама верующей, не ставила ли она своему мужу в упрек то, что он таким не был? Она никогда об этом не говорила, никак не намекала ни на Бога, ни на религию.
Он был уверен, что она, молясь за него, ждет того дня, когда он встанет на правильный путь.
Хоть она и вышла замуж за грешника, но все же добилась, чтобы они венчались в церкви.
— Без этого моя тетка не даст своего согласия, а она моя опекунша.
Бланш в ту пору не было еще и девятнадцати — Ее тетка исправно ходила к первой утренней службе и ежедневно причащалась. Она была одной из тех редких обитательниц Кремлен-Бисетра, кто присутствовал еще и на вечерней молитве.
— При условии, что это произойдет рано утром и что мы никого не пригласим в церковь, — проворчал тогда отец Эмиля, убежденный атеист.
Свидетельницей у Бланш была подруга ее тетки, а Эмиль попросил быть его свидетелем своего коллегу, после того как убедился, что тот крещеный.
Алена тоже крестили.
— «… избави нас ото зла…»
Отчего он об этом вспоминает — так вот, ни с того, ни с сего, в атмосфере, столь мало благоприятной для такого рода мыслей?
Зло. Добро. Для Бланш все было четко. Она была уверена в себе, и, вероятно, отсюда шло ее душевное спокойствие.
Она не выставляла напоказ своих убеждений. Хотя в доме и имелся бронзовый Христос, но он не висел на стене, а лежал в ящике стола вместе с лентами, катушками, лоскутками, которые могут однажды понадобиться.
Вот только, прежде чем поднести ко рту первый кусок, она слабо шевелила губами, читая про себя молитву.
У него на глазах Ирен, лицом к зрителям, снимает с себя трусики, а за полчаса до этого Эмиль проник в ее плоть.
Со злостью… Как Фарран… Он сделал это не нарочно… Теперь он задается вопросом, откуда у него взялось это внезапное желание уничтожить…
Не явилось ли это подражанием? Может, голоса за стеной пробудили в нем инстинкты, о которых он и не подозревал или которые притухли за время долгого совместного проживания с Бланш?
— Ваше здоровье! Осушите свой бокал, пока шампанское холодное… — И поскольку вновь зажигаются лампы, бармен добавляет:
— Сейчас она придет.
Эта история про хозяйку, угощающую новых клиентов шампанским, вранье. Это как если бы агентство «Барийон» оплачивало пребывание в Ницце всем, кто обращается в фирму в первый раз.
Они считают его простачком, почти не удосуживаясь скрывать свою игру.
Чего они от него ждут?
— Чинь-чинь!
Он залпом осушил свой бокал. Ему было необходимо помочиться. Дадут ли они ему выйти из бара? Он соскользнул со своего табурета — на миг у него закружилась голова — и двинулся к небольшой двери, возле которой совсем недавно стоял Фарран. На ней можно было прочесть «Туалеты». Наверное, они следят за ним взглядом, проверяют, не пошел ли он в другое место.
По дороге он задел стул, на котором сидела темноволосая женщина.
— Прошу простить.
Простить за что? За что тут можно просить прощения? Все дозволено, даже раздеваться догола!
Он посмеивается. Они думают, что уже справились с ним, но он не глупее их. Фаррана беспокоит все то, что он нарассказывал своей жене в предыдущие ночи.
Как он обнаружил, что Эмиль это слышал?
Все просто, черт возьми! Если перегородка была так тонка, что пропускала все звуки в одном направлении, то она неизбежно пропускала их и в обратном направлении.
Так что Фарран, или его жена, или оба они вместе слышали его и Бланш, как они разговаривали у себя в спальне.
Их речи, должно быть, казались наивными, смешными.
— Жан, ты представляешь себе?
Поскольку Фаррана звали Жаном — он это помнил, он все помнил, у него была необыкновенная память, г-н Арман даже несколько раз поздравил его с этим.
— Да… — должно быть, проронил озабоченный Жан.
— А если они слышали то, что я рассказываю, когда мы занимаемся любовью?..
Ее это забавляло. Не исключено, что она так же бы вела себя и кричала, если бы перегородки и вовсе не существовало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Он послушно идет, отказавшись от сопротивления, которое ни к чему бы не привело. Они оба голые, и это кажется ему почти естественным.
— Ложись сюда. Нет. Ближе. Не двигайся.
