Юлиан Семенович Семенов: «При исполнении служебных обязанностей»

Юлиан Семенович Семенов
При исполнении служебных обязанностей



«Ю.Семенов. Собрание сочинений, т.17.»: ЭГСИ; М.; 1997
Аннотация …Потом самолет выровнялся, и в иллюминаторы пришла ночь: веселых разноцветных огоньков аэродрома не было. Летчики повели машину на посадку. И чем ближе к земле был самолет, тем жалобнее плакал Павел, потому что он провожал Струмилина в последний путь и для него последним путем была не земля, а небо, которое он любил так же, как людей, и как травы, и как весну, которая в Арктике хотя и коротка, но поразительна и прекрасна… Юлиан СеменовПри исполнении служебных обязанностей Глава I 1 Струмилин сел в машину и сразу же полез за папиросами. Последние пять лет он всегда очень помногу курил и перед медицинской комиссией и после нее.«Старая перечница, — зло подумал он о старике профессоре, который загнал его в барокамеру и выкачивал воздух до уровня, соответствующего пяти тысячам метров, — ему приятно играть на нервах, этому эскулапу…»Старик профессор смотрел на Струмилина, ставшего в барокамере зеленым, вздыхал и грустно покачивал головой. А потом он сказал:— Плохо, очень плохо, батенька вы мой…И написал в личном деле Струмилина: «пятая группа». Пятая группа — последняя летная. Дальше — пенсия, достаточная и почетная. И все. Прощай, небо, прощай, Арктика!Струмилин сидел в машине, курил и смотрел на часы. Чем дольше он смотрел на часы, тем больше злился. Когда он выходил, в вестибюле его окликнул Фокин из отдела перевозок и попросил подвезти.— Я через пять минут, Павел Иванович, — сказал он, — подождите пять минут меня, ладно?Но прошло уже десять минут, а Фокина все не было. А Струмилин особенно сердился, когда ему приходилось ждать. Неважно, кого, зачем и почему. Работа в полярной авиации выработала в нем непреложную привычку: опаздывать можно не больше чем на сорок секунд. От силы на минуту.Однажды, еще в самом начале, в тридцать третьем году, он опоздал на аэродром в Тикси минут на пять. Его первый командир и учитель Леваковский усмехнулся и сказал:— Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и неврастеники. Точность — вежливость королей, и хотя я против монархии, но тем не менее лучше иметь дело с аккуратным эрцгерцогом, чем с расхлыстанным комсомольцем. Vous comprenez?Струмилин смешался, покраснел, а потом весь перелет до острова Птичьего мучился из-за того, что не ответил: «Oui, monsier…» Ему тогда казалось, что эта фраза, сказанная с легкой усмешкой, должна была парализовать тот взрыв смеха, который вызвали слова Леваковского у экипажа. Струмилин пролетал с Леваковским четыре года и каждый раз поражался изумительной точности этого человека.Леваковский не любил, когда штурман, расписывая маршрут и время полета, говорил:— Будем минут через двадцать пять-тридцать…— Точнее, пожалуйста, — просил Леваковский.— Как точнее?— А вот так. Точнее.Штурман хмурился, отходил к своему столику и через несколько минут говорил оттуда:— Вы должны прибыть точно через двадцать семь минут.— Благодарю вас, — отвечал Леваковский и улыбался, прекрасно понимая, почему штурман делал ударение на слове «вы», а не говорил, как это было принято, «мы».Леваковский весь подбирался и сажал самолет точно через двадцать семь минут.Сначала Струмилина сердил этот, как ему казалось, никому не нужный и раздражавший педантизм, но потом незаметно для себя самого он стал подражать Леваковскому и сердиться на штурмана, когда тот давал приблизительные данные.Пролетав с Леваковским два года, Струмилин стал так же поглядывать на часы, если кто-либо задерживался хоть на минуту. И так же как Леваковский, он делал выговор опоздавшему вне зависимости от того, кто был опоздавший.Однажды Струмилин подошел к самолету, когда собрался уже весь экипаж.Леваковского не было. Струмилин глянул на часы и обомлел: командир корабля опаздывал на три минуты. Когда Леваковский пришел через пятнадцать минут, Струмилин мстительно сказал:— Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и…— И неврастеники, — перебил его Леваковский, засмеявшись.