это, вероятно, звучит смешно. Для него я навсегда осталась двадцатилетней Изабель.
— Но ведь он видел вас и позже.
— Да, издалека. И знал, что я превратилась в старуху, но для него настоящее менее реально, чем прошлое.
Можете ли вы это понять? Ведь для меня он тоже не изменился. А теперь расскажите мне, что произошло.
Рассказывайте все, не старайтесь меня щадить. В моем возрасте у людей крепкие нервы. Вошел убийца. Кто?
Каким образом?
— Кто-то действительно вошел, потому что ни в этой комнате, ни в других не нашли никакого оружия.
Поскольку Жакетта утверждает, что в девять часов она, как обычно, заперла дверь, набросив задвижку и цепочку, напрашивается вывод, что граф де Сент-Илер сам открыл посетителю. Не знаете ли вы, имел ли он обыкновение принимать гостей по вечерам?
— Нет, не имел. Выйдя в отставку, он стал педантичен и вел практически неизменный образ жизни. Я могу показать его письма за последние годы… Вы убедитесь, что первые фразы часто повторяются: «Добрый день, Изи. Как обычно, приветствую вас; начинается новый день, и я начинаю свое рутинное, однообразное кружение…»
Дни его были расписаны по часам, там не было места чему-то непредвиденному.
Разве если я получу письмо с вечерней почтой… Но нет! Ведь их отправляла Жакетта, по утрам, когда ходила покупать круассаны. Если бы она сегодня опустила письмо в почтовый ящик, то сказала бы мне по телефону…
— Что вы о ней думаете?
— Она была очень предана нам, Арману и мне. Когда он в Швейцарии сломал себе руку, она писала мне под его диктовку, а когда, позже, ему сделали операцию, она каждый день писала мне, сообщая о его самочувствии.
— Вам не кажется, что она ревновала?
Она вновь улыбнулась; Мегрэ никак не мог привыкнуть к этой улыбке. Он ожидал увидеть более или менее бурные проявления горя, и это безмятежное спокойствие не переставало изумлять его.
Будто бы смерть в этом мире значила меньше, чем в других местах: Изабель словно освоилась с ней и без страха смотрела в лицо естественному ходу земного существования.
— Да, она ревновала — так собака ревнует своего хозяина.
Он не решался задать некоторые вопросы, поднять некоторые темы — и принцесса сама вытаскивала их на свет Божий с обезоруживающей простотой.
— Если когда-то раньше она и ревновала как-то иначе, то к его любовницам, не ко мне.
— Вы полагаете, она тоже была его любовницей?
— Разумеется, была.
— Он вам об этом писал?
— Он ничего от меня не скрывал, даже тех постыдных вещей, какие мужчины обычно не поверяют своим женам. Вот что он писал мне, например, несколько лет тому назад: «Жакетта сегодня нервничает. Нужно бы вечерком доставить ей удовольствие…» — Ее, казалось, забавляло изумление Мегрэ. — Вас это удивляет?
Но ведь это так естественно!
— И вы тоже не ревновали?
— К подобным вещам — нет. Я боялась только одного: что он встретит женщину, способную занять мое место в его помыслах. Но рассказывайте дальше, комиссар.
Значит, об этом посетителе ничего не известно?
— Известно лишь то, что он стрелял из оружия крупного калибра; возможно, из автоматического пистолета калибра 7,65.
— Куда попала пуля?
— В голову. Судебный врач утверждает, что смерть наступила мгновенно. Тело сползло с кресла на ковер.
И тут убийца выстрелил еще три раза.
— Но зачем, если Арман был уже мертв?
— Мы этого не знаем. Был ли убийца вне себя? Может, приступ ярости лишил его хладнокровия? Пока трудно ответить на этот вопрос. На суде убийцу часто обвиняют в особой жестокости, если он, например, в неистовстве нанес жертве множество ударов ножом.
Но, судя по моему опыту и по опыту моих коллег, так поступают прежде всего очень робкие люди, — может быть, даже, хотя я и не осмеливаюсь это сказать, люди чувствительные. Их охватывает паника, они не могут видеть страданий жертвы и теряют голову…
— Вы думаете, нечто подобное произошло и здесь?
— Возможно, речь идет о мести, о ненависти, копившейся годами, — но такое встречается реже.
Он начинал чувствовать себя свободно с этой старой дамой, которая без страха говорила обо всем и выслушивала любые вести.