Он думает о телефонной кабине, о тех голосах в соседней комнате, о словах, что выкрикивала в бреду женщина, и, вероятно, именно это его и спасло.
Он ничего не видит, никуда не смотрит.
— Теперь давай… Тише…
Думать ему тоже не хочется. Он вне реального мира и времени. Это не его, не Эмиля Жовиса, охватывает внезапно какое-то бешенство и он…
— Что ты делаешь?
Может, она и не испугалась по-настоящему, но уж точно удивилась.
Когда он в конце концов рухнул лицом на плечо женщины, она прошептала:
— Ну ты даешь!
Он встает не сразу, так как ему хочется плакать от унижения. И он тоже только что произносил, почти выкрикивал в определенный момент услышанные за перегородкой слова, и можно было подумать, что он старается раздавить эту белую женщину в своих объятиях.
Она украдкой наблюдает за ним, наливает себе выпить. Может, она и в самом деле перепугалась в тот момент?
— Чем ты руководишь?
До него не сразу дошло.
— Ты думаешь, я чем-то руковожу?
— Наверняка ты не простой служащий.
Ему видно ее в туалетной комнате, дверь которой она оставила открытой.
— А ты не идешь?
Мыться у нее на глазах было тяжким испытанием.
— Ты, наверное, занимаешь важный пост, а может, у тебя вообще собственное дело.
— У меня нет собственного дела.
— Заметь, я нелюбопытна.
— Я руковожу туристическим агентством.
Он добавил, позаимствовав выражение г-на Армана:
— Вообще-то я продаю отпуска.
Он быстро одевается, прикидывая, сколько же ему следует ей дать. Он не имеет об этом ни малейшего понятия. Роскошь помещения не оставляет его равнодушным.
— Кому я должен заплатить за шампанское?
— Ты кладешь на столик столько, сколько считаешь нужным.
— А за тебя?
— Это входит в счет.
Он пытается сосчитать, поворачивается к ней спиной, чтобы порыться у себя в бумажнике. Он достал оттуда сначала две банкноты по сто франков, добавил еще одну, затем еще.
Пока она стояла перед зеркалом, он положил их на стол.
— Ты не угостишь меня еще одной бутылкой в «Карийоне»?
Он не решился сказать «нет». Его часы показывали десять минут второго.
Вообще-то после того, что он наговорил Бланш, ему следовало бы вернуться домой около двух часов, но Бланш была далеко, в другом мире, столь же нереальном, как и их квартира.
Девица раза два-три обошла комнату, как будто проверяла, не забыла ли чего-нибудь, и когда он снова посмотрел на столик, банкноты уже исчезли.
— Пойдем. Минут через двадцать мне нужно будет повторить мой номер. Нам случается в некоторые вечера выходить до пяти раз. Бывают дни, когда зал набит до отказа и мы перестаем пускать посетителей. По понедельникам же клиентов мало.
Он проследовал за ней в коридор, в лифт, на мгновение вновь оказался на улице и, лишь углубившись в густую вибрирующую атмосферу «Карийон Доре», начал испытывать страх.
Ему показалось, что гардеробщица смотрит на него иначе, чем когда он пришел в первый раз. Похоже, Леон высматривает его поверх голов, завлекает, а поскольку свободных табуретов не было, то он пересадил двух клиентов.
Это удивило Жовиса. Он принялся искать Фаррана и не нашел его, чуть позже он увидел, как тот возвращается в зал, придя с улицы.
Может, он тоже был в номерах по соседству? Может, он брал с собой одну из девиц, к примеру Алексу? Нет! Алекса беседовала с клиентом на другом конце стойки.
— Леон, бутылку «Мумма».
Можно было подумать, что этого ждали. На стойке мгновенно появляются ведерко и бутылка.
У него больше нет желания пить. Он не пьян, хотя и склонен воображать себе всякие вещи. Откуда, например, это ощущение опасности?
Разве Ирен не подает знак Леону? А тот, в свою очередь, разве не делает знак приближающемуся Фаррану?
Тот проходит за спиной у Жовиса, затем за спиной у Ирен и, ущипнув ее за затылок, говорит ей:
— Все в порядке, моя прелесть?
Он не останавливается, направляется на свое место, которое занимал в начале вечера, с другого боку от Алексы. Похоже, он знаком с ее собеседником, и они принимаются вполголоса болтать втроем. Из-за музыки, других разговоров, шарканья ног танцующих невозможно разобрать, о чем они говорят.