Уже в самолете, когда легли курсом на мыс Челюскин, Струмилин узнал, отчего так опоздал командир. Он, оказывается, сидел на радиоцентре и принимал сообщение из Москвы о том, что у него родился сын.Струмилин снова посмотрел на часы. Фокин опаздывал теперь уже на пятнадцать минут.— Ну его к черту, — сказал Струмилин, — пусть в другой раз будет точным.Он выбросил папиросу и нажал на кнопку стартера. Машина рванулась с места. Когда Струмилин сердился, он ездил особенно быстро. Милиционеры на Кутузовском проспекте узнавали его большую черную машину и никогда не свистели вдогонку, если он выходил на осевую линию, нарушая этим правила движения. Они улыбались ему вслед и вздыхали, потому что тайком завидовали Струмилину. Милиционеры, так же как и мальчишки, всегда завидуют полярным летчикам.Струмилин обычно собирался сам. Даже когда была жива его жена Наташа, он все равно собирался сам: не торопясь, загодя, очень тщательно подбирая вещи и экономно складывая их в большой желтый чемодан, сплошь заклеенный разноцветными штемпелями отелей всего мира.Собираясь, он пел, причем всегда одну и ту же песню: Эх, выехал охотникДа во чистое поле,Там птицы летаютВ высоком просторе… Уложив чемодан, Струмилин проверил его на вес: не тяжел ли? Он ненавидел, когда чемодан разбухал и его приходилось из-за этого перебрасывать с руки на руку. На этот раз чемодан был уложен с первого раза точка в точку. Струмилин похвалил себя и поставил чемодан на маленький столик возле, двери. Он заметил, что большая желтая наклейка, которую приляпали на чемодан в аэропорту Басры, сейчас почти совсем оторвалась. Сначала Струмилин решил совсем оторвать ее, но потом он вспомнил старика. В джунглях рядом с домом того старика он жил две недели. Это был очень интересный старик, мудрый и спокойный. Он целыми днями сидел на солнце и грел ногу. У него болело колено. И еще все время кашлял. Струмилин замечал, как старик сдавал день ото дня. Однажды вечером, когда Струмилин возвращался с аэродрома домой через пальмовую рощу, он увидел старика. Старик стоял около высокой пальмы и плакал. Потом он медленно обхватил пальцами теплый пахучий ствол дерева и полез вверх, переступая босыми ногами по толстым выступам на коре. Пальма была высокая, и поэтому кора на ней загрубела и стала как камень.Пальма пахла зноем. У нее был запах пустыни — сухой, пряный и резкий. Движения старика были спокойные, а потому сильные. Старик не прижимался к стволу дерева: это было бы свидетельством страха. Он был как наездник сейчас, этот больной старик. Он лез, чуть откинувшись назад, точно как наездник. Пальма, как и конь, друг человека: пальма кормит, конь возит.Старик лез свободно, почти совсем не прилагая усилий, откинув корпус и подняв голову, чтобы все время смотреть через стрельчатую крону пальмы.— Что это он? — тихо спросил Струмилин у переводчика.— Умирает, — ответил тот. — Прощается с небом.Струмилин усмехнулся и снял чемодан с маленького столика. Он поставил его на пол и пошел искать клей. Ему захотелось получше прикрепить наклейку из Басры, чтобы она не оторвалась совсем во время полетов над Арктикой. 2 Женя пришла домой в десять часов. Струмилин сидел у окна и курил.— Ты что, папа?— Ничего, малыш. Просто курю.— Тебе плохо?— Нет. Мне совсем не плохо, — сказал Струмилин и вздрогнул. — Давай сходим куда-нибудь, а? Ты не занята?— Ну что ты…— Очень устала?— Совсем не устала, — соврала Женя, потому что она очень устала на сегодняшних съемках. Но отец был как-то не похож на себя: сгорбленный и постаревший. Женя поцеловала его, погладила по щеке и сказала: — Через пять минут я буду готова. Они поехали в ресторан «Украина» и сели за единственный свободный столик у самой эстрады.— Мы не сможем говорить, — сказал Струмилин, — наверное, они очень громко играют.— Будем кричать.— Тогда нас с тобой выведут, как мелких хулиганов.— Кричать — это хулиганство?— В общем — да. Нужно говорить тихо, если хочешь, чтобы тебя услышали и поняли правильно.— Папа заговорил афоризмами, у папы плохое настроение, — улыбнулась Женя. — Что ты, папочка?— Я? — переспросил Струмилин. — Я котлету по-киевски. А ты?