— Потом, такой версии противоречит тот факт, что убийца тотчас же подумал о том, чтобы подобрать гильзы. По всей видимости, они были разбросаны по всей комнате, на порядочном расстоянии друг от друга. Он не забыл ни одной, к тому же нигде не оставил отпечатков пальцев. Я спрашиваю себя вот о чем, особенно после того, как вы рассказали мне о своих отношениях с Жакеттой. Утром, обнаружив труп, она и не подумала позвонить вам и отправилась не в комиссариат полиции, а в министерство иностранных дел.
— Думаю, я в состоянии это объяснить. После смерти моего мужа телефон звонил не переставая. Едва знакомые люди осведомлялись о дне похорон или выражали соболезнования. Мой сын пришел в ярость и решил отключить телефон.
— Значит, можно предположить, что Жакетта пыталась связаться с вами?
— Весьма вероятно. И если она не пришла сама сообщить мне новость, то лишь потому, что, как ей казалось, в день похорон меня будет трудно застать одну.
— Знаете ли вы врагов графа де Сент-Илера?
— Ни единого.
— Писал ли он вам что-нибудь о своем племяннике?
— Вы встречались с Аленом?
— Сегодня утром.
— Что он сказал?
— Ничего. Он направился к месье Обонне. Оглашение завещания состоится завтра, нотариус свяжется с вами, ибо ваше присутствие обязательно.
— Я знаю.
— Вам известны условия завещания?
— Арман хотел оставить мне мебель и личные вещи, — таким образом, если он уйдет раньше меня, у меня сохранилось бы ощущение, будто я была его женой.
— Вы примете это наследство?
— Но ведь такова его воля, не так ли? И моя тоже.
Если бы он не умер, то по окончании траура я стала бы графиней де Сент-Илер. Мы давно уже решили это.
— Ваш муж знал об этих планах?
— Ну конечно.
— А ваш сын и невестка?
— Не только они, но и все наши друзья. Повторяю: нам нечего было скрывать. Теперь я буду вынуждена, из-за имени, которое я продолжаю носить, оставаться в этом огромном доме, вместо того чтобы исполнить давнюю мечту и переехать на улицу Сен-Доминик. Но я воссоздам квартиру Армана здесь. Мне недолго осталось жить, но и этот короткий срок я проведу в привычной ему обстановке — так, словно бы я была его вдовой. Вы понимаете?
Что-то во всем этом раздражало Мегрэ. И все же он был пленен этой необычной женщиной — таких ему до сих пор не приходилось встречать. Привлекала и легенда, которую они с Сент-Илером создали и в которой жили.
На первый взгляд легенда эта была такой же нелепой, как и детские сказки или назидательные истории в книгах.
Но здесь, рядом с этой женщиной, Мегрэ с удивлением осознал, что верит всему. Он смотрел на все их глазами, разделял их чувства — точно так же в монастыре тетушки он, преисполнившись благочестия, ходил на цыпочках и говорил вполголоса.
Но внезапно он взглянул на свою собеседницу другими глазами, глазами человека с набережной Орфевр, и его охватило возмущение.
Уж не разыгрывают ли его? Уж не сговорились ли между собой все эти люди: Жакетта, Ален Мазерон, его жена, в обтягивающих брючках, Изабель и даже нотариус Обонне?
У него на руках был покойник, подлинный, непридуманный труп, с пробитым черепом и раскроенным животом. А это предполагало, что существовал и убийца, причем следовало иметь в виду, что первый попавшийся проходимец не смог бы с легкостью проникнуть к бывшему послу и убить его на месте: тот позвал бы на помощь, стал бы защищаться.
С годами Мегрэ понял: никто не убивает без мотива, более того — без мотива весомого. И даже если в этом случае речь шла о сумасшедшем или сумасшедшей, это был человек из плоти и крови, близко знакомый с жертвой.
Может быть, безумна недоверчивая, враждебно настроенная Жакетта? А может, сошел с ума Мазерон, которого жена обвиняла в моральной жестокости? А вдруг помешалась сама Изабель?
Всякий раз, когда в голову Мегрэ закрадывались такие мысли, он забывал о приличиях, задавал бестактные вопросы — только лишь затем, чтобы стряхнуть с себя эту заразительную елейность.
И всякий раз удивленный, простодушный или даже лукавый взгляд принцессы обезоруживал его и вгонял в краску.
— В общем, вам не приходит в голову, кому было бы выгодно убить Сент-Илера?
— О выгоде говорить не приходится. Вам не хуже, чем мне, известны основные статьи завещания.
— А вдруг Алену Мазерону срочно нужны деньги?