Почему Алекса смотрит на него, как будто в его облике, в его поведении да просто в его присутствии здесь есть что-то удивительное?
Время от времени она наклоняет голову, чтобы лучше слышать, но не сводит с него глаз, и он мог бы поклясться, что речь идет о нем.
— Чинь-чинь!
Ирен, чокаясь, дотронулась своим бокалом до его бокала, как в той комнате, и залпом проглотила свое шампанское.
— Пойду готовиться.
Она оставляет его одного в баре, где он не знает, как ему следует вести себя.
Глава 6
Внезапно он решил уйти. Ему казалось, что задыхается, что у него кружится голова. Конечно, он перебрал, тем более без привычки — отчего между его мозгом и реальным миром наблюдалось довольно ярко выраженное смещение.
Он был уверен, что не будет качаться при ходьбе: он еще до такого не дошел. Он также мог говорить не заикаясь. Он знал где находится, что делает, помнил этот вечер в мельчайших подробностях.
Напротив, его проницательность удвоилась. Вглядываясь в окружавшие его лица, он чувствовал себя способным проникнуть в сущность людей и впоследствии смог бы вспомнить черты, жесты, состояния души каждого посетителя.
Просто он слишком долго оставался здесь, позволив атмосфере этого странного ночного ресторана захватить его и лишить средств защиты.
Он тогда пошел за Ирен, даже не запротестовав. Там, в комнате наверху, он повел себя так, как они от него и ждали. Даже переусердствовал, поскольку в определенный момент девица испугалась.
Он говорил «они». Он так не говорил, поскольку он ни с кем не разговаривал, но он так думал. Окружавшие его люди были двух сортов. За столиками сидели те, кто делал все, что «они» решили заставить их делать, и теперь на головах у них были бумажные шляпы, кто-то из них дул в дудку, кто-то запускал серпантин или цветные бумажные шарики.
«Они — это были те, другие, начиная с гардеробщицы и кончая барменом, сюда же относились метрдотель, девицы и официанты, а также, возможно, и некоторые из тех людей, что стояли у стойки бара и являлись частью массовки.
Они не заманивали его в «Карийон Доре». Никто из них не ожидал увидеть его входящим в двери кабаре в этот понедельник.
По всей видимости, он был для них обыкновенным клиентом, мелкой сошкой, из которой они постараются выудить как можно больше денег.
Так вот нет! Все произошло не так. Он вошел, оставил свою шляпу в гардеробе и, вместо того чтобы последовать за метрдотелем, направился в бар.
В баре находился Фарран, который бросил на него взгляд один-единственный. Одного взгляда ему оказалось достаточно.
Может, сосед в Клерви увидел его на террасе, когда он так старался остаться незамеченным? А когда он прогуливался после обеда с женой и сыном, не сказал ли Уолтер своим родителям:
— Надо же! Это мой новый друг Ален с отцом и матерью.
А когда он неожиданно появился на улице де Понтье, разве Фарран не понял, что ему все известно?
Как иначе объяснить визит в ночной ресторан человека, который явно не имеет обыкновения посещать подобные места?
К нему подступает страх. Он не хочет ждать, когда Ирен начнет свой номер.
— Бармен, сколько с меня?
— Как, вы уже собрались уходить?
Жовис готов был поклясться — Леон ищет глазами Фаррана, чтобы подать ему знак. Если спиртное искажает реальность — тем хуже. Жовису хочется уйти. Ему хочется вновь оказаться рядом со своей женой, которая спит приоткрыв рот с легким, успокаивающим похрапыванием, и со своим сыном, который во сне сворачивается калачиком — без простыни, без покрывала.
Это был его мир. Он его создал. Он был за него в ответе. Оба они нуждались в нем так же, как он нуждался в них.
Он уже было вынул из кармана бумажник.
— Хозяйка угощает вас, эта бутылка — ее подарок, — произносит бармен. Это уже не прежний кругленький человечек — в его манерах появляется что-то пугающее.
Он заодно с заговорщиками, это очевидно. Он получил инструкции и следует им.
— Кто эта хозяйка? Где она?
— Наверху, в своей квартире. У нас существует традиция за счет заведения угощать бутылкой новых симпатичных клиентов. Впрочем, мадемуазель Ирен плохо отнеслась бы к тому, что вы не дождались ее возвращения. Через минуту ее выступление.