Женя засмеялась и подумала: «У него что-то случилось. Это совершенно точно.» Она обернулась, чтобы посмотреть, на каком столе можно взять меню, и увидела совсем неподалеку второго оператора Нику. Он сидел с приятелем и с двумя девушками.Девушки были такие, о которых друг ее отца журналист Андрей Новиков говорил: «раскладушки». Ника смотрел на Женю нахмурившись, не мигая, зло. Женя почувствовала, как у нее похолодели щеки. Струмилин тоже заметил Нику, краешком глаза глянул на Женю и отвернулся.«Красавец парень, — подумал он. — Значит, подонок. Боюсь я красивых что-то…» Струмилин снова взглянул на Нику и сразу же вспомнил своего следователя в кенигсбергской тюрьме. Его подбили под Пиллау, и он попал в плен, обгоревший, израненный, почти без сознания. Сначала его поместили в госпиталь. Там кормили с ложки чем-то очень вкусным. Вкусным тогда ему казалось все кислое. Потом его чуть подлечили, и к нему в палату зашел офицер из «люфтваффе». Он осведомился о здоровье Струмилина. Говорил он на чистом русском языке, с вологодским оканьем, и Струмилина это поразило. Офицер угостил Струмилина турецкими сигаретами, спрятал ему под подушку еще две пачки и спросил:— Хотите почитать газеты?Струмилин молчал. Офицер пожал плечами и сказал:— Давайте говорить откровенно, ладно?Струмилин снова ничего не ответил.— Слушайте, — тихо и грустно спросил офицер, — вы умный человек или обыкновенный коммунист?— Обыкновенный коммунист, — ответил Струмилин.— Ясно. Значит, джентльменский разговор у нас с вами не получится?— С вами — нет.— Зря. Мы армия, с нами можно иметь дело. Если не мы, тогда гестапо, понимаете?— Понимаю.— А знать мы хотим немногое. Раньше вы таскали к нам легкие бомбы, теперь вы таскаете тонные. Чья это техника? Петляков, Микоян или Туполев? И все. Дальше мы примем свои меры. Понимаете?Струмилин отвернулся к стене и закрыл глаза. Вечером его перевели в тюрьму и сразу же бросили в карцер. Там он сидел два дня. Потом его отвели на допрос.Следователь был красив юношеской красотой, нежной и ломкой. Он был похож на Нику, только он все время улыбался, даже когда Струмилин терял сознание от боли.Следователь прижигал незажившие ожоги спичкой и улыбался, а Струмилин выл и терял сознание.«Я сошел с ума, — одернул себя Струмилин, — дикость какая! При чем тут этот парень?»Струмилину стало мучительно стыдно своих мыслей, он виновато посмотрел на Женю, кивнул головой на Нику и сказал:— Хороший парень, зря ты с ним поссорилась.— С трусом нельзя ссориться.— Ты имела возможность убедиться в его трусости?— Да.— И ты можешь мне рассказать об этом?— Конечно. Наш постановщик Рыжов сидит на съемках с температурой, потому что не может болеть дома, пока идут съемки. Ты же знаешь его, он все время волнуется. В Голливуде подсчитали, что самая большая смертность в возрасте до сорока лет — у режиссеров: разрыв сердца или полное нервное истощение. Ну вот… А главный оператор очень спокойно относится к картине, и он, — Женя кивнула на Нику, — все время жаловался мне на главного, что тот спокоен.— Так это же хорошо.— Что?— Если спокоен, — усмехнулся Струмилин.— Он слишком спокоен, — сказала Женя, нахмурившись, — а это уже рядом с равнодушием: что бы ни снимали, ему все равно. Поставит свет и — жужжи себе камера… И когда мы собрались на летучке, я сказала, что мы, молодые, очень озабочены операторским качеством отснятого материала. А главный оператор спросил меня: «Кто это „мы, молодые“?» Нас на летучке было двое молодых: я и Ника. Он опустил голову и не сказал ни слова, хотя говорит об этом всем в коридорах. А он обязан был встать вместе со мной. Он не сделал этого. Это даже не трусость, пожалуй. Это подлость. И не крупная, а мелкая, мышиная. Я сказала ему, что не хочу его больше знать. И мне это больно.— Да?— Ну, не то чтобы очень больно, — ответила Женя тихо, — а просто такое ощущение, будто надела мокрое платье… 3 Богачев долго раздумывал, пойти в ресторан или пораньше лечь спать, чтобы завтра явиться по начальству первым, ровно в девять ноль-ноль. Но в раскрытые окна доносилась музыка. В ресторане играл джаз. Богачев любил джаз. Поэтому он достал из кармана записную книжку и начал листать ее. Странички с литерами были пусты: книжку он купил только вчера и только из-за того, что ему понравилась обложка, сделанная под черепаховую кожу. Правда, перед отъездом из училища великий ловелас Пагнасюк дал Павлу несколько телефонов в Москве.