— Дядя всегда помогал ему в затруднительных обстоятельствах и в любом случае оставил бы ему состояние.
— Мазерон это знал?
— Несомненно. По смерти моего мужа мы с Арманом поженились бы, это правда, но я никогда бы не допустила, чтобы моя семья наследовала ему.
— А Жакетта?
— Она знала, что ее старость обеспечена.
— Она также знала, что вы намерены поселиться на улице Сен-Доминик.
— Она ликовала по этому поводу.
Что-то во всем этом возмущало Мегрэ. Все это было так неестественно, так не похоже на людей.
— А ваш сын?
Удивленная, она ждала, чтобы Мегрэ пояснил свою мысль. Но тот молчал, и принцесса ответила вопросом на вопрос:
— Какое отношение мой сын может иметь к этому делу?
— Я не знаю. Я ищу. Все же он наследник имени.
— Он бы им и оставался, продолжай Арман жить.
Разумеется! Но не видел ли он унижения в повторном браке матери с Сент-Илером?
— Вчера вечером ваш сын был дома?
— Нет. Он с женой и детьми отправился в гостиницу на площади Вандом, где по обыкновению останавливается, когда наезжает в Париж.
Сдвинув брови, Мегрэ сверлил взглядом стены, словно пытаясь прикинуть, насколько огромен особняк на улице Варенн. Разве мало в нем пустующих комнат, целых анфилад?
— Вы хотите сказать, что после женитьбы он никогда не жил в этом доме?
— Начнем с того, что он редко приезжает в Париж, и всегда ненадолго: светская жизнь его приводит в ужас.
— А его жену?
— Тоже. Когда они только что поженились, то держали квартиру в этом доме. Затем родился ребенок, потом второй, третий…
— Сколько у них детей?
— Шестеро. Старшему двадцать лет, младшему — семь. Возможно, это вас шокирует, но я не могу жить в одном доме с детьми. Ошибкой было бы полагать, что все женщины созданы для материнства. Родив Филиппа, я исполнила свой долг. И я занималась им лишь тогда, когда была обязана это делать. И сейчас, годы спустя, я бы не вынесла криков и беготни в доме. Мой сын это знает. Его жена тоже.
— И они не обижаются?
— Они меня принимают такой, какая я есть, со всеми моими недостатками и причудами.
— Значит, вчера вечером с вами никого не было?
— Оставались слуги и две монахини, которые читали отходную. Аббат Гож, мой исповедник и старый друг, просидел до десяти часов.
— Но вы недавно сказали мне, что сын и его семейство сейчас находятся в доме.
— Они ждут, чтобы попрощаться со мной, — во всяком случае, невестка и внуки. Вы, должно быть, видели во дворе их машину. Они все едут в Нормандию, кроме сына, который завтра должен сопроводить меня к нотариусу.
— Мог бы я вкратце переговорить с вашим сыном?
— Почему бы и нет? Я ждала этой просьбы. Я даже думала, что вы захотите встретиться со всей семьей, поэтому и попросила невестку немного отложить отъезд.
Было это простодушие? Вызов? И если вернуться к теории английского врача, удалось бы какому-нибудь учителю раньше, чем Мегрэ, докопаться до правды?
Более, чем когда бы то ни было, он чувствовал себя приниженным, обескураженным перед человеческими существами, о которых пытался вынести суждение.
— Пройдите сюда.
Она провела его по галерее и с минуту помедлила, держась за ручку двери, из-за которой доносились голоса. Наконец она открыла дверь и без лишних церемоний произнесла:
— Комиссар Мегрэ…
Войдя в просторную комнату, комиссар сначала заметил мальчика, который ел пирожное, потом девочку лет десяти, которая что-то шепотом спрашивала у матери.
Та была высокой полной блондинкой лет сорока, с очень розовой кожей; всем своим обликом она напоминала тех пышных голландок, каких изображают на олеографиях и почтовых открытках.
Тринадцатилетний мальчуган выглядывал в окно.
Принцесса называла имена, а Мегрэ запоминал лица, одно за другим; впоследствии они составят цельную картину, как части головоломки.
— Фредерик, старший…
Очень высокий юноша, белокурый, как и его мать, слегка поклонился, не подав руки.
— Он тоже хочет стать дипломатом.
Здесь были еще девочка пятнадцати лет и мальчик лет двенадцати-тринадцати.
— Филипп еще не пришел?
— Он спустился посмотреть, не готова ли машина.
Создавалось впечатление, будто жизнь остановилась здесь, словно в зале ожидания вокзала.
— Проходите сюда, месье Мегрэ.