Может, ему следовало бы настоять на своем, убежать? Он не отважился и сунул бумажник обратно в карман.
Ему показалось, что Леон с Фарраном обменялись многозначительным взглядом. Тут раздается барабанная дробь, которой музыканты возвещают о начале номера, и в очередной раз меняется освещение.
Он сделал вид, что смотрит на Ирен, которая, раздеваясь, ходит взад-вперед по подиуму, но у него перед глазами стоит другая картина-картина, которую, как ему казалось, он забыл.
Они еще жили тогда на улице Фран-Буржуа. Стояло лето, как сейчас, так как окно было широко распахнуто. Они сидели втроем за столом; солнце только что зашло, воздух становился синеватым, но еще не было необходимости зажигать свет.
Отчего мы вспоминаем тот, а не иной миг своей жизни? Тот миг Эмиль прожил, не очень о таком не помышляя и не отдавая себе отчета в том, что записывает его в своей памяти Алену было тогда примерно лет восемь. В то время он выглядел раскормленным и жаловался, что товарищи потешаются над ним из-за его толстого зада. Они ужинали за круглым столом, который из экономии накрывали не скатертью, а клеенкой в красную клетку.
На противоположной стороне улицы, меньше чем в восьми метрах от них, тоже было распахнуто окно и за таким же круглым столом, посреди которого стояла супница и лежала краюха хлеба, ужинали двое. Это была чета Бернар Жовисы знали их в лицо, и только. Детей у них не было.
Мужчина был полицейским, и они его видели то в гражданском, то в форме, что производило сильное впечатление на Алена. Особенно к пяти-шести годам.
— А револьвер в кобуре настоящий?
— Да.
— А он имеет право стрелять в людей?
— Только в злоумышленников.
— Тех, кто убивает или ворует?
— Как правило, в воров не стреляют.
— Почему?
В двух комнатах, разделенных меньше чем шестью метрами, у людей были одинаковые жесты, когда они ели суп и вытирали губы. Мадам Бернар выглядела старше своих лет. С тех пор как заболела их консьержка, она большую часть дня проводила в привратницкой, замещая ее.
Они разговаривали, но Жовисам не было слышно, о чем они говорят.
Чувствовалось лишь, что они спокойны, расслабленны, свободны от дневных забот.
В тот вечер, в такой же момент, Жовис подумал, что их сотни тысяч семей в одном только Париже, кто вот так ест суп в синеватых сумерках.
— О чем ты думаешь? — спросила у него Бланш.
Он долго ничего не отвечал, замечтавшись.
— Я думаю о тех людях в доме напротив.
— О Бернарах?
— Вряд ли эта женщина доживет до глубокой старости.
Однако она до сих пор жива. А полицейский спустя несколько месяцев был убит в перестрелке.
Почему он вспоминает о Бернарах именно здесь, в столь отличной обстановке? Его мысль следует сложным путем: сначала Клерви, тот момент, когда они с женой подъехали на машине к дому, опередив грузовичок с вещами.
Первое увиденное ими лицо принадлежало инвалиду с красноватыми глазами и лысым черепом, который сидел в окне четвертого этажа.
Он помнит чувство, которое возникло у него в тот момент Это было не совсем разочарование, но он злился на себя за то, что не ощущает большего воодушевления, и остаток дня прошел немного как в тумане.
Ему было трудно убедить себя в том, что все это не сон, что эта квартира принадлежит ему, точнее, будет ему принадлежать, когда он покончит с выплатой ссуды.
Сколько они здесь проживут? Лет через шесть, восемь, десять Ален покинет их, женившись или поступив на работу в другой части города. Они останутся вдвоем, как Бернары с улицы Фран-Буржуа.
Правильно ли он поступил, когда…
Он не был в этом уверен в свой первый день в Клерви, так же как и во второй. Был ли он в этом уверен накануне, когда они всей семьей шагали по пыльной дороге и открывали для себя колокольню, хутор, настоящих крестьян, игравших в карты в прохладе деревенского бистро?
Он подглядывал за Бланш, стараясь прочесть сожаление на ее лице.
На улице Фран-Буржуа они были окружены мелким людом, славными соседями, которые хоть и вели серенькую жизнь, но не особенно об этом переживали. Они мирились с собственной посредственностью, не ропща, как мирились с невзгодами, болезнями, немощью старости.