— Девочки экстра-пума-прима класс, — сказал он, — море нежности, бездна целомудрия и все такое прочее. Позвони, два галантных слова, тыр-пыр, восемь дыр — и вечер у тебя будет обеспечен. Что касается ночи, то все зависит от степени твоей оперативности.Богачев достал листок, на котором Пагнасюк записал имена и телефоны, сел к столу и начал звонить. Он набрал первый номер — номер, по которому должна была ответить Роза.— Можно Розу? — спросил Богачев, когда подошли к телефону.— Розка! — закричал кто-то на другом конце провода. — Розу вашу просят!Потом в трубке надолго замолчали.— Алло, — прошамкал старушечий голос, — кого тебе?— Розу.— Колька, что ль?— Нет.— Чего «нет»? Не слышу разве? Нет ее, упорхнула твоя Розка в кино.И повесили трубку.Богачев набрал следующий номер и попросил Галю.— Одну минуточку, — ответили ему, — сейчас Галя подойдет.Богачев закурил и стал рисовать на бланке гостиницы чертиков и женские ножки.— Я слушаю, — сказала Галя.— Я тоже.— Бросьте шуточки, кто это?— Богачев.— Какой Богачев?— Летчик Богачев.— Вы не туда попали.— Почему? Туда попал. Вы Галя?— Да.— Мне ваш телефон Пагнасюк дал, Леня Пагнасюк.— Он рыжий?— Он не любит, когда о нем так говорят. Он белокурый.Галя засмеялась и спросила:— Что вам надо?— Многое.Она снова засмеялась.— Многого у меня нет.— Может, сходим поужинаем куда-нибудь?— Я уже собралась спать, что вы…— Жаль.— Если хотите, завтра.— Я не знаю, что будет завтра.Галя сказала близко в трубку, шепотом:— Сейчас это неудобно по ряду причин…— Муж дома?Она засмеялась:— Конечно…«Вот сволочь!» — подумал Богачев и сказал:— До свиданья.Он не стал звонить по другим телефонам Пагнасюка.«Все-таки Ленька подонок, — подумал он, — я всегда думал, что он подонок. Неужели ему мало незамужних? В замужних можно влюбляться серьезно, а не так, как он».Богачев повязал свой самый модный галстук и пошел вниз, в ресторан. Он спускался по лестнице, прыгая через три ступеньки, загадав при этом, что если он сможет спуститься вниз в такой темпе, ни разу не нарушив его, то вечер сегодня будет хороший и интересный. На самом последнем пролете он споткнулся и вошел в зал, прихрамывая: он подвернул ногу, и она заболела тупой, ноющей болью.В зале было только одно свободное место: за тем столиком, где сидел Струмилин с Женей. Богачев спросил:— У вас не занято?Струмилин вопросительно посмотрел на Женю. Она ответила:— Нет, пожалуйста.«Какая красивая! — подумал Богачев. — И где-то я ее видел».— Простите, я вас не мог видеть в Балашове? — спросил Богачев Женю.— Вряд ли, — ответила она, — я там была, когда мне еще не исполнилось семи лет.— Вас понял, — сказал Богачев, — прошу простить.И он занялся меню.— Хочешь сигарету? — спросил Струмилин.— Спасибо, пап, не хочется. Я сегодня на съемках перекурилась.«Она актриса, — понял Богачев, — я видел ее в картинах. Вот дубина, приставал со своим Балашовом!»Богачев выбрал себе еду, решил выпить немного сухого вина и кофе по-турецки.— Сегодня Рыжов говорил мне любопытные вещи, — рассказывала Женя отцу. Она наморщила лоб, вспоминая. — Сейчас, погоди, я скажу тебе точно его словами. Он мне объяснял эпизод, когда я могу сделать очень выгодную партию с нелюбимым человеком и нахожусь на распутье. Он объяснял мне так: лавочник, спящий с женой под пуховым одеялом, считает безумцем и чудаком полководца, спящего под серой суконной шинелью. Лавочник не в состоянии понять, что достигнутое — скучно, как скучна стрижка купонов. Понятие достигнутого широко: это понятие распространяется от зеленной лавки до обладания полумиром. Полководцу будет скучнее, чем лавочнику, если он будет делать все то, что ему хочется. Высшая форма наслаждения — знать, что можешь . Высшая форма самоуважения — знать, что можешь заставить мир положить к твоим ногам яства, богатства, женщин — и не заставлять мир делать это. Лавочник заставил бы…— Любопытно, — сказал Струмилин, — хотя чуточку эклектично.Богачев покраснел и сказал:— А по-моему, это чистая ерунда.— Чистая? — улыбнулся Струмилин.— Чистая — в смысле абсолютная.
1 2 3