Они двинулись по другому коридору, в конце которого встретили высокого мужчину, — с тоской во взоре тот смотрел, как они приближаются.
— Я искала вас, Филипп. Комиссар Мегрэ хотел бы переговорить с вами. Где вам угодно его принять?
Филипп несколько рассеянно протянул руку, однако, судя по всему, ему было любопытно так близко видеть полицейского.
— Все равно где. Хоть бы и здесь.
Он толкнул дверь, и они оказались в кабинете с красной обивкой, где на стенах висели портреты предков.
— Я оставляю вас, месье Мегрэ; прошу вас, держите меня в курсе всех новостей. Когда тело привезут на улицу Сен-Доминик, пожалуйста, дайте мне знать.
И принцесса мгновенно исчезла, словно растворилась в воздухе.
— Вы желали говорить со мной?
Чей это был кабинет? Скорее всего, ничей: по всему было видно, что тут никто не работал. Филипп де В. указал Мегрэ на стул и протянул портсигар.
— Благодарю вас.
— Вы не курите?
— Только трубку.
— Я обычно тоже. Но только не в этом доме. Мою мать это приводит в ужас. — В голосе его слышалась скука, может даже нетерпение. — Полагаю, вы хотите поговорить со мной о Сент-Илере?
— Вам известно, что его убили прошлой ночью?
— Жена только что сказала мне. Признайтесь, странное совпадение.
— Вы хотите сказать, что его смерть могла быть как-то связана с кончиной вашего отца?
— Откуда мне знать? В газете ничего не пишут о подробностях преступления. Полагаю, самоубийство можно исключить?
— Почему вы спросили? У графа были причины покончить с собой?
— Я не вижу ни единой, но никогда нельзя угадать, что у человека на уме.
— Вы его знали?
— Когда я был ребенком, мать как-то показала мне его. Потом мы встречались в свете.
— Вы говорили с ним?
— Никогда.
— Вы были на него в обиде?
— С какой стати?
Он тоже искренне удивлялся подобным вопросам.
У него тоже был вид честного человека, которому нечего скрывать.
— Всю свою жизнь мать питала к нему некую мистическую любовь, которой не приходилось стыдиться.
Мой отец первый улыбался, слыша об этом; даже бывал чуточку растроган.
— Когда вы приехали из Нормандии?
— В воскресенье после полудня. На прошлой неделе, после несчастного случая с отцом, я приезжал один, но потом уехал снова, видя, что жизнь его вне опасности. В воскресенье, когда мать позвонила мне и сказала, что он умер от приступа уремии, я был поражен.
— Вы поехали всей семьей?
— Нет. Жена и дети прибыли только в понедельник.
Кроме, разумеется, старшего сына, который учится в школе.
— Ваша мать говорила с вами о Сент-Илере?
— Что вы имеете в виду?
— Мой вопрос, может быть, покажется смешным.
Сказала ли она вам в какой-то определенный момент, что собирается выйти замуж за графа?
— Излишне было бы говорить об этом. Я уже давно знал, что, если отец умрет раньше матери, этот брак состоится.
— Вы никогда не вели такую же светскую жизнь, как ваш отец?
Вопрос, казалось, удивил его, и он задумался, прежде чем ответить.
— Кажется, я начинаю понимать, к чему вы клоните. Вы видели в журналах фотографии отца и матери, когда они прибывали с визитом к какому-нибудь европейскому двору, присутствовали на великосветской свадьбе или помолвке. Я, естественно, принимал участие в подобных церемониях в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Последнюю дату я назвал весьма приблизительно. Потом я женился и уехал в деревню. Мать говорила вам, что я закончил Сельскохозяйственный институт в Гриньоне? Отец отписал мне одно из своих имений в Нормандии, там я и живу со всей семьей. Вы именно это хотели узнать?
— Вы кого-нибудь подозреваете?
— В убийстве Сент-Илера?
Мегрэ показалось, что губы его собеседника слегка дрогнули, но он не осмелился бы это утверждать.
— Нет. Подобные подозрения лучше держать при себе.
— И все же у вас есть какое-то предположение?
— Оно совершенно несостоятельно, и я предпочитаю о нем умолчать.
— Вы подумали о ком-то, чья жизнь изменилась бы со смертью вашего отца?
Филипп де В. потупил взгляд, затем снова посмотрел на Мегрэ:
— Одна мысль пришла мне в голову, но я не стал задерживаться на ней. Я столько слышал о Жакетте и ее преданности… — Он, казалось, был недоволен тем оборотом, который принимал разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11