Бланш ничего не сказала, когда обнаружила, что в Клерви нет церкви. А ведь обыкновенно она ходила к воскресной мессе. Когда они решали пораньше выехать за город, она бежала на шестичасовую утреннюю службу в церковь святого Павла, и когда мужчины вставали, завтрак был уже готов.
Будучи сама верующей, не ставила ли она своему мужу в упрек то, что он таким не был? Она никогда об этом не говорила, никак не намекала ни на Бога, ни на религию.
Он был уверен, что она, молясь за него, ждет того дня, когда он встанет на правильный путь.
Хоть она и вышла замуж за грешника, но все же добилась, чтобы они венчались в церкви.
— Без этого моя тетка не даст своего согласия, а она моя опекунша.
Бланш в ту пору не было еще и девятнадцати — Ее тетка исправно ходила к первой утренней службе и ежедневно причащалась. Она была одной из тех редких обитательниц Кремлен-Бисетра, кто присутствовал еще и на вечерней молитве.
— При условии, что это произойдет рано утром и что мы никого не пригласим в церковь, — проворчал тогда отец Эмиля, убежденный атеист.
Свидетельницей у Бланш была подруга ее тетки, а Эмиль попросил быть его свидетелем своего коллегу, после того как убедился, что тот крещеный.
Алена тоже крестили.
— «… избави нас ото зла…»
Отчего он об этом вспоминает — так вот, ни с того, ни с сего, в атмосфере, столь мало благоприятной для такого рода мыслей?
Зло. Добро. Для Бланш все было четко. Она была уверена в себе, и, вероятно, отсюда шло ее душевное спокойствие.
Она не выставляла напоказ своих убеждений. Хотя в доме и имелся бронзовый Христос, но он не висел на стене, а лежал в ящике стола вместе с лентами, катушками, лоскутками, которые могут однажды понадобиться.
Вот только, прежде чем поднести ко рту первый кусок, она слабо шевелила губами, читая про себя молитву.
У него на глазах Ирен, лицом к зрителям, снимает с себя трусики, а за полчаса до этого Эмиль проник в ее плоть.
Со злостью… Как Фарран… Он сделал это не нарочно… Теперь он задается вопросом, откуда у него взялось это внезапное желание уничтожить…
Не явилось ли это подражанием? Может, голоса за стеной пробудили в нем инстинкты, о которых он и не подозревал или которые притухли за время долгого совместного проживания с Бланш?
— Ваше здоровье! Осушите свой бокал, пока шампанское холодное… — И поскольку вновь зажигаются лампы, бармен добавляет:
— Сейчас она придет.
Эта история про хозяйку, угощающую новых клиентов шампанским, вранье. Это как если бы агентство «Барийон» оплачивало пребывание в Ницце всем, кто обращается в фирму в первый раз.
Они считают его простачком, почти не удосуживаясь скрывать свою игру.
Чего они от него ждут?
— Чинь-чинь!
Он залпом осушил свой бокал. Ему было необходимо помочиться. Дадут ли они ему выйти из бара? Он соскользнул со своего табурета — на миг у него закружилась голова — и двинулся к небольшой двери, возле которой совсем недавно стоял Фарран. На ней можно было прочесть «Туалеты». Наверное, они следят за ним взглядом, проверяют, не пошел ли он в другое место.
По дороге он задел стул, на котором сидела темноволосая женщина.
— Прошу простить.
Простить за что? За что тут можно просить прощения? Все дозволено, даже раздеваться догола!
Он посмеивается. Они думают, что уже справились с ним, но он не глупее их. Фаррана беспокоит все то, что он нарассказывал своей жене в предыдущие ночи.
Как он обнаружил, что Эмиль это слышал?
Все просто, черт возьми! Если перегородка была так тонка, что пропускала все звуки в одном направлении, то она неизбежно пропускала их и в обратном направлении.
Так что Фарран, или его жена, или оба они вместе слышали его и Бланш, как они разговаривали у себя в спальне.
Их речи, должно быть, казались наивными, смешными.
— Жан, ты представляешь себе?
Поскольку Фаррана звали Жаном — он это помнил, он все помнил, у него была необыкновенная память, г-н Арман даже несколько раз поздравил его с этим.
— Да… — должно быть, проронил озабоченный Жан.
— А если они слышали то, что я рассказываю, когда мы занимаемся любовью?..
Ее это забавляло. Не исключено, что она так же бы вела себя и кричала, если бы перегородки и вовсе не существовало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13